- Ну вот! Что вы на это скажете? - Анжела переложила мои вещички в новый кожаный несессер и теперь протягивала его мне. В него могло влезть еще столько же.
- Я в полном восторге, - сказал я. - И я благодарен вам, Анжела. Так благодарен…
- Да не о чем говорить, такая мелочь.
Шампанское охладилось, и кельнер подошел к нам, откупорил бутылку, наполнил наши бокалы и исчез.
- За вашу миссию, - сказала Анжела и подняла бокал.
- Нет, - возразил я. - За нашу встречу, за этот чудесный день. Сегодняшний день - тринадцатое мая - самый чудесный день моей жизни.
- Чепуху вы говорите, - сказала Анжела. - А шампанское превосходное, не правда ли?
- Отнюдь не чепуху, - возразил я, слыша, как люди вокруг меня говорят на многих языках, и глядя, как за спиной Анжелы по Круазет несется нескончаемый поток машин среди цветов и пальм на фоне моря. - Вы сделали меня новым человеком.
- Приобретя несколько новых туалетов, еще не становишься новым человеком!
- Становишься, - возразил я, - если эти туалеты выбраны для тебя кем-то, кто тебя совсем не знает и делает все это лишь по доброте, лишь по своей доброте.
- Ну, знаете, - сказала она смущенно и покрутила деревянной палочкой в своем бокале, - это было на самом деле необходимо, Роберт. Эти костюмы, которые вы привезли с собой, просто ужасны. Чересчур широки. Пиджак болтается на вас, как на вешалке, брюки сзади висят мешком…
- Их шил очень хороший портной в Дюссельдорфе.
- Не может он считаться очень хорошим портным, он не мастер, а подмастерье! Вы сами видели, что готовые вещи сидят на вас, как влитые! А ваши туфли! Это не туфли, а чудища! Да, теперь вы кажетесь моложе, правильно. И походка у вас изменилась, тоже верно. Но не обижайтесь на меня, пожалуйста, - когда вы ко мне пришли, вы двигались как тяжело больной, как древний старец, а ваши брюки болтались на вас, как на скелете. У меня просто глаза не глядят на такое. Никого не могла бы вынести в таком виде. Не та у меня профессия. У вас такая привлекательная внешность…
- Куда там!
- Это правда! Конечно, привлекательная! Спросите любую женщину на этой террасе. Просто вы махнули на себя рукой, вам было все безразлично, и вы надевали на себя, что придется, стыдно было смотреть, вот я и хотела…
- Анжела! - прервал я ее.
- Да? - она прихлебывала шампанское и смотрела на меня поверх бокала, а в ее карих глазах опять плясали золотые точечки.
- Я вас люблю, - вдруг выпалил я.
- Вы меня… Послушайте, Роберт, вы с ума сошли!
- Да, сошел, - сказал я, и прозвучало это так, будто моими устами говорит другой Роберт Лукас, подлинный Роберт Лукас, молчавший двадцать или тридцать лет кряду. - Я сошел с ума, обезумел из-за вас, Анжела!
- Кончайте молоть чепуху, - спокойно сказала она. - Успокойтесь, придите в себя и давайте выпьем еще.
Я налил шампанское в бокалы, мы выпили, и я почувствовал, как над террасой разлилась чудесная вечерняя прохлада. Я сказал:
- Мне сорок восемь. Намного старше вас. На целых четырнадцать лет. Через два года мне стукнет полсотни. Анжела, я… я никогда в жизни не встречал никого похожего на вас, никогда. Поэтому - простите меня. Пожалуйста, не сердитесь.
- Почему это я должна сердиться?
- Потому что я вам это сказал. Но я на самом деле так чувствую.
- Вы думаете, что вы так чувствуете.
- Нет, я это знаю! Никогда еще я не был в чем-либо более твердо уверен. Я очень остро чувствую, что мог бы любить вас без памяти. И когда-нибудь вы тоже меня полюбите. - Последней фразы я сам так испугался, что начал поспешно глотать шампанское. - Сами видите, до чего я обезумел!
