- Что - "как"? - огрызнулся я. Нога мне еще послужит, подумал я. Скорее уж хватит инфаркт. А нога меня не тревожит. Ну, даже если… А, все равно. И хватит. Мне нужно вернуться в Канны. Мне нужно вернуться к Анжеле. Это все, о чем я мог думать.
- Если что-то случится и ты погибнешь, твоя жена получит нормальную пенсию, положенную вдове служащего с большим стажем. Сам знаешь, какова она. Если что-то случится, но ты какое-то время останешься жив, получишь положенную тебе пенсию. - Большой души человек. - Ты, конечно, подпишешь эту бумагу?
- Дай сюда, - сказал я и подписал, не читая ни строчки. Просто боялся, что наткнусь там на некоторые слова. Например, на слово "смерть".
- За всем этим кроется бабенка, а? - Густав криво усмехнулся.
- С чего ты взял?
- Кеслер что-то такое намекнул, еще до твоего прихода. Меня не касается. Рад за тебя. Рад всей душой. Погуляй напоследок, Роберт, невезунчик ты мой. - Он почмокал губами, увидев мою подпись. - Все в наилучшем виде. Хорошенькое дельце предстоит, а? Добрый дядюшка Густав и его собачий нюх. Пошли, выпьем по одной?
- Я еще дома не был.
- Соскучился по Карин? - Он заржал.
- Соскучился по теплой ванне, - сухо ответил я.
- Ты стал чистюлей. С каких это пор?
- Знаешь, поцелуй меня в зад, - огрызнулся я.
- Ишь чего захотел. Купайся себе на здоровье. Только не вздумай отколоть номерок с Карин. Побереги себя для Канн. - Он протянул мне два конверта. - Твой авиабилет. "Люфтганза", из Лохаузена в десять утра. На этот раз через Франкфурт. В 13.50 будешь в Ницце. В другом конверте - дорожные чеки на тридцать тысяч. На первое время. Плата за информацию и прочие расходы. Точный отчет представишь, само собой. Ну, пока.
Он протянул мне вялую розовую руку с отчетливой полоской грязи под ногтями.
- Ты еще не уходишь?
- Я бы ушел, коли ты согласился бы со мной выпить, - сказал Густав. - А так - еще посижу малость. Много работы. Здесь, наверное, и переночую.
- Тогда я сперва проветрил бы, - сказал я.
- Так и сделаю. А когда пальцы у тебя на ногах посинеют, позвони мне, ладно? - сказал на прощанье мой шеф Густав Бранденбург.
42
Я пошел пешком домой. Дождь уже кончился, но было ветрено. Дорожную сумку я оставил в аэропорте. После многих часов в прокуренной комнате я наконец дышал свежим воздухом. Проходя мимо какого-то бара, я завернул туда, заказал рюмку коньяку и попросил разрешения позвонить за границу. Я набрал номер в Каннах, и Анжела опять тотчас взяла трубку.
- Я уже так давно жду! - сказала она. - Слава Богу. Ничего не случилось?
- Да что могло случиться? - ответил я вопросом на вопрос, а сам грустно подумал, что дела мои, видимо, и впрямь плохи, раз они потребовали от меня такую подписку. Очевидно, доктор Бец написал про меня всякие ужасы.
- Не знаю. Всегда может что-нибудь случиться. Когда вы вернетесь?
- Завтра в 13.50 рейсом "Люфтганзы" прилетаю в Ниццу. Я так рад, что мы скоро увидимся, Анжела!
- Я тоже, Роберт. Я заеду за вами в аэропорт.
- Замечательно.
Она еще что-то спросила, я односложно ответил.
- Спокойной ночи, Роберт. Я… я очень рада.
- Я тоже, Анжела, я тоже.
- Храни вас Бог.
"Почему она именно сейчас сказала эти слова?", - печально подумал я и сказал:
- Пусть Он и вас хранит, Анжела. Спокойной ночи.
