Этот рыжий подлый верзила с прямым, словно обрубленным затылком, оказался на удивление бесхитростен, в его уверениях о конфиденциальности нашей сделки я ощутил не просто искренность, но даже возмущение. Вероятно, у него были какие-то свои представления о порядочности. Весьма запутанные.
Мы присели в прибрежных скалах, глядя на вечерний зарождающийся шторм, я указал ему на далекое суденышко, ныряющее в барашках, а сам, нащупав заранее припрятанную в камнях биту, привстал и сбоку наотмашь саданул ему куском полированного скользкого дерева в висок.
Шум волн скрыл от меня хруст кости.
После я впал в какую-то безумную горячку, ибо понимал, что, останься он жив, ударить его повторно уже не смогу. Но Эрик был мертв. И его пухлые разверзнутые губы обнажали два верхних передних зуба со "счастливой" прорезью между ними. Чепуха. У меня две макушки, но одна жена. Приметы врут.
Затем, рыдая без слез от страха возмездия и ужаса свершенного, я запорошил песком следы, упаковал биту в пакет и, карабкаясь по камню, выбрался на дорогу, пройдя обочиной к асфальтовой пустоши, обрамленной приземистыми супермаркетами. Обтерев биту, засунул ее в набитый мусорный пакет на газоне, в другой пакет втиснул пляжные тапки, а потом добрался до пустыря, где переоделся в заранее приготовленные кроссовки и сжег злополучный дневник.
После того как я начал учиться на кадрового разведчика, указания оперативных дисциплин о недопустимости письменных свидетельств воспринимались мною, как советы законченным идиотам, которых по определению не могло бытовать в нашем хитроумном ведомстве.
А Эрик все-таки выжил. Около месяца он провалялся в больнице, и весь этот месяц я, содрогаясь, ждал полиции, но за мной никто не пришел. Он сказал, что на него напали неизвестные хулиганы. А когда вернулся в школу и столкнулся со мной в коридоре, то в глазах его, мутных от перенесенного страдания, вспыхнул настороженный страх и, отвернувшись, он поспешил прочь. В дальнейшем Эрик перешел в другую школу. Он не разоблачил меня, потому что уверился, что, сделай такое, будет уже наверняка убит. Таким он меня видел. И – ошибался. Отныне я боялся его куда больше, чем он меня. И пальцем бы его не тронул. А он бы мог творить со мной все, что заблагорассудится.
Ночами я рыдал в подушку от чувства вины, от своей омерзительной жестокости, и меня постоянно преследовали его глаза, залитые мукой и болью. Я был благодарен Богу, что он спас и его, и меня. Но грех убийства, пусть и не доведенного до конца, так и остался открытой язвой в душе.
Я бесконечно каюсь за это злодеяние. Всю свою жизнь. Дело того не стоило. И, главное, мною владела тогда не злоба и ненависть, а исключительно страх перед тем, что Эрик откроет мои тайны, опозорит меня и выставит на посмешище.
Теперь же, возвращаясь ко дню нынешнему, я задаюсь вопросом, что бы сделал, окажись в моих руках похититель дисков? Оставил бы ему жизнь? Да! Я торжественно клянусь Господу, видящему нас насквозь и карающему сквозь годы и десятилетия торжествующе и изощренно, что, – да! – оставил бы жизнь этому мерзавцу, пусть только вернет мне похищенное!
В кабинет входит осунувшийся Ричард. Его положеньицу не позавидовать!
– Шеф, это он, русский, – сообщается мне со скорбью. – Все сходится.
Мне становится несколько легче. Значит, мы имеем дело с обыкновенным вором. С глупым чужестранцем, приехавшим сюда в поисках лучшей доли. И, как голодная акула, схватившим блеснувшую перед носом золотую рыбку…
От Ричарда уже ощутимо разит потом. Пот – та же моча. Отличие – меньшая концентрация. В ближайшее время он провоняет ею насквозь.
Я впериваю в него ужасный взгляд.