Анжела ничего не сказала. Она просто смотрела на меня, слегка улыбаясь. А в ее глазах я видел собственное лицо, уменьшенное во много раз.
- Ваши глаза, - сказал я. - Ваши чудесные глаза. Никогда не смогу их забыть. Никогда, пока живу и дышу.
- Это у вас! - заявила вдруг Анжела. - Это у вас совершенно восхитительные глаза. Они такие приветливые и ласковые, а главное - зеленые! Мне бы так хотелось, чтобы глаза у меня были зеленые. Ваши глаза.
- Если бы можно было поменяться, я бы с радостью отдал их вам. Но такой обмен был бы нечестным. Женщины иногда говорили мне что-то приятное о моей внешности, но ни одна не сказала ничего такого о моих глазах.
- Эти женщины были просто непроходимые дуры, - заявила Анжела. - Либо нарочно не сказали. У вас просто восхитительные глаза, Роберт.
- Это вы восхитительны, - возразил я.
- Не надо, - сказала она и наклонилась над бокалом с шампанским, как бы желая спрятаться, чтобы не видели ее лицо. - Не надо. Пожалуйста, помолчите, Роберт.
На террасе появился рассыльный и громко выкрикнул мое имя.
- Да! - Я вскочил.
- Телефон, мсье!
- Я сейчас же вернусь, - сказал я Анжеле. Сделав несколько шагов, я вернулся. Склонившись к ней, я прошептал: - Берегитесь, к вам тоже придет любовь.
26
- Это ты, Роберт?
- Да, Карин.
"Наконец-то", - подумал я. Голос жены звучал очень зло и раздраженно.
- Ты же собирался позвонить мне, когда прилетишь.
- Я забыл. Извини, пожалуйста. Мне очень жаль.
- Ничуть тебе не жаль, тебе вообще безразлично, беспокоюсь я о тебе или нет.
- Если уж ты так беспокоилась, почему раньше не позвонила?
- Вот еще. Бегать за тобой следом я тоже не собираюсь. Не думай, что я буду шпионить за тобой. Но я уже больше не могла ждать. Почему это ты вдруг в отеле? Я-то думала, ты там работаешь.
- А я и работаю, - отчеканил я. - В данное время у меня совещание на террасе отеля.
- Знаю я, что за совещание - с какой-нибудь шлюхой.
- Прошу тебя, не произноси этого слова. Оно гадкое.
- Значит, я попала в точку. Со шлюхой сидит он там на террасе. Со шлюхой, шлюхой и еще раз шлюхой.
- До свидания, - ледяным голосом бросил я в трубку. - До свидания, Карин.
- Развлекайся вдоволь на твоей дерьмовой работе. На том, что ты называешь работой. Таскайся себе по бабам. А у нас здесь все еще льет дождь. У вас там, на юге, думаю, светит солнышко. Но не хочу занимать твое время. Шлюха-то наверняка ждет.
Щелк! Она положила трубку.
Из кабинки я прошел в вестибюль и спросил у портье, не было ли для меня почты. Ничего не было. Вот и хорошо. Я пошел назад к двери-вертушке. Рядом с ней был еще один выход на террасу, в углу между ним и стеной дома и стоял наш столик. И я увидел профиль Анжелы - она глядела в сторону Круазет. Наверное минуты две я стоял и смотрел только на нее, а она этого не замечала, и я вновь почувствовал во всем теле ту странную боль, которая, собственно, и не была болью. Только казалась. Но внушала блаженство. Потом вернулся к нашему столику. Анжела подняла на меня взгляд.
- Плохие вести?
- Ничего подобного.
Она в раздумье разглядывала мое лицо.
- В самом деле ничего подобного!
Я опять налил наши бокалы до краев. Немного шампанского еще оставалось на дне бутылки. Я выплеснул его на мраморные плиты пола.
- Это…
- Это - для богов преисподней. Знаю-знаю, во Франции тоже есть этот обычай. Потому что и во Франции богам преисподней тоже хочется промочить горло.
- Верно, - подтвердил я. - И они благосклоннее относятся к тем, кто утолил их жажду.
- Но мы оба должны это сделать, - сказала Анжела. Мы выпили и выплеснули остатки шампанского на мраморный пол.
