Подмяв под себя подушку, обхватил ее руками, смежил веки. Изувеченный труп Алексея Молдавского и размышления о его не менее искалеченной судьбе, так трагично оборвавшейся на двадцать шестом году жизни, вновь разбередили давнюю отцовскую тревогу за будущее сыновей. Старший - по- прежнему, с первого класса, учился на одни пятерки, мечтал о золотой медали, об университете, успевая заниматься теннисом и потихонечку осваивая для себя гитару, а младший… этот быстро менял увлечения. Если еще вчера он бегал на дзюдо, то сегодня его уже манили авиамодели. Рабочий стол он завалил журналами "Крылья Родины" и "Моделист-конструктор", а на верстаке, который Климов сбил на лоджии, как только они въехали в квартиру, вперемешку грудились фанерные и пенопластовые фюзеляжи, элероны, крылья и пропеллеры. Последние поражали Климова своей отделкой. Сынишка выстругивал их как бы между делом, они ничего не весили и были так любовно отшлифованы, что их шелковисто-гладкие поверхности. коки и лопасти, вызывали прилив щемящей нежности к поклоннику крылатой техники. Дети сами по себе приносят радость, но когда они еще способны сделать нечто уникальное, чувство радости сменяется восторгом. Климов ловил себя на мысли, что слишком уж доволен сыновьями, а жена боялась, как бы он "не сглазил" их излишней похвалой. "Сплюнь через плечо, - просила она и сама пришептывала: - Тьфу, тьфу, тьфу…" Сначала каждая мать, у которой родился сын, мечтает, чтоб он рос не по дням, а по часам, и чтобы непременно вымахал выше отца, и лишь потом, когда ее чадо станет басить, сутулиться, стесняться своей долговязой фигуры, она тайно желает, чтоб он стал лучше родителя. Работа Климова жене не нравилась. Она устала жить подспудным страхом за него, за себя, за своих "чадунюшек". Отец Климова был хирургом, и жена надеялась, что сыновья пойдут по стопам деда. И этот выбор будущей профессии казался ей разумным: он оперативный работник, а они будут оперирующими. Климов не возражал, но просил не увлекаться. Самая трудная проблема, проблема выбора, и все же это ужасно, когда тебя лишают возможности что-то решать за себя. Мужчина должен иметь свое мнение.
Думая о сыновьях, жалея, что он редко общается с ними, Климов в то же время не мог избавиться от убеждения, что чередование или повторение одних и тех же поступков, одной и той же линии поведения в жизни человека не бывает случайным. В каждом есть какая-то программа, которую он выполняет слепо, безотчетно, неосознанно. Сам он, например, мечтал быть архитектором, а получился сыщик. И теперь, когда его младший сын уверял себя и всех вокруг, что станет авиаконструктором, а жена начинала волноваться и, горячась, доказывать, что сын генерала никогда не станет маршалом, потому что у маршала у самого есть дети, Климов лишь посмеивался: глупые, глупые люди! Они думают, что чем больше говорят о себе вслух, тем легче будет жить. Как бы не так. Наши надежды глухи к нашим словам. Наоборот: от произнесения вслух они становятся еще хитрее, изворотливее, недоступнее и держатся с нами так же пренебрежительно- властно, как молодая женщина с влюбленным в нее стариком. Почти не пряча от него своей издевки. Да оно и понятно: насколько прекрасна безнадежная любовь в юности, настолько она отвратительна в старости. Нет, свои мечты надо скрывать, тогда они смогут стать явью. Беда в том, что, когда робкого человека очень беспокоит исход какой-нибудь его затеи, он заранее смиряется с поражением. Другими словами, шкура барана хороша в стаде овец, но не в стае волков.
Сон не шел, и Климов решил ехать на работу. Как ни крути, а не любил он праздники и выходные дни. Он от них отвык. Особенно его возмущали торжества и юбилейные застолья - организованное ничегонеделание. Жена категорически не соглашалась с ним, и он оправдывался тем, что характер формируют среда, окружение. А какое оно у него? Работающее днем и ночью, без выходных и проходных. Семисезонное.
