Действие объективных экономических законов и в самом деле универсально, подобно законам природы, которая, наряду с экономикой, входит в единую систему планеты. А вот составляющие действия этих законов очень разнятся по земному шару в зависимости от природно-климатических, географических, исторических и, как результат, национальных особенностей и условий развития. Уместно привести пример из физики, в курсе которой мы все в средней школе изучали законы идеальных газов. Они тоже объективны и универсальны, но сами-то идеальные газы в природе не встречаются, по крайней мере пока. Поэтому для практических расчетов мы вынуждены использовать таблицу поправочных коэффициентов, учитывающих особенности газов реальных, для составления которой эти газы пришлось предварительно изучить.
Общественные деятели, предлагающие опробовать в наших условиях то "французскую модель", то уж совсем какой-то "тропическо-аргентинский" опыт развития, напоминают слепцов с полотна великого Питера Пауля Брейгеля-старшего, дружно шагающих в пропасть. Невольно думается, кто следующий поводырь? Или, а мы-то тут причем?!
Отцы – основатели экономической науки (Аристотель, Петти, Кенэ, Смит, Маркс) не случайно сформировались как мыслители либо в самом широком спектре познания, либо в рамках естественных наук. Они a priori воспринимали мир как единую систему. Созданное им было, есть и всегда будет предметом пристального изучения и переосмысления хотя бы с позиции подхода к анализу общества как материала для исследования. А вот их выводы о законах общественного развития, механизме хозяйственных процессов, социальной структуре и т. д. часто противоречат друг другу.
Оно и понятно, меняются времена, меняется само общество как объект для изучения. Аристотель, например, логически вплотную подойдя к трудовой теории стоимости, остановился. Понятно, ведь еще столетия после его смерти рабы – тогда основной носитель трудового фактора производства – воспринимались свободными членами общества как "говорящее орудие".
Как Адам Смит или Давид Рикардо могли дать анализ кризисам перепроизводства, когда на их веку их просто не было? Все это дало основание великому Бернарду Шоу, который сам по молодости грешил увлечением социальными теориями, горько упрекнуть нас: "Политэкономия – наука, вершащая судьбы цивилизации, занимается только объяснением прошлого". Ну, что же, по крайней мере есть возможность избежать повторения ошибок.
Социальное прогнозирование в форме канонизации теории – вещь очень опасная, в чем мы убедились на собственном горьком опыте.
Сами по себе различия в выводах наших великих предшественников объективно подталкивают нас к пониманию необходимости учета при анализе конкретных ситуаций особенностей их формирования. Это крайне важно и при моделировании социально-экономических процессов на перспективу. Профессор Е. С. Вентцель пишет в своем классическом учебнике "Исследование операций": "Во всем широком круге задач исследования операций настораживает один и тот же прием – перенос произвола из одной инстанции в другую. Исследователю не нравится произвол в выборе решения. Он постулирует задачу, целевую функцию, а дальше все идет в соответствии с законами математической науки, т. е. точно решаются задачи, произвольно поставленные". Не исключено, что это откровение пришло ей не как математику, а как писателю, ведь мы ее знаем и как И. Грекову (ай да математический псевдоним!), автора прекрасных книг "Кафедра" и "Хозяйка гостиницы".
Моделируя социальные системы (а что иное, как не социальная модель, скажем, политическая программа?), мы часто для удобства отбрасываем целый ряд факторов, которые на практике оказываются важнейшими, системообразующими. Вот и "получается, как всегда"!
Поэтому, оценивая мировой опыт развития, надо стараться вычленять для безусловного внесения в теоретическую "базу данных" те немногие элементы и процессы, которые носят действительно универсальный характер. Оценивая же исторические, национальные особенности, еще и еще раз надо возвращаться к их объективным истокам, причинам формирования. Попытки получить правдивые портреты наших современников, например как субъектов экономики, без призмы традиций и духовности – напрасный труд.
В первых главах книги мы достаточно подробно рассмотрели опыт развития тех стран, которые пока достаточно устойчиво занимают лидирующие положения в мире как по объемам производства, так и по материальному уровню жизни населения. Причем последнее не в силу природных ресурсов, особенно благоприятных для современного этапа развития, а благодаря тому же уровню производства. Исторические отличия динамики их хозяйств бросаются в глаза, поэтому приведем только самые очевидные примеры.