Я положил трубку, расплатился, выпил свой коньяк и зашагал дальше сквозь тьму и ветер, направляясь домой. В аптеке, куда я частенько заходил, я увидел свет. У стеклянной двери стоял какой-то мужчина. Нанита как раз протягивала ему лекарство в окошечко в двери. Нанита, очевидно, дежурила ночью. Она узнала меня и помахала рукой. Я подошел. Мужчина, взявший лекарство, исчез.
- Я думала, вы в отъезде, - сказала Нанита сквозь окошечко.
- А я и был. Ненадолго сейчас приехал. Завтра утром опять улетаю.
- Тогда вы еще ничего не знаете?
- Чего?
- Фрау Правос умерла.
- Кто умер?
- Фрау Правос. Помните, та старушка, что так хотела получить комнатку в этом приюте для престарелых.
- Да, теперь вспомнил. Так она умерла?
- Написано сегодня в газете "Бильд ам Зоннтаг".
- От чего она умерла?
- Вскрыла себе вены.
- Что-о-о?
- Да, вскрыла вены. Оставила записку. Совсем коротенькую. "Нет больше места в этом мире для старых, бедных и больных". Эти слова взяты для заголовка в газете.
Маленькая комнатка в "Луизенхое".
И старая фрау Правос покончила с собой.
Сорок миллионов марок.
И банкир Хельман покончил с собой.
Покончил ли?
Все считали, что это так. И я должен был это доказать.
- Это так грустно, - сказала Нанита.
43
- Я ждала тебя к ужину целых четыре часа, - сказала моя жена Карин. На ней был серый халатик. Дома она всегда носила халатики. Волосы ее не были уложены и никакого макияжа на лице не было видно. - Потом взяла и поела. Если ты голоден, могу тебе что-нибудь подогреть…
- Я не голоден.
- Ты мог бы и позвонить.
- Был слишком занят, - сказал я и прошелся по нашей гостиной, разглядывая мои книги, сицилийскую лошадку, моих слоников и витринку с мелкими резными украшениями - все те вещи, которые я привез из поездок по всему миру; а сам все время ощущал анжелиного слоника в кармане. Мне казалось, что я отсутствовал здесь годы. Все было таким чужим, и ничто здесь уже не говорило ничего моему сердцу. Я подошел к стенному бару и налил себе большой бокал виски.
- Выпьешь со мной?
- Нет, - сказала Карин. - На тебе новый костюм. И новые туфли. И новый галстук.
- В Каннах очень жарко. Пришлось купить все новое.
- Разумеется, - заметила она. - Галстук просто прелестен. И подходит к костюму. Сам выбирал?
- Да, - сказал я.
- Разумеется, - сказала она. - И когда улетаешь?
- Завтра. Я вызову такси. Так что ты можешь спокойно спать. У меня ранний рейс. Я сам вскипячу себе чай, а попрощаться с тобой могу и сегодня.
- По мне, так можешь вообще со мной не прощаться, - сказала Карин. - Как ее зовут?
- Кого?
- Кого? Кого? - Она передразнила меня. - Я же не идиотка! Такой галстук ты никогда бы сам не выбрал! И костюм! И туфли! Знаю я твой пошлый вкус!
- Никого у меня там нет, - твердо сказал я. - Я все сам выбрал.
А мысленно говорил себе: "Подло все то, что ты делаешь, старина. Что значит "подло"? А вот что: через два года тебе стукнет полсотни. И ты нездоров. Более того: серьезно болен, старик. Claudicatio intermittens. Придется с этим смириться. Тяжко, но придется. Временная хромота. Сколько еще продлится, пока тебе не отнимут ногу? И ты станешь инвалидом. Сердце у тебя тоже барахлит. И Карин будет за тобой ухаживать. У тебя очень мало времени, дружище, совсем мало. So little time, my friend. Всю свою жизнь ты только и делал, что вкалывал. А теперь, внезапно, ты узнал, что такое любовь. Впервые в жизни действительно любишь. Впервые в жизни действительно счастлив. Каждый имеет право на счастье. Да, говорю я сам себе, конечно имеет - но счастье за счет других? Счастье за счет Карин?"
- Давай не будем ссориться, - сказал я ей. - Те несколько часов, что я пробуду здесь.
