- Кое-кому везло, - сказала Анжела. Мне показалось, что ее голос звучал как бы издалека. - Моим не повезло. Никому. Ни родителям, ни родственникам… Все они с самого начала были в Сопротивлении. Их всех схватили и депортировали. Я родилась в 1938 году. Друзья прятали меня до сорок пятого. Так я уцелела. Только я одна. Кроме меня никого не осталось…
- Белое пятно на вашей руке! - вырвалось у меня, так как эта мысль только теперь пришла мне в голову. - Своими глазами вы видели, как забирали ваших родителей, вы понимали, что происходит?
- Не совсем. Но долгие годы потом мне снилась та ночь, когда немцы пришли и увели мать и отца. Все время снились их тяжелые сапоги. И долгие годы, еще ребенком, я кричала во сне.
И потом она долгие годы кричала во сне…
- Может быть, пережитый тогда шок и вызвал это пигментное пятно, о котором говорила ясновидица?
- Да, вполне вероятно. Странно - я об этом ни разу не подумала.
- Когда вы будете счастливы, белое пятно исчезнет, вот увидите.
- Я счастлива!
- Нет, - покачал я головой. - Не верю. Вы не счастливы.
- Говорю же вам: счастлива!
- Нет.
Она опорожнила свой бокал.
- Налейте мне еще. И себе тоже. Ведь ждать нам придется минимум до одиннадцати.
- Вы не счастливы, - сказал я, наливая бокалы до краев. - Только делаете вид. А на самом деле все не так.
Анжела долго молча глядела на меня.
- Вы правы, - удивленно сказала она наконец. - Вы первый человек, который сказал мне это. Что ж, это правда… Я кажусь вам пьяной?
- Наоборот - трезвой, как стеклышко.
- Да, у меня и на самом деле ни в одном глазу. А тогда, тогда я напилась, Боже, тогда я напилась в стельку…
- Когда?
- Когда я узнала… Когда Жан мне сказал… - Она опять посмотрела на меня долгим взглядом. - Роберт, мы с вами едва знакомы. Не знаю, почему я рассказываю вам о том, что кроме меня знает лишь мой духовник, о чем я никогда и ни с кем не говорила.
- Не рассказывайте, если не хотите.
- Но я именно хочу! Разве это не странно? Да, я хочу вам об этом рассказать. Почему именно вам, сама не знаю. Но вы должны это услышать - сегодня. Сегодня вы приревновали меня к Лорану.
- К кому?
- К Лорану Виалю, морскому офицеру.
- К нему - правда, приревновал.
- Но у вас для этого нет никаких оснований. Его я не любила. Другого мужчину - да, того я любила всем сердцем. С той поры минуло уже три года… - Голос ее как будто становился все глуше, удаляясь. - Я любила его так, как никого не любила раньше… Без остатка в нем растворилась. Если любишь по-настоящему, о себе уже не думаешь, думаешь только об этом человеке, разве я не права?
Я промолчал, качалка тихонько поскрипывала подо мной, я курил, прихлебывал из бокала и смотрел, не отрываясь, в красивое лицо Анжелы.
- Я жила только ради него… Он жил здесь, в этой квартире… Мы собирались пожениться. Он много ездил по делам, но, возвращаясь в Канны, он всегда был здесь, у меня. Я уже все подготовила для свадьбы, понимаете? Мы хотели обвенчаться тайно и лишь потом объявить о нашем бракосочетании, но женщине в такой ситуации нужно многое подготовить, не так ли?
- Разумеется, - кивнул я.
Но она меня уже вовсе не слышала.
- Потом наступил этот вечер. И он… - Она не договорила. И надолго умолкла. - И он сказал мне, что не может на мне жениться. Его мучают угрызения совести, но он женат, и у него двое детей. Он жил в Амьене. У меня никогда и в мыслях не было в чем-то его заподозрить. Я решила, что ослышалась. Но он сказал то, что сказал… Это… Это было таким ударом для меня, знаете… Я указала ему на дверь. Он быстренько собрал свои вещи и исчез. А я, я, только что заливавшаяся слезами, перестала плакать и начала пить. Виски. В ту ночь я пила виски. Без содовой, со льдом. Много, очень много виски. Да, в ту ночь я напилась до беспамятства. И все пила и пила, не могла остановиться. Я… продолжала пить. - Четыре телевизора работали, в том числе и тот, что стоял в мастерской.
