- Тогда я и со студентом не смогу больше беседовать, - грустно сказала старуха и закашлялась, захлебываясь мокротой. - Такой приятный молодой человек. Не из этих долгогривых, знаете ли. Наоборот, волосы коротко подстрижены, всегда такой опрятный и приветливый, помогает мне нести сумку с продуктами и убирать квартиру, а зимой приносит мне уголь из подвала. Ведь я живу в старом доме, у нас нет центрального отопления. Уголь тоже подорожал в последнюю зиму. Но если этот студент говорит такие коммунистические вещи, я не смогу с ним общаться. Кое-кто меня уже предостерегал. Но я никак не могла поверить, что он тоже коммунист. Ведь коммунисты для нас - самая большая опасность.
- Почему?
- Они не признают частной собственности, - ответила старуха, сильно закашлявшись. - Они говорят, что все люди равны. Бред, да и только. И хотят отобрать у людей все их имущество! Значит, семь семьдесят пять, - сменила тему разговора фрау Правос, выкладывая по одной несколько монеток из маленького кошелька на стекло витрины, пока Нанита опускала коробочку с флаконом микстуры от кашля в пластиковую сумку. - Нынче к вечеру выяснится, может быть, мне еще удастся договориться с "Луизенхое", и они возьмут с меня поменьше, - говорят, у них сейчас есть свободная комнатка, конечно, очень маленькая, просто крохотная.
- Ни пуха вам, ни пера, - сказала Нанита.
- Спасибо, - кивнула фрау Правос. - Да только они уж сколько раз говорили, что у них есть для меня маленькая комнатка, а потом оказывалось, что ничего нет. Нет-нет, моей мечте не суждено сбыться.
Я подумал: эта маленькая женщина с большой мечтой о комнатушке боится, что у нее отнимут ее собственность. Фунт стерлингов завтра будет отпущен и потом упадет в цене на восемь пунктов. Густав Бранденбург предполагает, что Герберт Хельман покончил с собой. Из-за этого я лечу сегодня в Канны. Чтобы выяснить, прав ли он. И еще мне пришло в голову: смог бы Герберт Хельман объяснить этой старушке, каким образом приходит беда и кто ее создатель?
8
Дождь по-прежнему лил как из ведра.
Я сидел рядом с Карин за столиком ресторана на втором этаже аэропорта Лохаузен. Мы пили чай и ждали, когда объявят мой рейс. А его каждые четверть часа все откладывали и откладывали. Авиадиспетчеры опять объявили забастовку из-за нарушения трудового договора, они требовали повышения тарифов, и все самолеты опаздывали с вылетом. Ресторан, вестибюль и все залы для отдыха пассажиров были забиты усталыми, раздраженными взрослыми и плачущими детьми. За нашим столиком сидела еще одна супружеская пара, американцы. Они вообще ничего не заказывали и все время разглядывали кучу фотоснимков, которые муж вынимал из кожаной сумки. Жена была в очках с толстыми стеклами. Они тихонько переговаривались друг с другом. Мы с Карин сидели у окна, и я смотрел сквозь стекло, по которому хлестал дождь, на летное поле, на самолеты и заправщики. Все покрывала пелена тумана, сырость снаружи проникала даже в ресторан - ее приносили с собой люди в промокшей одежде и обуви, и многие из них чихали и кашляли.
"Внимание! - раздался из динамиков женский голос. - Компания KLM сообщает, что рейс № 451 в Лондон откладывается на час". Это же сообщение она повторила по-английски.
- Now look at me here, at the "Hofbrauhaus", - сказал американец и указал на один из снимков.
- It’s just cute, - заметила его жена.
Карин поехала со мной в аэропорт только для того, чтобы отогнать домой машину. Я сидел за рулем "адмирала", она рядом. Карин ужасно злилась на меня и не проронила ни слова. Мои чемоданы и дорожная сумка были уже уложены, когда я приехал домой. Никакого скандала из-за того, что я так демонстративно нарушил свое обещание, не было. Мы не обменялись и пятью словами. И теперь сидели здесь уже битый час, ждали и продолжали молчать; время от времени садился или взлетал какой-нибудь самолет, и автокары подвозили пассажиров к самолетам или, наоборот, увозили от самолетов, но все это происходило ужасно медленно, а из динамиков вновь и вновь звучал тот же женский голос: "Внимание! "Люфтганза" сообщает, что рейс № 567 в Ниццу через Париж откладывается еще на пятнадцать минут".