– Заткнитесь и слушайте. Первое. Выяснить о нем все. Адрес, телефоны, близкие родственники, круг знакомств. Распечатки абонентов. Входящие и исходящие звонки в день кражи – наиболее актуальны. Далее. Срочно поднимите данные о продаже авиабилетов. В первую очередь, – в Россию. Теперь, что касается наших взаимоотношений. Восстановление их будет возможно лишь после того, когда исчезнувшее отсюда, вернется обратно. Вы поняли?
– Абсолютно, сэр!
– Кстати, сегодня ваш первый по-настоящему рабочий день. То, ради чего вы находились здесь, свершилось. В плачевном для вас варианте. Поэтому советую в самом ближайшем будущем принести мне подходящие новости. А теперь проваливайте и займитесь своими делами!
2
АБУ КАМИЛЬ. ДО 11.09.2001 г.
Куратором Абу был офицер Дик Круз – сорокалетний подтянутый человек с бесстрастными манерами, вдумчивой речью, ироничным умом.
Взвешенностью своих суждений, дружелюбием и способностью внимательно выслушать подопечного он сразу же расположил к себе Абу, и когда, проходя от самолета в зал ожидания аэропорта, он увидел среди встречающих невозмутимого Дика, его посетило теплое чувство встречи с близким и необходимым ему человеком.
За обедом в ресторане Абу довольно откровенно поведал куратору о тяжелом психологическом состоянии Мариам, о собственных переживаниях и сомнениях, и Дик не только с сочувствием выслушал его, но и разрушил многие двусмысленности, терзающие душу его агента.
– Вернись ты в Ирак, непременно бы погиб, – убежденно заявил он. – Как и твоя жена. А преследование ваших родственников в любом случае было бы неизбежным. Тебя и Мариам волнуют последствия перехода к нам? И сама моральная сторона такого поступка? Очень хорошо, поскольку таковое свидетельствует о вашей порядочности и совестливости. Но разве ты предавал свою страну и близких? Ты поступил, как умный солдат: покинул поле сражения, чтобы вернуться на него вновь, вооружившись, зная, с кем и как воевать и кому и во имя чего отомстить.
Абу сумрачно кивнул. Американец говорил то, что ему хотелось услышать, но это-то и вселяло подозрения: ему пытались вернуть психологическое равновесие, зарождая в нем мотив надлежащего исполнения какого-то будущего задания. Только какого?
– Мы пригласили тебя в Вашингтон, – продолжил Дик, – поскольку готовятся события, чей итог… Ну, скажем так: окончание реверансов с Саддамом. Ираку необходимо новое демократическое правительство. И в нем ты можешь сыграть значительную роль.
– Но это касается дня завтрашнего, – прозорливо возразил Абу. – А какова моя роль в дне сегодняшнем?
– Я здесь всего лишь для того, чтобы убедиться в твоей готовности поддержать наши усилия, – сказал Дик. – Не более того. Вдруг, к примеру, в ближайшее будущее нам понадобится, чтобы ты выехал в Ирак или в Кувейт, а у тебя на сей счет отсутствуют какие-либо планы? Мы не в праве принуждать тебя к чему-либо. Или ты усматриваешь каверзу в нашем разговоре? Тогда, считай, его и не было… Остановимся на следующем: если в дальнейшем нам потребуются твои консультации, ты готов нам помочь?
– Естественно. Но… мы ведем беспредметный разговор.
– Ничуть! Поскольку грядущие события, доверюсь тебе, будут весьма масштабны, и нам заранее надо произвести ревизию всех сил.
Если американец и лукавил, то скрывал тайную подоплеку своих устремлений весьма умело: его аргументы и сам тон разговора выбивали все клинья безотчетных подозрений Абу.
– Так что все-таки планируется? – спросил он.
– Думаю, мы начнем вторую кампанию, – неохотно проронил Дик. – Куда более эффективную.
– Война? – скептически поднял бровь Абу. – И правительство марионеток? Это вряд ли получится. Наступит хаос. Или вам так нужна нефть, что вы готовы держать режим на штыках? Но это же долгосрочный грабеж с кучей каждодневных жертв.
– Руководство видит ситуацию по-другому, – сказал Дик. – В стране будет парламент с представителями всех общественных течений. Сунниты, шииты и курды должны примириться на основе и в интересах общенациональной экономики. Да, экспорт ресурсов в ней безусловно главенствует…
– Благие пожелания, – покривился Абу. – Накопилось слишком много обид, претензий и недоверия. А власть, навязанную вами, не воспримет никто.