Перед этим страшным открытием, до того, как Анжела узнала правду о человеке, которого любила, она ходила по всем комнатам. А потом, опьянев, забыла про другие телевизоры. Она сидела на тахте, поставив перед собой виски, лед и бокал, и в глазах - ни единой слезинки, пока еще ни единой. Лишь голова ее раскалывалась от какого-то жуткого грохота, и все кружилось перед глазами. Ее точила одна мысль: "Все напрасно. Обманута. Брошена. Моя любовь кончилась. Я одна. Совсем одна. Никого больше нет у меня, никого". И вдруг она вздрогнула.
Кто-то кричал.
Она не сразу поняла, что этот крик исходил из телевизора, по которому шел какой-то фильм. Действие его происходило десятого июня, а именно в этот день в 1944 году в отместку за убийство маки одного немецкого генерала отряд СС дотла сжег деревню Орадур на юге Франции и уничтожил почти всех ее жителей. Мужчин просто расстреляли. А женщин и детей сначала согнали в церковь. Некоторые из них еще верили, что спасены. Но эсэсовцы подожгли церковь, и женщины и дети сгорели заживо. Развалины деревни и поныне стоят, новую деревню отстроили в другом месте. Орадур - как и некоторые другие населенные пункты - стал для французов вечным памятником и предостережением потомкам.
В такие дни, как этот, телевидение показывало антифашистские фильмы и документальные свидетельства жестокостей, которые творили нацисты. Одно из таких свидетельств - рассказы очевидцев, тайком снятые кинофильмы и фотографии, - и шло в тот момент на экране - сплошной ужас, кошмар. Ряды расстрелянных мужчин. Старики, свидетели тех дней, рыдая, рассказывали о кровавой бойне. Показали и церковь. И как эсэсовцы загоняли внутрь женщин и детей. Как заперли за ними двери. Было слышно, как в церкви запели. И вот она уже объята пламенем, ужасным пламенем. А жалкие крестьянские лачуги Орадура взорваны. И повсюду стоят, широко расставив ноги, эсэсовцы в тяжелых сапогах, с автоматами наизготовку. Анжела сидела и пила, и виски стекало из уголков ее рта, а она этого не замечала. Она неотрывно глядела на картинки, возникавшие на матовом экране, страшные картинки. Моя мама. Мой отец. Дядя Фред. Дядя Морис. Кузен Андре. Дядя Ришар. Тетя Генриетта. Тетя Марлен. Мертвы. Мертвы. Все они мертвы…
И вдруг зрелище это стало ей невыносимо. Она вскочила и, шатаясь, вышла на балкон, где цвели ее цветы, море цветов. Ночь была дождливая. В голове Анжелы крутилась одна мысль, одна-единственная, но неотступная и властная: "Все. Конец. Кончай. Сейчас же. Ты не вынесешь эту жизнь".
- Эту жизнь… - Она услышала собственный лепет. - Нет… Нет… Больше не хочу…
В туфлях на высоких каблуках она доковыляла, оскользаясь на мокрых плитках, до балконного парапета, с которого стекали капли дождя. Она подтянулась на руках, при этом сильно раскачивалась. Она не испытала ни малейшего страха, увидев далеко внизу освещенную бетонированную площадку стоянки для машин. Сейчас. Сейчас я буду там внизу. Сейчас все кончится. Она подтянула на парапет правую ногу. Потом левую. Теперь она уже опиралась коленями на парапет. Медленно, сантиметр за сантиметром, поднялась почти во весь рост. Дождь намочил ее волосы, лицо, платье. Она ничего не замечала. Приди же, смерть, приди, желанная. Она стояла на высоте пяти этажей под темным небом над сверкающим огнями городом. Порыв ветра подхватил ее. Она еще успела подумать: "Я хочу…"
И упала.
29
Она упала спиной на пол террасы, порыв ветра опрокинул ее. Это она поняла, только придя в сознание после короткого обморока. Она лежала в луже. Обессилела она до того, что не могла шевельнуться.