- А тебя на самом деле здесь нет, - возразила она. - На самом деле ты у нее, у этой другой женщины.
- Я же сказал, никакой другой женщины кет.
- Говори, что хочешь, - ответила Карин. - Я иду спать. И в самом деле - не буди меня утром. Я плохо сплю. И принимаю снотворное. - Она больше не взглянула на меня и направилась в ванную.
Я уселся перед телевизором и думал о четырех аппаратах в квартире Анжелы, смотрел какую-то комедию и не понимал того, что видел. Около одиннадцати я пошел в ванную. В спальне Карин было темно. Оттуда не доносилось ни звука. Либо она очень крепко спала, либо еще не заснула. Я долго лежал в горячей воде. И пристально разглядывал пальцы на ногах. На левой они были совершенно нормальные, никакой синевы. Я не стал вытираться, голый и мокрый лег в постель и поставил будильник на семь часов. Стоило мне выключить свет, как я тут же заснул.
Когда будильник зазвонил, я проснулся свежим, приготовил чай и прочел статью в утренней газете, сообщавшую о загадочном взрыве на яхте и гибели Хельмана. Последняя страница газеты была сплошь заполнена объявлениями о его смерти. Самое большое было подписано Хильдой, оплакивающей кончину любимого, незабвенного брата. Другие объявления поместили его банкирский дом, Промышленная и Торговая палаты и несколько компаний, в правление которых входил Хельман, в том числе две коммунально-бытовые. Конечно, сенсацией дня все еще было освобождение курса английского фунта и ожидаемое снижение его на восемь процентов.
Я оделся и вызвал такси. Послушав у двери Карин, я убедился, что она тихонько и равномерно похрапывает. Я вышел из квартиры, осторожно запер за собой дверь и поехал вниз на лифте.
Ветер разметал тучи. Было солнечно и прохладно.
Подъехало такси.
- В аэропорт, - сказал я.
- Наконец-то погода прояснилась! - заметил шофер.
Он очень быстро промчался по городу и выехал за его пределы. Дюссельдорф, который я так хорошо знал, вдруг показался мне совершенно чужим, словно я никогда здесь и не жил. Сердце мое пело, каждая жилочка в моем теле радостно вибрировала в ожидании встречи с Анжелой. Жизнь, заполненная работой и мучениями. Через два года пятьдесят. Уже сам поставил на себе крест. А теперь… А теперь… Казалось, я еду к воротам рая.
Лишь на минуту у меня сжалось сердце. На память пришли те четыре фразы, которыми мы с Анжелой обменялись по телефону накануне вечером, всего четыре фразы. Они вдруг так навалились на меня, что я усилием воли заставил себя больше о них не думать.
Анжела спросила меня:
- Роберт, вы женаты?
Я ответил:
- Нет, я не женат.
- Это замечательно, - ответила Анжела.
- Да, - сказал я, - не правда ли?
Книга вторая
1
На этот раз балкон был полон встречающими и провожающими, но я сразу увидел Анжелу. Ее рыжие волосы сверкали на ярком солнце. Наверняка она меня тоже углядела, потому что вскинула вверх обе руки и стала энергично махать. Я стоял рядом с самолетом, перед автобусом, тоже махал обеими руками в ответ, а сам думал: конечно, я скажу ей правду. Я должен сказать ей правду. Но не сейчас. Позже, когда мы будем так привязаны друг к другу, что Анжела не станет рвать эти отношения, едва начавшиеся, а будет готова вместе со мной искать выход. Мне придется какое-то время ее обманывать, потому что я боюсь ее потерять. Это было бы самым страшным, что только может со мной случиться. И я действительно не буду больше курить, чтобы нога и сердце как-то выправились. Но ты ведь уже солгал ей, сказал я себе, садясь в автобус. И теперь эта ложь уже стоит между нами, отделяет нас друг от друга. Ну, хорошо, сказал я себе, ладно. Я в самом деле не осмелился рассказать Анжеле о жене после всего, что ей пришлось пережить. Она поймет меня, она все понимает, и она простит меня, думал я, пока автобус подъезжал к зданию аэропорта. И опять вокруг был разлит этот чудодейственный свет, опять стояла жара, опять сверкало море, цвели цветы, высились пальмы, смеялись люди. И я сказал себе: ты вернулся домой, наконец-то ты дома. Твой дом здесь, у Анжелы, и нигде больше.