За окном порывисто зашелестели тополя, и к шуму ветра в листьях стал примешиваться стук дождя. Он молотил по стеклам нудно, забубенно, бесприютно.
Климов поднялся с дивана, начал одеваться. Как ни волынь, а дело делать за него никто не будет: ограбление квартиры Озадовского висит на шее. Работа не одного дня, но когда-то ее заканчивать надо. А брать материалы следствия домой он зарекся еще в начале службы. Тогда он поленился заехать на работу и прихватил с собой две ампулы, найденные возле убитой на пляже девицы, домой. Он точно помнил, что выложил их, завернутые в бумажку, на прикроватную тумбочку, но утром, поднявшись по срочному звонку, уехал без них: мотался по области за вероятным убийцей, а когда хватился, ампулы исчезли. Он переворошил все вещи, излазил полки, антресоли, по сорок раз на дню заглядывал под тумбочку, кровать, отодвигал шкафы, и не нашел. То, что он тогда пережил, навсегда отбило охоту к подобной практике. Теперь он лучше десять раз заглянет на работу.
"Педант? - спросил он у своего отражения, бреясь перед зеркалом, и сам себе ответил: -Возможно". Другим ему уже не быть.
Глава 11
Придя на работу, Климов первым делом отправил запрос в Министерство обороны. Без точных данных о рядовом Легостаеве, без его фотографий и фамилий хотя бы некоторых его командиров и друзей розыск не сдвинется с места. Откровенно говоря, Климов с самого начала не верил в успех дела, но для очистки совести… А лучше, если бы Легостаева забрала заявление и поняла всю несерьезность надежд на уголовный розыск. Тот, кто пропал без вести в Афганистане, скорее объявится в Канаде или в США, нежели в их городе. К чему себя обманывать, ей-богу!
Считая, что это было бы самым разумным, он набрал номер Легостаевой и положил трубку: не стоит раньше времени паниковать, да и ответ из министерства надо подождать, хочешь не хочешь. Так что, не горит. А вот с Озадовским встретиться пора.
Тот оказался дома.
- Приезжайте, - раздался в трубке простуженно-сиплый голос профессора, и Климов заторопился.
Через открытую форточку в кабинет залетали брызги дождевых капель, и ему пришлось закрыть ее перед уходом.
Озадовский оказался крупным большелобым стариком с трубкой во рту. Горло его было замотано теплым шарфом и от этого он выглядел еще крупнее. Климов знал, что профессору уже за восемьдесят, но вид у него был отнюдь не дряхлый.
- Сюда, пожалуйста, - вынимая трубку изо рта, повел рукой хозяин и пропустил Климова в боковую комнату с тем подкупающим радушием, за которым угадывается не только благоприобретенная обходительность, но и светское воспитание. Жена Климова, увлекавшаяся в студенчестве психиатрией, рассказывала, что Озадовский учился в Сорбонне, в совершенстве знает французский, английский и ряд восточных языков, даже был знаком с Сальвадором Дали через его жену Галу.
Войдя в указанную дверь, состоящую из двух неслышно раскрывшихся створок, вероятнее всего сделанных из мореного дуба, Климов понял, что находится в домашней библиотеке. Все четыре стены занимали книжные шкафы и полки. Массивные, ручной работы, кое-где с потрескавшейся полировкой.
Изысканно-мягко и вместе с тем непринужденно хозяин тронул его за плечо и, приглашающе указывая на одно из кресел, улыбнулся:
- Будем знакомиться.
Он слегка поклонился и вальяжно представился:
- Озадовский Иннокентий Саввович. Профессор медицины.
Почудилось, что он слегка грассирует, но это даже понравилось.
- А я Климов, кстати, муж вашей бывшей ученицы.
- Очень приятно. А по батюшке?
- Юрий Васильевич.
- Отлично. Вот мы с вами, так сказать, и встретились. Отныне будем узнавать друг друга на улице.