- Нет… Нет… Я… Не хочу… Хочу умереть… На парапет… - Она поднялась, затем рухнула на пол, вновь встала и вновь растянулась на полу. Собрав все силы, она постаралась встать на ноги. Встала. Колени дрожали от слабости. Шатаясь, добралась до парапета. Но не смогла подтянуться. Посмотрела вниз. Какая-то машина уезжала со стоянки. Теперь ей уже не хватало смелости. Но покончить с жизнью она хотела по-прежнему. Не могла больше жить… Не могла!
Захлебываясь слезами, она побрела назад в гостиную, потеряв туфли. Глотнула из бутылки и повалилась в кресло рядом с телефонным столиком. Телефон!
Ей необходимо было с кем-то поговорить. С кем? У нее же было столько друзей. Бесконечно много друзей. Да? В самом деле? Кому? Кому, Анжела, ты можешь рассказать, что ты задумала? Кому?
Никому, в ужасе осознала она.
На столике лежал телефонный справочник. Она бездумно принялась его листать. Тогда, три года назад, ей еще не нужны были очки для чтения. Руки ее так дрожали, что справочник упал на пол, она подняла его, не зная, что ищет… Просто человека, с которым могла бы поговорить… Поговорить… Поговорить! А ведь в городе существует телефон доверия… Может быть, там кто-нибудь… Не нашла такого номера. Церкви! Поискала среди церковных номеров. Набрала один. Никто не взял трубку. Еще один. Никакого ответа. Она застонала, как раненое животное. Набрала третий. Гудок, еще гудок, и вдруг в трубке раздался мужской голос, спокойный, тихий, приветливый. Анжела не поняла, что он сказал. Она так обрадовалась, что слышит человеческий голос, что не могла сказать ни слова. Она подалась вперед, навалилась грудью на столик, трубка выскользнула из руки. Она застонала и заплакала, громко всхлипывая. Она опять могла плакать.
Спокойный мужской голос сказал:
- Я у аппарата. И никуда не отойду. Не торопитесь. У меня есть время. У меня есть время для вас.
- Я… Я… Вы священник?
- Да. Спокойно поплачьте. И не торопитесь. У меня есть время.
Анжела заплакала навзрыд.
- Я тут, - сказал мужской голос. - Я у аппарата…
Так продолжалось, наверное, с полчаса. Наконец она нашла в себе силы сказать:
- Убить… только что.
Священник не понял:
- Вы кого-то убили?
- Нет… я… Я хотела себя убить… Понимаете? Себя… Прыгнуть с балкона… Но упала назад… И теперь… И теперь…
Она опять зарыдала.
- Я у аппарата. Не торопитесь, не торопитесь…
В этом молодом голосе звучала такая сила и в то же время такая доброта, что Анжела благодаря ему мало-помалу собралась с силами, чтобы сказать:
- Я хочу покончить с жизнью… Не могу больше…
- Понимаю. Вы больше не можете.
Этот диалог прерывался минутами молчания или плача. Но всякий раз опять раздавался голос священника:
- Я не кладу трубку. Я у аппарата.
- Покинута… Человеком, которого я любила… Предана… Обманута… И теперь я одна… Одна… Не могу больше! Хочу умереть!
Спокойный голос не протестовал ни единым словом. Он вообще не возражал и не давал оценок. Он говорил только то, что Анжела могла вынести:
- Вы, наверняка, пережили много тяжелого…
- Да…
- И вот появился этот человек… Вы отдали ему всю вашу любовь… А он вас так обидел… И теперь у вас в душе пустота… Страшная пустота…
- Да… Да… - Анжела немного приподнялась, и теперь лишь тихонько всхлипывала. И слова давались ей теперь не с таким трудом: - У меня был только он… Только он… Я знакома со множеством людей, мне приходится знакомиться и видеться со многими - из-за моей профессии… Приходится бывать на всех балах и приемах… Приходится, понимаете? Но что это за жизнь? Балы! Приемы! Вся эта здешняя роскошь… И пустота… Эта пустота в душе… Какую жизнь я веду? - Она уже кричала: - Я не скажу вам, кто я и где живу, а то вы еще поднимете на ноги полицию!