В зале аэропорта мы помчались навстречу друг другу. Я налетал на людей, бежал дальше и наконец уже раскинул руки, чтобы обнять Анжелу, и она уже протянула ко мне руки - и тут произошло нечто странное. Нас обоих сковало какое-то непонятное смущение, руки сами собой опустились. Мы просто стояли и смотрели друг на друга.
- Анжела, - только и мог выдавить я. - Анжела.
- Да, - откликнулась она. - Да, Роберт. Я рада, что вы опять здесь. Очень рада.
- И я, - сказал я. - Я считал часы, минуты, секунды… - Она прикрыла мне рот прохладной ладонью.
- Не надо. Слова могут все разрушить.
Я поцеловал ее ладонь, она быстро отдернула руку.
И опять она сидела за рулем, а я рядом. У ее машины был откидной люк, он был открыт. Наши волосы летели по ветру. На Анжеле был голубой брючный костюм и голубые туфли. Она показалась мне во много раз красивее, чем прежде. Я просто сидел и не сводил с нее глаз, и мы ехали вдоль моря в Канны, а под зеркальцем заднего вида болтался тот потертый и уродливый медвежонок, которого я купил у девочки в ресторане "Феликс". Ослик Анжелы лежал у меня в номере. Она вела машину очень уверенно и ехала на большой скорости, так что мы не разговаривали. Только один раз Анжела сняла руку с руля и легонько сжала мою руку.
Она не повезла меня в "Мажестик".
- Куда мы едем?
- Мы приглашены к Трабо на восемь часов, - ответила Анжела. - Так что у нас еще есть время.
- Да, но куда…
- Тссс… - Она въехала в извилистые и круто взбирающиеся на гору переулки квартала Ля Калифорни, которые вывели нас на широкую, длинную и прямую как стрела улицу. Она была застроена старыми домами, ветхими и уродливыми, между которыми мелькали деревянные стенды, обклеенные плакатами, частично уже оборванными. Здесь не было баров со столиками на открытом воздухе и бисерными занавесями перед входом. Домики становились все более жалкими. Наконец, улица вывела нас в поле, сплошь покрытое красными цветами. То был не мак.
И вдруг Анжела свернула с проезжей части и въехала в совершенно одичавший большой сад. Ржавые ворота были сорваны с петель. Почва усеяна камнями. Сорняки здесь вымахали в метр высотой, между ними робко выглядывали анемоны и маргаритки. Я увидел несколько неумело вскопанных грядок. Анжела поставила машину под старыми деревьями, обступившими кучу песка. Выйдя из машины, я понял, куда мы приехали. Передо мной стояла маленькая церквушка. Построена она была в каком-то совершенно незнакомом мне стиле и выкрашена в желтый цвет. Колокольня у нее была открытая, я увидел внутри колокол. Колокольню венчала луковица лазоревого цвета с белыми звездами. А на самом верху поблескивал крест с тремя поперечинами - верхняя была короче остальных, а нижняя скошена.
- Это она, - сказала Анжела. - Это моя церковь. Я говорила вам, что рано или поздно я навещу священника, утешившего меня в ту ночь. Я сказала, что приеду сюда только, когда… - Она не договорила.
- Когда? - спросил я.
- Пошли, Роберт, - сказала Анжела. И уже зашагала к темной деревянной двери. Это и был вход в церковь. Дверь была заперта, кругом ни души. Мы застыли в нерешительности. Рядом со входом, в высокой траве, на двух деревянных стойках мы увидели доску объявлений. Их было много, но все они были написаны кириллицей, так что мы ни слова не поняли.
- Позади церкви еще какой-то домик, - сказала Анжела. - Может быть, найдем там кого-нибудь, кто скажет нам, где священник.