- Конечно, - поспешил заверить Климов и про себя отметил, что на какое-то мгновение брови Озадовского сошлись на переносице, а взгляд стал углубленно-зорким.
- Простите, а фамилия жены?
- Сухейко.
Озадовский закусил курительную трубку с длинным прямым чубуком, задумался.
- Нет, вы знаете, не помню… Как ее зовут?
- Оксана.
Окутав себя облаком пахучего табачного дыма, хозяин прошелся вдоль книжных шкафов, отражаясь в их толстых синих стеклах, и возле одного из них остановился. Было видно, что он смущен провалом памяти, и Климов поспешил ему на помощь:
- Речь не о ней. Я, в сущности, по поводу…
- Нет, нет, - отгородился от него рукою Озадовский и двинулся дальше. - Я должен вспомнить. Это, знаете ли, непорядочно ссылаться на свою забывчивость. Если хотите, глубоко безнравственно… - Подойдя к столу, он захлопнул лежавший на нем фолиант в старинном переплете и повернулся к Климову. - Никаких поблажек собственному мозгу! Я уже не говорю о совести и о душе. Иначе деградируешь… Станешь думать одно, вещать другое, а делать вообще черт знает что! Извините, помянул нечистого.
Теперь неловкость почувствовал Климов и, не зная, что делать с руками, скрестил их на груди. Поза вышла чересчур глубокомысленной, и он сомкнул их за спиной.
Озадовский чубуком потер щеку.
- Оксана, гм, Оксана… И когда она училась у меня?
- Семнадцать лет назад.
- Так-так… Сухейко, говорите… Очень любопытно. - Он пролистнул стопку бумаги, покрутил на столе пепельницу. - Гм. В те годы кафедра располагалась в старом здании…
Мы изучали со студентами биохимизм шизофрении…
- Оксана делала доклад по почерку больных и по каким- то там кислотам… - подсказал Климов, недовольный своей обмолвкой насчет жены. Хотя, с другой стороны, и упрекать себя не в чем: не строить же беседу с корифеем отечественной психиатрии по казенному сценарию: вопрос - ответ. В жизни даже умение рассказывать анекдоты может помочь достичь большего, нежели специальные знания. Главное, знать, кому их рассказывать. Когда человек способен развлекать себя в обществе других, это всегда покоряет. Люди редко покровительствуют скучным. А он, вместо того, чтобы бодро весело поведать два-три курьезных случая из своей практики, загнал старика в угол принудительных воспоминаний. Вряд ли он оттуда скоро выберется.
- Кислоты, почерк… Вспомнил! - Обрадовался Озадовский. - Теперь вспомнил. Небольшого такого росточка с большими серыми глазами. Верно? И восхитительной улыбкой…
Климов щелкнул пальцами.
- Вот это память! Нам бы, сыщикам, такую…
Озадовский просиял.
- Не жалуюсь, не жалуюсь… И Ксюшеньку Сухейко помню… Как же, как же… Староста кружка. Зря она ко мне в ординатуру не пошла. Должно быть, до сих пор очаровательна?
Мысленно представив жену в пору студенчества, в белом халатике, с красивой стрижкой, Климов пожал плечами и, всем видом показывая, что ему как мужу судить трудно, уклончиво ответил:
- Молодость всегда прекрасна.
- Не скажите, - нравоучительно поднял палец вверх хозяин и пыхнул дымком. - Скромная красавица - редкость в наши дни.
Оставалось согласиться, сделав неопределенный жест рукой. Этот большелобый старик начинал ему нравиться. И в доме все так чисто. Прибранно, уютно. Интересно, кто ведет его хозяйство?
Заметив отсутствующий взгляд Климова, Озадовский грустно улыбнулся.
- Когда человек угасает, с ним всегда и во всем соглашаются. Ведь ничего не исправить. Вот и вы согласились, а думаете о своем.
- Ну, что вы, - посмотрел ему в глаза Климов и, кажется, покраснел: стыдно отвечать невпопад тому, кто брался исцелять людские души. - Просто я рассматриваю книги.