Начнем с Западной Европы. Англия стала в мире первой страной развитого капитализма, чему есть ряд исторических предпосылок. Формирование английского государства происходило в период достаточной зрелости феодализма, поэтому ему удалось избежать затяжной раздробленности, а с ней и внутренних вооруженных противостояний, таможенных барьеров, автономной чеканки денег, мешающих образованию единого рынка.
Ей первой удалось выбраться из плена фиксированной феодальной ренты, которая на континенте долго тормозила развитие и сельского хозяйства, и промышленности, а также вступление на путь фермерства. Прообраз фермерских хозяйств в предельной степени можно усмотреть в свободных от феода йоменских наделах земли, сохранившихся в результате компромисса между норманнами-завоевателями и коренным населением острова.
Компромисс центральной и местной власти, социальных слоев и групп, различных ответвлений христианства и т. п. вообще характерен для Англии. Начало практики государственных компромиссов можно видеть еще в "Великой хартии вольностей", подписанной Иоанном Безземельным. Ее продолжили соглашение между лендлордами и джентри, уния с Шотландией, ограничение королевской власти после реставрации и др. Во всех случаях компромисса соблюдался принцип примата общенациональных интересов.
Кстати, литература часто приписывает разрыв английской церкви с Римом любвеобильности Генриха VIII и упорству папы, отказывавшегося аннулировать его брак с Екатериной Арагонской. Думается, это скорее повод, а исторически была потребность общества в монастырских землях и потенциальной рабочей силе для будущей промышленности.
Опережающее развитие промышленности стимулировали в Англии более скромные по сравнению с континентом условия для земледелия. Развивалось овцеводство, сначала для нужд внешней торговли, затем как сырьевая база для собственной текстильной промышленности.
Примерно в то же время сформировался и морской флот, причем не только военный, но и мощнейший транспортный. Да и по развитию наземных коммуникаций Альбион долго шагал впереди всего мира. Суммарно это определило те условия, при которых современный мировой рынок первоначально сформировался вокруг Англии.
Не участвуя в Великих географических открытиях (если не считать северный морской путь в Россию) и в "официальном дележе мира", по которому папа римский щедро отписал одну половину еще не открытых земель Испании, а другую Португалии, Англия надолго прибрала к своим рукам огромные части Нового Света, Азии и Африки в качестве источников дешевого сырья и сбыта своей продукции. Это же и ускорило процесс первоначального накопления, подготавливая промышленный переворот.
Поэтому классическая школа политической экономии, базирующаяся на трудовой теории стоимости, сформировалась именно в Англии.
С геополитической точки зрения Британские острова отличает в рассматриваемом длительном периоде отсутствие военных действий на их территории (можно вынести за скобки захват Ирландии и относительно бескровное противостояние полков Кромвеля и Карла I). Была, правда, Вторая мировая война с бомбежками и ракетными ударами, но оккупация обошла стороной территорию Британии.
Характерна для Англии и ранняя бескровная коммутация социальных слоев. Читая Чарльза Диккенса, вы легко убедитесь, что уже в начале XIX в. среде прислуги было принято воспринимать друг друга как "леди" и "джентльмена". Не в этом ли, столь рано сформировавшемся самоуважении простых членов общества, не встретившего противостояния со стороны высшего эшелона, кроется секрет поразительного долголетия института монархии и пэрства? Здесь принято уважать и заслуги предков как персонифицированный символ исторических заслуг нации в целом. Заметим, что в республиканской Франции, пережившей Великую революцию, две империи, Парижскую коммуну, в официальном протоколе сохранились неофициальные почетные места для потомков Бурбонов и Бонапартов.
На ранний социальный компромисс Европе указывает в своей замечательной книге "Пятьдесят лет в строю" военный дипломат начала ХХ в., российский патриот граф А. А. Игнатьев, впоследствии генерал Советской Армии. В бытность свою российским военным атташе в одной из Скандинавских стран он гостил со своей супругой в замке другой графской четы. В субботний вечер Игнатьевым было предложено перебраться из отведенных им покоев в раскинутые в парке замка шатры. Пикник? Нет, просто в воскресенье и замок, и парк открыты для посещения всеми желающими. В Германии, Австрии и России начала ХХ в. дворянство на такие поступки, а вернее, на такую социальную линию поведения было не способно. Результат – падение трех монархий.