Домик буквально утопал в сорняках, нам пришлось с трудом пробираться сквозь высокую траву. Он совсем обветшал, почти все окошки были забиты досками. И тут дверь оказалась запертой. Мы постучались. Никакого отклика. Тогда Анжела заглянула в одно из окошек. Стекла во всех окнах были давно не мыты.
- Там кто-то есть, - сказала Анжела. - Какая-то женщина. - Она стала делать знаки этой женщине, чтобы та вышла. Теперь я тоже ее увидел, она стояла посреди кухни. Прошло довольно много времени, пока та появилась. С виду она была похожа на душевнобольную: приземистая, в каких-то немыслимых выцветших лохмотьях, с нечесаными волосами и глазами, в которых читалось безумие и страх, главным образом страх. Руки ее дрожали. Она испуганно глядела на нас, и мне стало стыдно, что мы так ее перепугали. А может, у нее всегда был такой испуганный вид.
- Мы хотели бы видеть священника, - сказала Анжела.
- А? - У женщины не было ни одного зуба.
- Мы хотели бы…
- Я не понимаю по-французски, - сказала женщина хриплым надтреснутым голосом. - Вы говорите по-русски? Или по-немецки?
- Нам нужен священник, - сказала Анжела по-немецки.
- Где он? - добавил я.
- Там, - ответила старуха и показала рукой в сторону ворот.
Из запущенного сада в этот момент как раз выезжал на мопеде молодой человек в длинной рясе и с волосами до плеч. На багажнике он вез корзину, полную овощей.
- Батюшка повезет на продажу наши овощи, - сказала старуха. Молодой священник сделал лихой поворот и укатил. - Община у нас маленькая и очень бедная.
Анжела взглянула на меня и взглядом указала на левое запястье старухи: рукава у той были короткие, и я увидел на внутренней стороне запястья слегка выцветшие, но все еще отчетливо различимые - одну букву и длинный ряд цифр…
- Церковь заперта, - сказала Анжела.
- Служба в восемь, - сказала старуха. - Вы придете, да?
- В восемь мы заняты, - сказал я.
- Все всегда заняты, - грустно сказала старуха с лагерным номером на руке. - Так мало народу приходит на службу…
- Не отопрете ли нам церковь? Нам хочется посмотреть ее изнутри.
- С радостью, - отозвалась старуха.
Она ушла в дом, вернулась со связкой ключей и пошла впереди нас к входу в церковь. Она сильно хромала, и я заметил, что на ногах у нее были ортопедические ботинки. Дверь бесшумно отворилась. Старуха сказала:
- Я подожду вас и опять запру. Кроме того, мне самой нужно помолиться. Сегодня я еще не молилась. А я совершила ужасную несправедливость, и это мучает мою душу.
Я подумал, какая такая несправедливость может мучить душу этой старухи. Но она, опередив нас, уже вошла в церковь. Внутри было сумеречно и тихо. Скамей не было, лишь несколько десятков расшатанных стульев стояли, составленные в коротенькие ряды. Все стены церкви были сплошь увешаны чудеснейшими иконами, каких я никогда в жизни не видел, большими и маленькими, яркими и темными. Эта церковь была подлинной сокровищницей. С икон взирала на нас Богородица. Были здесь иконы, выгравированные по металлу, а были и живописные, под стеклом и без стекла. Старуха прошла вперед к самому иконостасу и опустилась там на колени, отставив в сторону изуродованную ногу. Она совершенно забыла о нас. Мы с Анжелой остановились перед огромной черной иконой. Она была из металла и изображала Богородицу, склонившуюся к младенцу Христу, лежащему у нее на коленях. Перед этой иконой стоял подсвечник для множества свечей.
Мы вернулись в притвор, где заметили большую коробку со свечами. Над ней висел ящичек с надписью по-французски: "На нашу церковь". Я сунул в ящичек пятидесятифранковую банкноту, мы взяли из коробки две длинные тонкие свечки, и вернулись к черной иконе. Я не сумел, но Анжела ловко поставила свечи на подсвечник, а я зажег их огоньком зажигалки.