Голос только что в очередной раз проговорил это по-немецки и по-английски, и динамик отключился, когда Карин внезапно заговорила:
- Желаю тебе вдоволь повеселиться в Каннах, - сказала Карин.
- Спасибо.
Говоря это, мы оба смотрели на летное поле и на дождь, а не друг на друга.
- Ведь для тебя главное - не скучать, не так ли?
Я ничего не ответил.
- This is Seu and me at Oberammergau.
- Now isn’t this just cute!
- Что ты, что твоя вшивая контора, - громко и отчетливо произнесла Карин. - Все страховые конторы врут. И ты им помогаешь. Желаю хорошо провести время.
- Спасибо, - опять сказал я.
- Не верю, что врач сказал, будто у тебя со здоровьем все в порядке.
- Тогда спроси у него сама, - сказал я.
- Ты же прекрасно знаешь, что он не станет ничего мне сообщать.
Я опять промолчал.
- Here we are in the Prater. This is the Riesenrod.
- Now isn’t just cute!
Женский голос из динамика попросил некоего мистера Хопкинса, зарегистрировавшегося на лайнер компании "Транс Уорлд Эйрлайнз", рейс в Нью-Йорк, подойти к кассе компании.
- С меня хватит, - сказала моя жена. - Не буду больше ждать. Какой смысл? Ты молчишь, как рыба.
Я промолчал.
- Дай мне документы на машину и ключи, - сказала она.
Я протянул ей то и другое.
- Позвоню по прибытии на место, - сказал я и тут же понял, как глупо это звучало.
- Хорошо. - Карин встала. Я тоже встал, обошел вокруг стола и помог ей надеть плащ.
- Всего хорошего, - проронила Карин.
- И тебе того же, - эхом откликнулся я. Она даже ни разу не оглянулась, идя по залу к двери. А я глядел ей вслед, пока она не исчезла из виду. Но она так и не обернулась. Я снова сел и стал смотреть на туман и дождь за стеклом.
"Внимание! Компания "Пан Америкен Уорлд Эйруэйз" сообщает, что рейс № 875 в Рим через Мюнхен откладывается на полчаса", - опять раздался из динамиков женский голос. И еще раз то же самое по-английски.
9
Мне сорок восемь лет.
Через два года стукнет полсотни. Может быть, через два года меня уже не будет. А может, даже намного раньше. Но может быть, я проживу еще долго. Одно я теперь знаю твердо: я болен. Но не знаю, насколько серьезно. Может быть, очень, а может, и не очень. Это не имеет значения. Я всю жизнь много работал. И много зарабатывал. У меня прекрасная квартира, полная красивых вещей. Там я живу с нелюбимой женой. Когда-то я любил эту женщину. Нет, то была не любовь. То была похоть. Мою похоть она вполне удовлетворяла. Это счастье не продлилось и трех лет. Я, собственно, никогда и не был счастлив. Хотя нет, все же был. В детстве. У меня было счастливое детство и множество приятелей, с которыми я мог играть. И еще у меня была маленькая собачка, с ней я был особенно счастлив. Она попала под грузовик. Не сразу погибла, но было видно, что не выживет. Вокруг меня и собачки на улице столпилось много ребят. Было очень тихо. Я принес с ближайшей строительной площадки кусок гранита, опустился на колени рядом с собачкой, погладил ее в последний раз, она лизнула мою руку, тогда я поднял камень и размозжил собачке голову. Я хотел прекратить ее страдания, но ребята вокруг загалдели все разом, избили меня и разбежались. Дома у себя они рассказали, что произошло, и с того дня никому из них не разрешали со мной играть. Мои родители в наказание запретили мне в течение недели выходить из моей комнаты. И не позволили похоронить собачку в саду, ее трупик забрала машина фирмы по переработке падали. Я любил свою собачку, потому ее и убил. Этого никто так и не понял, подумал я. Потом я еще долгое время молился за собачку, чтобы она была счастлива. С тех пор я больше не молился. Впрочем, нет, молился - во время приступов. Но то были не молитвы в обычном смысле слова. Никогда больше я не имел собаки. Друзья были и потом, - во время войны и сразу после. Когда я