– Тогда давай дожидаться, пока Садам обзаведется атомной бомбой. – меланхолично откликнулся Дик. – Впрочем, – вздохнул, – это досужие разговоры. Расскажи лучше о своих планах.
Абу поведал о надеждах, связанных с поступлением в авиашколу, о болезни Мариам, что, в общем-то, подразумевало одно: необходимость заработать деньги.
– Я поговорю с шефами, попробуем помочь с операцией, – кивнул Дик. Разговор явно приближался к концу. Американец посматривал на часы, он явно куда-то спешил. Сомнения Абу в его коварстве и далеко идущих соображениях об использовании агента, улетучились без следа. Разведчик провел формальную плановую встречу и теперь откланивался, явно не стремясь к продолжению беседы. Уже сейчас Абу мог собираться обратно во Флориду, в прежнюю безысходность.
– Ну, я рад, что ты жив-здоров, – принужденно улыбнулся Дик, подзывая официантку. – Счет, пожалуйста…
Все. Рухнули призрачные надежды, и туман их истаивал в полупустом зале маленького семейного ресторанчика. Что-то подобное Абу испытал в казино, когда поставил крупную сумму на то и дело выпадающие номера на столе рулетки, а выпал "ноль", и столбики фишек бестрепетно сгреб крупье, и зеленое сукно насмешливо опустело.
– Ну а… могу ли я сейчас каким-либо образом быть для вас полезен? – стесненно произнес Абу.
– Что значит – полезен? – пожал плечами Дик. – Работы достаточно, но, чтобы посвятить тебя в нее, нужно определиться с взаимной адекватностью… С твоим настроением, с твоими желаниями… Кроме того, прости за откровенность, но ты производишь впечатление человека, выбитого из колеи… Я не могу брать на себя риск рассматривать тебя в качестве целеустремленного сотрудника, не колеблясь, выполняющего приказы. Мне нужны люди, на которых я положился бы без оглядки.
– Если у меня было бы дело, которому стоило служить, я произвел бы совершенно иное впечатление, – доверился Абу. – Дай мне его.
– Не знаю, не знаю… – Американец покачал головой. – Любой твой прокол – и я лишусь головы. Одно дело – привлечь человека в качестве консультанта, другое – поручить ему долговременное задание.
– Проколов не будет, – сказал Абу. – Я хочу постоянной работы на вас. Она мне необходима, как воздух. Дик, я не могу вернуться обратно, не услышав от тебя что-либо обнадеживающего… Я занимаюсь не своим делом. Я не живу, а выживаю.
Дик отрешенно смотрел в окно. Нижние веки его сосредоточенно подрагивали от напряженного и, по всему виделось, трудного раздумья.
– Ну, хорошо, возвращайся, а на днях… – Он помедлил. – Ладно. Я устрою тебя в отеле, а завтра переговорю с руководством. Обещать ничего не стану. Есть у меня соображения по поводу одной комбинации, может, ее и стоит тебе поручить…
Оказавшись в номере отеля, Абу опустился в кресло. За окном лил дождь. Тихий и сонный полумрак царил в помещении.
На него нахлынуло горькое отупелое одиночество. Но все-таки в сердце теплилось ожидание благих и значительных перемен.
Если Дик и играл с ним, то играл тонко и конечно же выиграл. Теперь Абу уже гнал от себя сомнения в том, что его собирались использовать, и он сам поспособствовал планам хитроумных и расчетливых шпионов. Дик попросту пошел ему навстречу, в очередной раз поддержав его. Но главной истиной, преподнесенной ему сегодня, была истина мести. Как лекарство, легким уколом введенное в кровь, оно стремительно распространялось по всему его существу, убивая темные разрушительные сгустки безверия и отчаяния.
Месть – вот смысл и оправдание всего его дальнейшего существования. И главное, того прошлого, которым мучился и он, и Мариам.
Он обязательно скажет ей об этом спасительном средстве, чей свет рассеет ее безысходный душевный мрак. И они вновь станут счастливы.