- Не лукавьте, - уличающе погрозил ему пальцем хозяин и без всякого перехода сообщил, что они будут чаевничать.
Климов попытался отказаться, но решив, что старик голоден, признательно спросил:
- Так вам помочь?
- Не стоит. Я привык все делать сам. - И грустно пояснил: - У каждого есть тайна, которую он тщательно скрывает.
Попыхивая дымком, он отправился в кухню, а гостю предоставил возможность полистать книги. Выходило, что профессор и впрямь способен читать чужие мысли, о чем нередко приходилось слышать.
Квартира у него была большая, особой планировки: мебель в ней стояла изумительная, дорогая, темного красного дерева. Старинному убранству комнат соответствовала и посуда: с позолотой, с монограммами и вензелями. Это наводило на размышление, что профессор по своей натуре - барин. Особенно, если учитывать те потрясения, которые пережила Россия. Роскошь нуждается в уходе. И вообще, что это за богатство, если оно не оттенено чьим-то убожеством? Величие покоится на пресмыкательстве. Не сам же Озадовский лазит с тряпкой по углам и выгребает пыль. "Холуй, лакей, приспешник - это не профессия, - беря в руки сочинения Павла Флоренского, подумал Климов. - Нет, не профессия. Это сродни врожденному недугу: убийственная жажда жить, подглядывая в щелку, приворовывая и фискаля. Так что, слуги в доме, это черви в яблоке. Впуская их в дверь, человек впускает их в свое сердце. Владельцев замков губит не сама роскошь, а холопство. Его завистливые чада".
Пролистнув сочинения Павла Флоренского, он поставил их на полку рядом с томом Н.А. Морозова "Христос", провел пальцем по корешкам многотомной эпопеи Пантелеймона Романова "Русь", выдвинул на себя, но не стал раскрывать "Лолиту" В. Набокова, подровнял с арцыбашевским "Саниным" и задержался около собрания сочинений Василия Осиповича Ключевского. Этого историка он открыл для себя недавно и уже было погрузился в чтение, как его позвал хозяин:
- Прошу за стол.
Помыв руки, Климов прошел в кухню, где ему было предложено место за полукруглым столом, застеленным чистейшей льняной скатертью.
С деликатно выраженным хлебосольством Озадовский указал на свежеиспеченные гренки, придвинул блюдце с тонко нарезанным сервелатом, налил в чашку густозаваренного чая с нежным запахом жасмина и посоветовал разбавить молоком.
- Нет ничего полезнее для почек.
Климов поблагодарил за совет, подлил в чай молока и, размешивая сахар, подумал, что хорошо бы взять почитать книгу Карлейля "Этика жизни", которую он углядел на полке, между томами Соловьева и Карамзина.
- Самое обидное, - накалывая вилкой поджаренный хлебец, с затаенной печалью произнес Озадовский, что вещи очень быстро привыкают к другим хозяевам. - И Климов понял, что говорилось о похищенном сервизе. А может, и о книге "Магия и медицина".
- Ценный сервиз?
- Да, так себе, - отхлебнув чай, промолвил Озадовский. - Я не о нем, о книге. - Выражение лица стало таким, каким оно бывает у человека, который силится и не может пересилить зубную боль. - Знаете, с определенного возраста каждый мальчишка начинает что-нибудь копить. Чаще всего деньги. Опять-таки до определенного времени. Потом наступает пора всевозможных расходов. - Он сделал большой глоток. Вторая волна накопительства захлестывает в старости. Круг замыкается. А я, - он отставил чашку с недопитым чаем, - ужасный скряга: всю жизнь собирал книги.
- Да, я видел. Даже Ницше есть.
- Ну, это что! - вяло отмахнулся Озадовский. - Сколько книг пропало…
- В годы культа?
- Раньше, и потом, конечно… не без этого.
- Но все равно, библиотека у вас просто уникальная.