Франция столетиями была одним из мощнейших государств Европы. Не случайно динамику экономики феодализма мы рассматриваем на примере этой относительно по тем временам целостной страны. Правда, единое национальное самосознание сформировалось здесь довольно поздно, по итогам Столетней войны, но значительно раньше, чем, например, в Германии или Италии. Благоприятные для земледелия условия в сочетании с пережитками феодализма в виде фиксированной ренты, например, или дорожной повинности крестьян, как это ни парадоксально, тормозили развитие сельского хозяйства и, как следствие, промышленности. Бесконечное дробление обрабатываемых участков земли, с одной стороны, мешало интенсификации сельского хозяйства, а с другой – образованию свободной рабочей силы, которая является, как мы видели, необходимым условием первоначального накопления и последующей концентрации производства.
Переход оброка из натуральной в денежную форму стимулировал особый рост ростовщичества, в зависимость от которого попадали все слои населения. В конечном итоге рухнули и финансы государства.
Не случайно во времена Регентства, последовавшего после конца правления Людовика XIV с его бесконечными разорительными войнами, неслыханным до сих пор великолепием и расточительностью двора и окончательным обнищанием основной массы населения – крестьянства, именно Франция стала ареной первого в мире широкомасштабного экономического эксперимента.
Шотландец Джон Ло, которого наш замечательный ученый и писатель Андрей Аникин справедливо называет "авантюристом и пророком", создал там первый государственный банк "нового типа" и первое открытое акционерное общество практически национальных масштабов. Эксперимент тогда провалился. Не время еще было, да и не место. Зато заложенные в нем идеи впоследствии прошли по экономике мира торжественным маршем.
Не случайно именно во Франции появилась экономическая школа физиократов во главе с великим Кенэ, которая производительным признавала труд только на сельскохозяйственной ниве и "добавочный продукт" рассматривала как дар природы. Зато именно Кенэ впервые создал схему национального воспроизводства. Знаменитый "зигзаг Кенэ" – прародитель современных макроэкономических моделей.
Именно во Франции появилось понятие "рантье", т. е. человека, живущего на доходы с ценных бумаг. Именно французский капитал стал ростовщиком не только для других стран, но и для собственных колоний.
Потрясения Великой французской революции, а затем внутренне стабильная экономическая политика Наполеона I отменили феодальное двойное владение землей, но юридически закрепили мелкое крестьянское хозяйство. Проблемы мелкого производства как на селе, так и в промышленности, которые мы наблюдаем и во второй половине XX в., исторически определены особенностями развития. Они же определили и национальные особенности характера. Будь Н. В. Гоголь не русским, а французским писателем, на одной из центральных площадей Парижа непременно стоял бы памятник Плюшкину.
Германия перестала быть только "географическим понятием" и вступила в мировую политику и экономику как единое целое лишь в третьей четверти XIX в. Объединение проходило на волне промышленной революции и окончательного перехода сельского хозяйства на "прусский путь" развития. Это тоже был определенный национальный компромисс, но в пользу меньшинства. Верхушка общества – юнкеры (помещики) не только сохранили свои земли, но и заранее капитализировали будущие доходы от них. Освобождение крестьян от феодальной зависимости здесь приняло новую форму первоначального накопления. С природной немецкой тщательностью, подсчитав все "за" и "против", юнкеры создали себе и первоначальный капитал, и армию труда".
Не случайно до середины XIX в. в Германии меркантилизм – продукт экономической мысли стадии первоначального накопления – господствовал в качестве официальной экономической доктрины. А затем у первого выдающегося немецкого мыслителя – экономиста Фридриха Листа концепция развития хозяйства имела националистическую окраску.
Формирование единого национального рынка в определенной степени тоже "шло сверху". Юридическое объединение карликовых государств, число которых превышало количество дней в году (в Европе шутили: когда одна немецкая Великая герцогиня в своем замке заваривает утренний кофе, другая наслаждается его запахом), экономически быстро дополнила сеть железных дорог, к концу века самая плотная в мире. Строительство железных дорог стимулировало и развитие тяжелой промышленности, специализация которой затем быстро приобрела военный уклон. По объемам промышленного производства Германия с головокружительной быстротой вышла на 1-е место в Европе и на 2-е в мире.