- Клянусь вам, что никогда этого не сделал бы… И я вовсе не хочу знать ваше имя… В самом деле не хочу… Вы несчастны и одиноки… Самоубийство - это же крайняя степень одиночества… Но вы не совсем одиноки…
- Почему это?
- Потому что теперь у вас есть я… Я говорю с вами… Хорошо вас понимаю… Поверьте, я в самом деле хорошо вас понимаю.
- В самом деле?
- Ну конечно… Вы много бываете на людях… Вас вынуждает к этому ваша профессия… Этим людям вы не можете рассказать, что у вас на душе… Не можете рассказать о своем горе, о своих бедах… Перед этими людьми вы должны играть некую роль, носить маску, быть веселой, всегда веселой… Ведь так обстоит дело, правда?
- Да, - удивленно сказала Анжела. - Именно так… Никогда я не могу и виду подать, что у меня внутри… Все здесь считают меня самой веселой и счастливой женщиной в Каннах… Я не имею права жаловаться и стонать… Мне же нужно иметь работу… Заказы… Кого интересует, что творится у меня на душе?
- Меня, - медленно произнес священник. - Меня это интересует. Вот видите, вы уже не одиноки…
- Уже не одинока…
- Многие люди остаются одинокими и покинутыми. Правда, переносят не так болезненно, как вы. Это ужасно - быть вынужденной всегда носить маску, всегда играть какую-то роль. С тем человеком, которого вы любили, вам не приходилось этого делать…
- Нет… С ним я могла открыто говорить обо всем… Он… Этот человек знал все обо мне. А теперь…
- А теперь я знаю все.
- Но вы не знаете, кто я! - воскликнула Анжела.
- А это не имеет значения. Мы разговариваем друг с другом. И это - только начало нашей беседы. Нам надо бы ее продолжить. Почему бы вам не прийти ко мне? Я - священник небольшой русской православной церкви на бульваре Александра Третьего. Я буду ждать вас завтра в первую половину дня… Мы поговорим обо всем.
- Но я протестантка.
- А это вообще не играет никакой роли! Так я вас жду.
- Я не приду… Мне слишком стыдно. Слишком…
- Тогда, может быть, послезавтра. Или позвоните по телефону. Я всегда здесь. В это время я всегда здесь. И в первую половину дня тоже. Я жду вас, не забывайте этого. Помните, что я вас понимаю. Я вас хорошо понимаю…
- Но это… Я не могу этому поверить…
- Это так…
- Я все равно это сделаю! Я спрыгну…
- Я мог бы это понять. На вашем месте я бы, пожалуй, тоже так поступил…
- Но разве самоубийство не грех? В ваших глазах, по вашим заветам?
- Я собираюсь говорить с вами не о грехе… В вашем случае его просто нет. Мы будем говорить о вас, ведь я вас так понимаю. Медленно. Обстоятельно. Я готов посвятить вам все время, сколько у меня еще есть…
Он говорил с Анжелой почти два часа. Телевизионная программа давно закончилась. Темный экран слегка мерцал и переливался яркими точками. Телестанция прекратила передачи. А священник все еще говорил своим бесконечно добрым и ласковым голосом, теперь он уже точно знал все ее обстоятельства. Но и Анжела уже могла говорить связно. Она больше не плакала, голова была ясной, действие виски сказывалось все меньше.
- Вы обязательно придете ко мне, - сказал молодой священник.
- Не знаю…
- Возможно, не завтра. Когда-нибудь. Только помните, что я существую. Человек, которого вы не знаете. Перед которым вам не надо надевать маску. Которому вы все можете рассказать. Всегда. Я всегда готов вас выслушать. И я понимаю вас. Я понимаю вас до конца.
- Спасибо, - выдавила Анжела, вдруг почувствовавшая смертельную усталость. - Спасибо…
Она уронила трубку на рычаг. В следующую секунду она уснула и спала так глубоко и крепко, как никогда. Одетая, она сидела, сжавшись в комочек в кресле, свет везде горел, и все четыре телевизора были включены и смотрели в пространство слепыми экранами, а по террасе барабанил дождь.
30
Промелькнули красные и белые габаритные огни самолета, круто пошедшего на посадку в Ницце. После рассказа Анжелы наступило долгое молчание. Наконец она сказала:
- Когда я проснулась, было девять часов утра. У меня болела каждая косточка. И страшно трещала голова.