- Последние годы везло, я приобрел такие раритеты, - он покрутил головой и поправил на своем горле шарф, - сам удивлялся. Хотя любимое занятие стариков - составлять завещание. Простительный в моем возрасте солипсизм.
- А… что это такое? - поинтересовался Климов, исподволь приучая хозяина к своему профессиональному любопытству.
- Солипсизм?
- Да.
- Крайний эгоизм. Составляя завещание, старики пытаются заглянуть в будущее, в какой-то мере повлиять на ту жизнь, в которой им уже нет места, и в этом есть рациональное зерно. Да вы ешьте, не стесняйтесь. Вот колбаса, грузинский сыр, есть буженина. Я достану? - Озадовский потянулся к холодильнику, но Климов прижал его руку к столу: - Честное слово, не надо. Я вас слушаю.
- Так вот, - утер рот салфеткой хозяин, - старики пытаются хоть одним глазком заглянуть в будущее, а далеко вперед заглядывают лишь философы, иногда писатели, и почти никогда, заметьте, - он аккуратно сложил салфетку и посмотрел на Климова, прямо в глаза, - политики.
Кажется, он оседлал любимого конька.
- Люди, чем беднее, тем тщеславнее. Я говорю о бедности духовной. Часто происходит так, что одни обдумывают замыслы, а другие, ничего не смысля, проводят эти задумки в жизнь. Взять, к примеру, поэтическую мысль о красоте, той самой, которая спасет мысль, простите, мир. - Лицо его порозовело, голос смягчился. Он опять поправил шарф, подлил себе чаю и передал чайник Климову. - Продолжим. Красота неизменна? Чушь! - Глаза его сверкнули. - Понятие красоты заложено в нас, а мы, слава Богу, - он забелил чай молоком, - постоянством никогда не отличались. Я имею в виду человечество, о котором Гюстав Флобер высказал прелюбопытнейшую мысль. Сейчас я ее процитирую. - Поднятый палец призывал к максимальному вниманию. - "По мере того, как человечество совершенствуется, человек деградирует".
Взгляд хозяина выразил одобрение сосредоточенности гостя.
- И мне, как психиатру, это особенно ясно видно. Язычество - христианство - хамство! Вот три главные стадии в развитии обожаемого нами человечества. В общем- то, идея счастья - почти единственная причина наших бед. И знаете, почему?
Климов пожал плечами.
- Да потому, что на шахматном поле жизни всегда соперничали и будут противостоять друг другу фигуры нападения и фигуры защиты. Жаль, но это так. И в общем масштабе, и применительно к ограблению моей квартиры. В данном случае преступник, лицо нам неизвестное, является фигурой нападения, а вы, следователь, я правильно вас называю? - Климов кивнул: можно и так. - Вы предстаете в роли противоположной, являясь фигурой защиты…
Создавалось впечатление, что чем больше он волнуется, тем вежливее становится его голос.
- Согласен, но с поправкой, - допил чай Климов и поднялся из-за стола. - Фигурой защиты, как я понимаю, становится преступник. Совершив кражу или убийство, он пытается сохранить тайну своего "я", свою жизнь и свободу. Он хитрит, изворачивается, уходит от возмездия и очень часто использует прием подмены, выдвигая на первый план еще одну фигуру, которая, в свою очередь, так же выполняет защитную роль. И тогда мы имеем дело с вариантом двойной страховки.
- Двойной защиты?
- Да. И я, как следователь, - помогая Озадовскому убрать посуду со стола, продолжил Климов, - становлюсь фигурой нападения, не даю преступнику покоя, дышу у него за спиной, гоню и настигаю.
- Всегда?
Вопрос, как подножка бегущему в темноте… Сразу оказываешься поверженным, шмякнувшимся со всего маху о землю.
- Нет, конечно, - не стал кривить душой Климов и, глядя, как ловко управляется на кухне Иннокентий Саввович, подумал, что если одинокий мужчина умеет поддерживать в своем жилище безупречный порядок, женщина, решившаяся выйти за него замуж, очень рискует: умение вести хозяйство может стать серьезной помехой для совместной жизни.