Промышленность нуждается в сырье, а в соседней Франции, где в промышленности преобладала легкая, запасы железной руды как бы "пылились на полке". Победа Германии в войне 1871 г. позволила не только "пустить в дело" эти запасы, но и получить пятимиллиардную контрибуцию. Этот разгром был ошеломляющим ударом по национальной гордости французов, в памяти которых еще не смолк гром побед Наполеона I. Победы всегда помнят дольше, чем поражения, это удивительно щадящее свойство человеческой памяти, благое для самолюбия, но вредное для разума. Даже великий Пастер бросил занятия наукой и, чтобы внести посильный вклад в дело сбора средств для выплаты контрибуции, принялся варить "пиво национального реванша" по собственному рецепту. Помните, какой горечью проникнуты рассказы Ги де Мопассана из серии, посвященной временам оккупации родины в ходе Франко-прусской войны? Эта национальная боль позднее еще принесет страшные беды всему миру.
Растущая промышленность Германии нуждалась и в другом сырье, причем опережающе развивались "новые" отрасли, именно те, сырьем для которых природа Германию обделила. Опоздав к столу, где уже доделили "колониальный пирог", немцы со злобной завистью поглядывали на смачно уписывающих свои куски пирога соседей. С морально-этической точки зрения их права на свою долю были ничуть не меньше.
Вступив в Первую мировую войну, Германия нарушила предсмертный завет своего объединителя и первого канцлера Отто фон Бисмарка: никогда и ни при каких обстоятельствах не воевать с Россией! Итоги войны, юридически закрепленные в Версальском договоре, в заключении (а вернее, диктовке) которого Россия, в то время уже большевистская, участия не принимала, официально низводили недавно еще мощную Германию до положения "заднего двора Европы". Уверены, что столь исторически неразумные условия договора родились в воспаленном мозгу французских политиков, еще не переживших горечь поражения 1871 г. Думается, на них лежит тяжкий груз моральной ответственности за нарождение немецкого фашизма. Юность и созревание последнего в условиях бесперспективности жизни целого поколения немцев блестяще описаны в замечательном романе Эриха Марии Ремарка "Черный обелиск", перечитывать который можно бесконечно. Сама по себе экономика гитлеровской Германии служит убедительным примером того, как уникальность исторических условий может определять пути ее развития, того, сколь эффективны директивные методы руководства в экстремальных условиях.
Освоение европейцами Америки можно рассматривать как попытку скопировать развитие Европы. Возродившееся на заре эпохи Просвещения рабство, похоже, мало кого смущало. Человечество упорно не желает использовать накопленный опыт и глобальные перспективы упорно приносит в жертву сиюминутным интересам. Мы забываем все, и темные века, последовавшие за крушением Римской империи, когда часть Европы практически опять начинала с общинного хозяйства, и то, как золотой поток из Нового Света практически "затопил" экономику Испании и Португалии. Неосознанно мы стремимся начать все сначала, но неизменно допускаем в новом сочинении старые ошибки. Не случайно один из самых признанных экономистов нашего века Джон К. Гэлбрейт саркастически указывает на то, что любой из его коллег в тайне завидует организации труда в концлагерях.
Хозяйство будущих Соединенных Штатов сочетало принципиально различные уклады экономики: не привившуюся здесь феодальную аренду земли, пионерно-захватное ее освоение, породившее американский путь развития сельского хозяйства на базе свободного фермерства, наконец, рабские плантации на Юге. Гражданская война, единственная война, которая велась на собственной территории США после их создания, положила конец этой много-укладности. Экономический прогресс определил гражданский выбор.
Само наличие Старого Света превратилось для США из тормоза в стимул развития экономики. Дело не только в том, что свободная от пережитков феодализма с почти нетронутыми природными ресурсами огромная страна абсорбировала все его научно-технические достижения и сама успешно вела и внедряла новые разработки. Европа, в которой народам давно уже стало тесно, перешла от локальных вооруженных столкновений к глобальным войнам, добровольное участие в которых США и Японии превращало их в мировые. Убытки от Первой понесли все страны-участники, кроме США и Японии, Вторую же экономически выиграли только Соединенные Штаты.
Если Первая мировая война окончательно освободила США от финансовой зависимости от Европы, то Вторая – обеспечила не только полный выход экономики страны из особо поразившего ее кризиса 1929–1933 гг., но и мощный рывок производства. Граждане Америки вспоминают, что в войну жилось сытнее, чем до нее. Фактор, безусловно, положительный, но настораживает сложившийся объективно и продолжающий существовать и поныне крен производства США в сторону обороны.
Мощный военно-промышленный комплекс требует больших общенациональных затрат, а затраты требуют их оправдания. Идеологически-военное противостояние СССР и США, подкрепленное локальными испытаниями военной техники на чужих территориях и под псевдонимами (Корея, Вьетнам, Ближний Восток,