- Анжела, - начал я. - У меня к вам просьба. Ведь вы знаете всех людей, имена которых значатся в том списке.
- За исключением Саргантана.
- За исключением Саргантана. Мне придется со всеми ними познакомиться. И очень бы хотелось сделать это в каком-то нейтральном месте, для начала - со всеми сразу. А также с неким Паулем Зеебергом. Это исполнительный директор банка Хельмана. Не могли бы вы это устроить?
- Вы хотите сказать - устроить прием или вечеринку?
- Да.
- С ужином?
- Возможно.
Она задумалась.
- У меня дома не получится. Нет ни соответствующей обслуги, ни достаточно места. У Трабо устроить это легче легкого! У них огромный дом. Я ведь уже говорила вам, что Паскаль Трабо - моя подруга. Но они оба в такую погоду наверняка еще в море на своей яхте. Я позвоню им попозже.
- Ну, хорошо, - сказал я. - А попозже - сделаете это для меня?
- Конечно, с удовольствием… - Она взглянула на меня как-то по-деловому. - Что вы собирались сейчас делать? Дело в том, что моя уборщица уже ждет меня. Мне нужно с ней расплатиться.
- У меня никаких особых планов нет…
- Тогда поедемте ко мне, - сказала Анжела, и в ее устах это прозвучало так естественно и обыденно, как не звучало бы в устах любой другой женщины. - Я приготовлю нам чего-нибудь поесть! Вы еще удивитесь, как я умею готовить. Ни за что бы не подумали, верно?
- Я думаю, вы умеете все, - сказал я. - И после ужина вы позвоните своей подруге.
- Идет.
Я расплатился, и Серж подкатил на машине Анжелы, в которой лежали ее свертки. Она села за руль, а я опять рядом, и мы поехали вниз по Круазет. Тени стали уже по-вечернему длинными.
27
Альфонсина Пти - седая приземистая женщина со степенной походкой - убирала много квартир в резиденции "Клеопатра". К Анжеле она приходила по вторникам, четвергам и субботам после полудня. По-другому у нее не получалось. Женщина она была очень трудолюбивая, родом из Бретани. Анжела нас познакомила. У нее были глаза робкого и умного зверька. Мы пожали друг другу руки. Альфонсина то и дело поглядывала на меня, пока мы все трое шли в гостиную. Там в напольной вазе стояли тридцать роз, которые я заказал в "Флореале".
- Когда их доставили?
- Два часа назад, мадам. Там есть письмо.
Анжела разорвала конверт и прочла вслух написанные мной слова: "Спасибо за все". Она взглянула на меня.
- Вы очень добры, очень добры ко мне, в самом деле очень. "Соня" - мой любимый сорт роз.
- Знаю. Теперь вы будете получать их каждую субботу - в память этого дня - тринадцатого мая, самого важного дня моей жизни. Первого дня моей новой жизни. Дня моего рождения. Было бы прекрасно, если бы я мог сказать: нашего рождения.
Альфонсина вышла из комнаты.
- Намного важнее, что вы заново родились, Роберт.
- Почему?
- Вы были так… так несчастны, когда пришли ко мне. Сломлены, подавлены и вообще убиты. - Анжела присела на корточки перед вазой, привела букет в порядок, подлила в воду средство для сохранности срезанных цветов и бросила туда же кусочек меди. А до этого придирчиво расспросила Альфонсину, обрезала ли она розы.
- Я был подавлен? - грустно спросил я.
- Да. - Она подняла на меня глаза. - Но теперь от этого не осталось ни следа! Теперь вы намного раскованнее и радостнее. Да, и спасибо за цветы, Роберт.
- Вы ведь так их любите.