женился, все они мало-помалу отдалились от меня. Моя жена им не понравилась, они ей тоже. Поначалу я всегда ей уступал и делал, что она хотела, потому что был без ума от ее тела и безумно хотел спать с ней. Потом перестал ей уступать и делал уже то, что хотел я. Но к тому времени друзья уже улетучились. Работая на своей должности, я объездил почти что весь мир. Но в Каннах еще никогда не был. Это странно. Собственно, почему странно? Ведь я всегда ехал туда, куда меня посылали, делал свое дело, как мог, у меня бывали и удачи, и неудачи, и я спал со многими женщинами. Не так уж многими. Может быть, их было сорок. Максимум сорок. Из них примерно тридцать - проститутки, остальные десять - замужние дамы. Шлюхи всегда были мне милее. Я не любил ни одну из этих женщин, и не думаю, чтобы они любили меня. В этом я даже уверен. Так что в свои сорок восемь лет я, собственно говоря, не знаю, что такое любовь. Маловероятно, что еще успею это узнать, практически это исключено. Меня вполне устраивают проститутки. Переспишь с ними, и сразу же вновь один. Потому-то мне и хочется подольше быть здоровым и работать: чтобы быть одному, жить не дома. У нас с Карин не было детей. И слава Богу. Что бы я делал с ребенком, когда брак распался? Возможно, большинство браков похожи на мой, просто об этом не рассказывают. Вот и мы тоже не рассказываем. Нет, должны же быть и счастливые браки. Даже наверняка. Наверное, это прекрасно, когда тебя кто-то действительно любит. Как бы то ни было, мне это неизвестно. Но я вовсе не хочу сказать, что я не хотел бы об этом узнать, поскольку сам не могу никого любить, я доказал это за свою жизнь. Мне бы хотелось еще лет на пятнадцать сохранить здоровье, чтобы я мог ездить по миру и работать. И быть одному в отелях и барах, в самолетах и спальных вагонах и на автострадах. Потом я хотел бы быстренько умереть. Быстро и безболезненно, если только это возможно, или же пусть испытывать боль, но недолго. Лучше всего было бы умереть во время приступа. Никто не станет меня оплакивать, и Карин тоже, да и с чего бы. Заболеть и попасть под власть Карин - это самое страшное, что я мог придумать. Родители мои умерли от болезни сердца. И обоим пришлось долго страдать. Этого я во что бы то ни стало хочу избежать. Надо будет постараться обзавестись ядом на случай, если и я разболеюсь всерьез и надолго. Это первое, что я должен сделать: достать хороший, сильный яд. Вероятно, это удастся сделать в Каннах. За деньги можно достать все, что угодно. Яд мне нужен лишь для того, чтобы я мог принять его в любое время, если боли станут нестерпимыми или же если мне опротивеет моя работа - последнее, что меня еще как-то поддерживает в этой жизни. Да, задача, которую я сам себе ставлю, важна и интересна. Надо будет быстро раздобыть хороший яд, потому что не знаю, сколько времени еще смогу вести по крайней мере ту жизнь, какой живу сейчас.
"Внимание! Компания "Люфтганза" объявляет посадку на самолет в Ниццу через Париж, рейс № 567. Пассажиров просят пройти на посадку через выход № 14", - прозвучал женский голос из динамиков. Было пятнадцать часов тридцать пять минут. Я жестом подозвал официанта и расплатился.
Потом сел в автобус, который подвез меня к лайнеру. Дождь барабанил по крыше. Мы взлетели под потоками ливня. Я сидел у окна, но дождь лил с такой силой, что ничего не было видно, когда пилот круто повел самолет вверх. Я машинально полез в карман за сигаретами, но резко отдернул руку. Нет, не стану курить. Ни одной. Мне хотелось проверить, сумею ли я в самом деле выполнить то, что потребовал от меня доктор Бец. Левая нога начала побаливать. Я проглотил две таблетки. Рядом со мной сидела дама с маленьким мальчиком, который внимательно глядел на меня. Наконец он потянул меня за рукав.