ЖУКОВ
Сознание в полной мере вернулось к Жукову уже на выходе из аэропорта "Шереметьево", – до сей поры, то есть в течение всего полета, он пребывал в состоянии стеклянного и категорически принципиального опьянения.
Холодом веяло из услужливых раздвижных дверей, хмурилось низкое подмосковное небо, густо воняло солярой от тыркавшихся под тесным навесом автобусов; непривычной, чужой и опасной казалась жизнь за анклавом порта, уже безнадежно вышвыривающего в нее похмельного и неустойчивого пришельца, в смрад, в хмарь осеннюю, в черные ледоходные трещины между капотов и багажников. Полыхнуло:
"Диски и деньги!"
И тут же отлегло на сердце, как горелая лепешка со сковороды отпала: мертво держала рука Жукова заветный кейс, где жизнь его хранилась, как у Кощея в яйце, и промелькнул этот кейс мимо полусонных ранних таможенников, как вороватая мышь под носом кемарящего кота.
На призывные крики таксистов Жуков внимания не обратил, мрачно и целеустремленно катя тележку с вещевым баулом к рейсовому автобусу. Вспомнил невольно, как катал такие же телеги на промысле с подельниками, и – слезно обмерла душа в понимании безысходном, что вот и все, закончилась для него Америка.
Уместившись на автобусном сиденье и положив на колени кейс, невидяще смотрел Жуков на крыши легковушек, катящих по просторной трассе к его родному городу. Городу, где он был никому не нужен.
Марк, провожавший его в аэропорт, долго и нудно, как гвозди в мозг забивал, напутствовал его на прощание: спасение твое – в ежеминутной, тщательной конспирации.
Он дал много толковых советов, оставил номер телефона для аварийной связи и, припоминая советы, все более трезвел Жуков, и нутро его тяжелело от страха.
По расчетам Марка, у Жукова после прилета были в распоряжении вполне безопасные, не омраченные никакими передрягами сутки. С натяжкой – двое.
– Запомни, – говорил Марк. – Искать тебя будут по банковским вкладам, снятию ячеек, номеру мобильного телефона, регистрации машины. Долго Жуковым тебе не пробыть. Так что делай себе другой паспорт. И еще: все твои знакомые – это капканы. Захочешь навестить маму? Это можно, но – исключительно по приезде.
Жуков вытер со лба липкую, как кровь, испарину. Даже невольно посмотрел на руку – нет, ничего, пот как пот…
Далее были рыдания матери, ее поцелуи, восторженность узнавания знакомых вещей, – примет далеко отлетевшей юности; семейный стол, его байки о том, что трудится, дескать, в американской компании и в Москве всего день проездом…
Проснулся он ранним утром, в первый момент подумав, что видит сон, а потом осознал, что это явь, что он дома, среди родных людей и милой сердцу обстановки…
А потом, словно крысы из щелей подпола, полезли мысли о реальности сегодняшней, наполненной тревогами и опасностями. И, главное, не было уже в этой реальности полета и устремления, ожидания любви, чуда и волшебства, а была безрадостная нужда выживания в мире, похожем на шулера, только и сдающего тебе карты на отбой, причем козырной пиковой масти; и решающий туз явно в руках противника…
Поколобродив по квартире, он все-таки заставил себя улечься в постель и, как ни удивительно, проспал до полудня; затем позавтракал и вышел на улицу. Обменял американскую сотню на непривычные здешние рублишки и пошел в магазин за продуктами, решив порадовать стариков какими-нибудь деликатесами.
Страх и ощущение опасности, доселе жившие в нем отстраненно и умозрительно, с каждой минутой обретали силу и ясность; он физически ощущал, как отпущенное ему время свободы и безопасности истаивает и пропадает в никуда.
Он подошел к прилавку магазина, возле которого толклись два типа. Один – лысенький, явно нетрезвый, а потому неловко суетливый, горячо убеждал другого – мрачно-сосредоточенного:
– Гена, умоляю, бери две, Гена!
– Чекушку, – не обращая внимания на подпрыгивающего лысого, цедил тот.
– Две бери, две, Гена!
– Сдача семь рублей, – подытожила продавщица, ссыпав в блюдце мелочь.