- Не только поэтому, - сказала она, потом выпрямилась, еще раз прочла слова на почтовой открытке и положила ее на письменный стол. Розы стояли под большим телевизором. Альфонсина вернулась в комнату, после чего обе женщины уселись рядышком на тахту. Альфонсина положила на столик школьную тетрадку и начала по ней перечислять, что она купила, сколько потратила, сколько часов проработала на этой неделе и сколько денег ей за это причитается. Отдельные суммы были еще не сложены. Я видел, как Анжела надела очки, и обе принялись считать вслух. Они были похожи на школьниц: складывали, ошибались и начинали считать сначала. Я подошел к книжному стеллажу и стал рассматривать книги - названия и авторов. Камю. Сартр. Хемингуэй. Грин. Жионо. Мэйлер. Мальро. Пристли. Хаксли. Бертран Рассел. Мэри Мак-Карти. Силоне. Павезе. Ирвинг Уоллес. Ирвин Шоу… Сплошь авторы, которых и я любил и имел дома, - конечно, не на французском, а на немецком. На полках лежало также множество художественных альбомов, а на самом верху - две Библии друг на друге, причем на верхней восседал, как вершина всего, маленький старинный Будда из бронзы.
Наконец женщины покончили с расчетами, и Альфонсина получила причитающиеся ей деньги. На прощанье она опять пожала мне руку, и я слышал, как она шепталась с Анжелой в прихожей. Входная дверь щелкнула. Анжела вернулась в гостиную.
- Вы только что завоевали женское сердце, Роберт. Речь об Альфонсине. Она говорит, вы очень симпатичный мужчина.
- Ах, уже действует, видите? Просто я ничего об этом не ведал, но, оказывается, мое воздействие на женщин сравнимо с действием землетрясения.
- Что я и имела в виду, - сказала Анжела, - мсье подобен штормовому ветру. Что угодно мсье на ужин? Я же не знала, что получу приглашение на обед, поэтому у меня в холодильнике масса цикория. Так он долго остается свежим. Салаты весьма полезны для здоровья, - сказала она наставительным тоном школьной учительницы. - Я очень часто ем салаты. Вы тоже?
- Да, конечно, - ответил я. А сам даже не помнил, когда ел салат в последний раз.
Мы решили, что на ужин у нас будут антрекоты и салат, а в придачу - хрустящие белые длинные батоны: Альфонсина купила целых три. Анжела повязалась пестрым фартуком, а я сел на низенькую скамеечку в кухне, которую заприметил еще утром, и наблюдал, как она жарит антрекоты и готовит салат из цикория. Вдруг она вскрикнула: "Последние известия!"
Она включила маленький японский телевизор, стоявший в кухне, потом сбегала в зимний сад и в гостиную, чтобы и там включить аппараты. Большой телевизор она подтащила вплотную к открытой стеклянной двери на террасу.
- Не могу жить без новостей со всего мира, - сказала она, вернувшись в кухню. Мы стали слушать. Первым делом диктор сообщил то, чего я ждал: Англия отпустила курс фунта стерлингов! Паника во всех странах, особенно в Италии и Японии. Многие биржи, в том числе Лондонская и Франкфуртская, не откроются в понедельник…
Анжела работала у плиты и у разделочного стола, а сама слушала и время от времени взглядывала на экран маленького телевизора "Сони". Она ничего не комментировала, она всасывала все услышанное, словно губка, в эти минуты с ней нельзя было заговаривать. Никогда я не видел, чтобы женщина так быстро справлялась с готовкой. Она сделала мне знак следовать за ней и побежала в зимний сад. Там она вынула из шкафа тарелки, серебряные приборы и блюда. Так же бегом отправилась на террасу, там мы вместе накрыли большой стол под тентом. Здесь, наверху, веял слабый ветерок, такой свежий и благодатный после жаркого дня в городе. Небо стало бутылочно-зеленым, уже заметно стемнело. Словно тени, почти беззвучно скользили мимо нас и над морем огромные авиалайнеры, только взлетевшие или шедшие на посадку в Ницце. На террасе тоже можно было слышать и видеть дикторов телевидения. Стачке английских докеров по-прежнему не видно конца. На будущий вторник объявлена всеобщая стачка железнодорожников в Италии. Катастрофа в море у Тенерифе. Самые интенсивные за последние месяцы налеты американских дальних бомбардировщиков Б-52 на севере Вьетнама…
Анжела вновь понеслась в кухню, где антрекоты шипели на слабом огне, посмотрела на них, ткнула вилкой, перевернула, сунула мне в руки бутылку "Розэ" и два бокала и знаком велела отнести их на террасу. Сейчас ее зрение и слух были целиком поглощены известиями с экрана. Ужин был готов. Мы вместе вынесли еду на террасу, полную цветов. Я видел где-то далеко внизу бесчисленные огни города, белого города у моря, красные, зеленые, голубые и белые огоньки судов, три иллюминированных парохода, огни шоссе вдоль горной цепи Эстерель. На небе ни единого облачка. Цветы светились каким-то волшебным светом в лучах электрического фонаря, освещавшего террасу. Откуда-то доносилась тихая музыка. Все еще передавали известия: угон самолета в Чили. Тяжелые бои между католиками и британскими солдатами в Северной Ирландии…
На самолетах, пролетавших мимо, теперь тоже зажглись габаритные огни, они все время нам подмигивали. Антрекоты были не до конца прожарены, как я хотел, а в зеленом салате попадались и ломтики свежих огурцов, и маленькие луковки, и другие растения, названия которых я не знал, а вино было терпкое, с четким вкусом. Последние известия кончились. С Анжелой опять можно было говорить.