- Да, - сказал я. - В чем дело?
- Почему ты плачешь? - спросил малыш.
- Я не плачу.
- Олаф! - одернула малыша мать.
- Но он правда плачет, мамочка!
Я провел ладонью по глазам и заметил, что они влажные.
Я подумал: "Как странно. Я еще никогда в жизни не плакал". И сказал мальчику:
- Это от дождя, понимаешь? Мое лицо намокло под дождем в аэропорту.
Он только посмотрел на меня.
- Ты что - не веришь мне?
- Не верю, - сказал малыш по имени Олаф.
10
Внизу подо мной расстилалось море, синее, как небо.
Солнце стояло уже низко над горизонтом, но все еще светило, когда мы прибыли в Ниццу. Лайнер подлетел к посадочной полосе со стороны моря, сделав большой разворот. Пока он останавливался и мы выходили, мной владели два сильных чувства: мне было слишком жарко и в то же время очень хорошо на душе. Мне показалось, что я очутился в другом мире. Повсюду в ярком свете солнца все цвело и благоухало. Свет этот был совсем другой, не похожий на тот, который я когда-либо видел в других местах. При всей своей яркости он действовал успокаивающе и был приятен, равно как и ветерок, мягкий и ласковый, словно теплая ванна. И люди здесь тоже были другие, не такие, как в других известных мне местах, - они были веселые, приветливые и держались непринужденно.
Я стоял у ленты транспортера, по которому двигался мой багаж, и несмотря на жару мог дышать всей грудью. Каждый вздох разливался блаженством по всему телу, так что когда я уже ехал в такси по шоссе, извивавшемуся вдоль берега моря, я подумал: "Вот где надо было бы мне жить. Всегда. До самой смерти".
Мы ехали мимо бесконечных пляжей, усеянных людьми. И люди показались мне красивее, чем у нас в Германии. Думать так, разумеется, было глупо, ведь здесь, наверняка, было много немцев и других иностранцев. Но этот свет, и воздух, и атмосфера покоя подействовали на меня так благостно, что люди показались мне красивее, чем они есть на самом деле. Мы проехали мимо ипподрома и миновали множество маленьких коттеджей, в основном деревянных, в которых помещались ресторанчики.
- Если вам захочется отведать буйабеса, лучшей рыбной похлебки с чесноком и пряностями, какая только есть на побережье, приезжайте сюда, мсье, - сказал таксист. И показал рукой на выбеленный известью сарайчик у самого берега. Я успел прочесть вывеску: "Тету". - Буйабес вам приготовят и в других местах, но нигде он не будет таким вкусным, - добавил он. Небо было синее, как море, но на западе оно уже окрасилось багрянцем, и скалистые склоны длинной горной гряды вдали вспыхнули в ответ ярким пламенем.
- Как называются эти горы? - спросил я.
- Это Эстерель, - ответил таксист. - Туда вам тоже обязательно надо съездить, если будет время. Вы приехали по делам?
- Да.
- Все равно вам непременно надо выкроить время и все посмотреть. Все окрестности Канн: Валори, Биот, Антиб, Грас, Ванс, Хуан-ле-Пен, Сен-Тропез, рыбацкие деревушки… Здесь чудесно, мсье. Я говорю это не из местного патриотизма. Я и сам приехал сюда только после того, как де Голль махнул рукой на Алжир. А до того жил там. У меня было там большое поместье. Пришлось уехать. Знаете, как нас называют?
- Да, - ответил я. - "Пье нуар", "черноногие". Так французы прозвали своих соотечественников, которым пришлось убраться из Алжира.
Столько ему наобещали во Франции, - добавил шофер, - но ничего не выполнили.
И он, бывший крупный землевладелец, работал таксистом, чтобы прокормить семью. На севере у него было бы больше возможностей. Но его семье нельзя ехать на север, им нужен здешний теплый климат, а то они разболеются.