– А на сдачу "Дирол", – проронил мрачный. – Ну, жвачку то есть…
– Гена, умоляю… Какой "Дирол"? Пусть его школьники жуют! Если бы он был хотя бы со вкусом пива…
– Генка, ты, что ли? – невольно вырвалось у Жукова.
– Ты кто? – воззрился на него хмурый тип и вдруг расплылся в неожиданной улыбке, вмиг просветлившей его нелюдимую физиономию. – Юрок! Вот те нате! Это ж сколько лет…
– Зим и весен! – уточнил Жуков, тиская в объятиях Гену Квасова, – школьного приятеля, некогда жившего по соседству. Удрученно отметил, что жестокое время не пощадило дружка детства, превратив румяного огольца с очами ангела в сутулого субъекта с потухшим взором и обвислой, плохо выбритой мордой.
– Встречу надо отметить… – находчиво вклинился лысый.
Гена с сожалением поглядел на карман с емкостью, явно недостаточной для удовлетворения питейных нужд столь обширной компании, но Жуков в сей же момент указал продавщице на бутыль с литровым содержимым, отметив уважительные гримасы собутыльников, а затем попросту деморализовал их, набрав всевозможной закуски и запивки.
Покуда восторженный лысый хлопотал в квартире Геннадия, расставляя закуску и рюмки на несвежей скатерке, Юра вел неторопливый разговор с товарищем, глядя из окна его кухни, расположенной на первом этаже дома, на окна третьего этажа дома напротив, где, собственно, проживали родители, да и он сам.
– Вот, – между тем повествовал Гена, – живу один. Мать давно померла, с женой развелся… Тут сейчас гнусно, район стал: чечен-аул! Они весь наш подъезд как тараканы оккупировали, я ни с кем не общаюсь, одна сволочь вокруг… Весь Кавказ в Москву слетелся, как коршуны на падаль. Куда ни плюнь – одна чернота! Да и попробуй плюнь – разорвут! Их тут своры. Всю торговлю под себя подмяли, все хлебные места под их прицелом…
– Я наливаю, Гена?
– Да уж чего… В смысле – конечно… А какая раньше Москва была! – мечтательно обратился Геннадий к Жукову. – Прозрачная, просторная… И сколько дней солнечных зимой… Тьма!
Пока, перебивая друг друга, однокашники предавались воспоминаниям, лысый усердно налегал на закуску, и то и дело подливал водку в рюмки, причем главным образом в свою, тут же мгновенно ее опорожняя.
– А я в Америке жил, теперь съехал, – поделился Жуков.
– А чего ты съехал? – спросил Квасов, с недоумением уставившись на бутылку, чье содержимое уже едва прикрывало дно.
– Да достала меня Америка! – искренне произнес Юра. – Жена на все бабки кинула, цены и страховки душат… Да и кто мы там?
– А кто мы здесь?.. – вопросил Квасов рассеянно. – Слышь, Леня, ты, фокусник, куда водяра-то делась? Это как ты успел?
– Чекушка у нас еще, – успокоил его тот нейтральным тоном. – Я открою, ты сиди… А китайцы им еще врежут! – пообещал, роясь в пакете. – Это такая нация…
– Они и нам врежут, ты не беспокойся, – в свою очередь, посулил Жуков.
– У них даже евреи не выживают, – со значением сообщил Леня. – Зараза, пробка какая тугая, пассатижи нужны… А, нет, пошла…
– Кстати, насчет евреев, – сказал Квасов. – Я тоже лет семь назад собирался в эмиграцию. В Израиль. Но не вышло.
– Ты ж не еврей… – удивился Жуков.
– В том и дело. Но меня научили. Я когда паспорт менял, указал национальность в анкете: "иудей". Прихожу за документом, а там написано: "индей". Ну, я к начальнику паспортного стола: чего вы, мол, написали? Он уставился, пьяная морда, в паспорт, и говорит: ну, индей, значит, индей, чего надо? Я говорю: надо, чтобы стояло "иудей". Ну, еврей то есть. Тут до него дошло. Но как-то смутно. Бланков, говорит, нет, но сейчас все исправим, идите к секретарю, там ждите. Я жду. Приносят паспорт. Раскрываю. А там приписочка: "…из евреев". В общем, "индей из евреев".
– И чего? – спросил Леня.