- Знаете, сколько стоит такая вот бутылка "Розэ"? Три с половиной франка! Мыслимое ли дело? - Она встала и выключила телевизор, свет из гостиной падал на террасу.
Когда мы покончили с едой, я помог Анжеле отнести все на кухню, где все еще работал японский телевизор. Она выключила и его, и тот телевизор, что стоял в зимнем саду.
- В двадцать три часа опять будут передавать новости, - сказала она. - Они будут продолжаться, пока я не застану Паскаль Трабо дома. Когда они возвращаются после прогулки по морю в Порт-Канто, они обычно еще долго сидят с друзьями на палубе и что-нибудь пьют. А что будем пить мы? Думается, шампанское. - У нее был очень вместительный холодильник, из которого она теперь вынула бутылку. На этикетке значилось: "Энрио", 1961.
- Бокалы вон там. Откройте, пожалуйста, бутылку, хорошо? А я пока быстренько переоденусь, - сказала Анжела.
Перед ужином она сняла фартук, а теперь помчалась в спальню. Я открыл бутылку, отнес ее вместе с двумя бокалами на террасу и поставил на столик, стоявший перед креслом-качалкой. Отсюда можно было смотреть на город и море поверх парапета там, где не было беседки из планочек. А высота парапета была всего метра полтора.
Анжела вышла из спальни. На ней был просторный коричневый халат с очень широкими расклешенными книзу рукавами и высоким бархатным воротом. Я налил рюмки. Анжела села рядом. Далекая музыка умолкла, стало так тихо, словно мы с ней были единственные люди на земле. Анжела принесла сигареты и пепельницу.
- В самом деле, вы курите слишком… - начал я, но оборвал себя на полуслове, щелкнул зажигалкой, дал ей прикурить и сам закурил.
Так мы сидели, курили, прихлебывали вино, молчали и глядели на огоньки в море и в городе. Выкурив несколько сигарет и раскупорив вторую бутылку шампанского, Анжела вдруг заговорила, очень тихо…
- Я вас обидела.
- Меня? Да что вы! Вовсе нет!
- Да. Обидела. Когда мы с вами только познакомились. По телефону. Я сказала, что говорю по-немецки, но не люблю этот язык.
- Да, я помню, - ответил я и вдохнул свежий, пронизанный солнцем аромат ее кожи.
- Я хочу объяснить, почему…
- Зачем? Я и сам могу догадаться. Это не имеет значения.
- Сами вы не можете догадаться. И это имеет значение. - Она говорила очень тихо и медленно, очень четко выговаривая французские слова. - Что вы делали во время войны?
- Воевал.
- Разумеется. В каком звании?
- Ефрейтор. Выше этого не поднялся.
- И бывали во Франции?
- Да, - сказал я. - Но только после войны. Когда она началась, мне еще не было шестнадцати. После призыва меня сразу послали на восточный фронт. Там я в сорок пятом попал в плен. На три года. Повезло.