- А вы пошли к этому священнику?
Она взглянула на меня. Ее глаза мерцали, отражая свет, падающий из гостиной.
- Нет.
- Почему?
- Мне было слишком стыдно. И я… С тех пор мне больше никогда не приходила мысль покончить с собой.
- Этот человек спас вам жизнь, - сказал я.
- Да. - Анжела отпила глоток из бокала. Она закурила еще одну сигарету, я тоже.
- И все же…
- И все же я не пошла к нему и не позвонила по телефону. Когда-нибудь я пойду в эту церковь, она здесь неподалеку, - сказала Анжела, глядя мимо меня. - И уверена, что сразу узнаю этого молодого священника по голосу. Такой чудесный у него был голос. А уж когда приду, тогда и откроюсь, кто я такая. Я твердо решила, что пойду к нему, но не раньше, чем… - Она запнулась.
- Не раньше, чем - что?
Она посмотрела на меня так, словно только что проснулась.
- Что вы спросили?
- Вы сказали, что откроетесь священнику, но не раньше, чем… Чем что, Анжела?
Она разглядывала меня, словно впервые видела.
- Нет, - сказала она наконец. - Давайте закончим эту тему. Я сама себя не понимаю. Никто не знал этой истории. Почему я ее вам рассказала, Роберт? Почему?
Я встал, подошел к парапету и посмотрел вниз на стоянку для машин. Здесь и впрямь было очень высоко. Внезапно я почувствовал, что Анжела подошла и встала рядом.
- Туда - вниз головой, - сказал я.
- Да, - сказала она. - Туда.
Я попытался обнять ее плечи. Но она уклонилась и отошла в сторону.
- Нет, - сказала она. - Пожалуйста, не надо.
- Простите.
- Сейчас без десяти одиннадцать. В одиннадцать мы послушаем новости, потом я позвоню Паскаль, - сказала Анжела. - Тогда уж она наверняка…
Телефон в гостиной зазвонил, Анжела побежала к аппарату и подняла трубку. А я смотрел с балкона вниз, и ночной вид этой стоянки с пальмами и бетонным покрытием отпечатался в моем мозгу до самой смерти.
Анжела вышла на террасу.
- Вас к телефону, - сказала она. - Это Лакросс.
Голос его звучал еще более грустно, чем обычно. Пока я говорил по телефону, Анжела возилась с чем-то в гостиной.
- Мы вас разыскивали везде, и в отеле, и повсюду. И только под конец я додумался, что вы, может быть, у мадам Дельпьер.
- Что-нибудь случилось?
- Да.
- Что?
- Не по телефону. Можете сейчас же приехать?
- Я… Да. Конечно. В вашу контору?
- Да, в мою контору.
- Приеду, - сказал я и положил трубку.
- Что случилось? - спросила Анжела, подходя ко мне.
- Еще не знаю. Мне надо ехать в Старую Гавань. А вы - вы будете так добры и устроите прием у вашей подруги? Созвонимся завтра утром?
- Да, Роберт, - кивнула она и радостно улыбнулась.
- Вот вы и нацепили опять свою маску, - сказал я.
- Да, - сказала она. - Маска. Мое азиатское лицо. Если случилось что-то важное, позвоните мне еще сегодня. Я перенесу аппарат к кровати.
- Но не могу же я… Это может занять несколько часов.
- Все равно. Вы должны мне позвонить!
- Но почему?
- Потому что речь идет о вашем деле. О чем-то, что имеет к вам отношение. Из-за чего вы здесь. Я хочу быть в курсе. Всего, что касается вас лично.
- Анжела…
Но она уже удалилась от меня и набирала какой-то номер:
- Я вызову вам такси, - сказала она.
Когда она его вызвала, мы с ней направились к входной двери. И она была опять так же холодна, замкнута и недоступна, как в первый час нашего знакомства. И, разумеется, не стала провожать меня вниз. А попрощалась в дверях своей квартиры. И отдернула руку, когда я хотел ее поцеловать. На этот раз она не стала дожидаться, когда я войду в лифт. Дверь квартиры сразу же захлопнулась.