- За кого, гражданин оперуполномоченный, меня принимаете?
- За нормального человека, который дорожит собственной жизнью, - спокойно ответил чекист.
- Значит, ради спасения собственной шкуры я должен оклеветать невинного человека?..
- Вы слишком много задаете вопросов. Отвечайте: да или нет?
- Нет! - запальчиво рубанул Иготкин.
- Решение окончательное?
- И бесповоротное!
- Не пожалеете?..
- Никогда! Даже, если к стенке поставите…
Оперуполномоченный долго молчал, словно не мог сообразить, как вести разговор дальше. Видимо, ничего не придумав, он положил в портфель папку, которую ни разу так и не раскрыл. Проскрипел бурками к вешалке у порога. Надел шапку с красной звездочкой и шинель с малиновыми квадратными петлицами. Поверх шинели натянул мохнатую собачью доху и только после этого сказал:
- Ну что ж, Степан Егорович, любопытно было с вами познакомиться… - чуть подумав, вроде бы с сожалением добавил: - Оказывается, живете вы еще в старом измерении. Если не избавитесь от принципиальности, не сносить вам головы…
Ушел оперуполномоченный не попрощавшись, и Степан не понял: к добру это или к худу. Через окно он видел, как чекист сел в кошеву и направил застоявшегося на морозе жеребца прямиком к дому Колоколкина.
"Неужели Иван Михайлович пойдет на поводу у опера и накатает под его диктовку на меня донос?" - мелькнула тревожная мысль. Облокотившись о стол, Степан сдавил голову руками. Задумался. Колоколкин был одним из уважаемых в Лисьих Норах промысловиков. Мужик гордый, зажиточный. Зря его подозревали в темных связях с Шаманом. И все из-за того, что не любил таежный следопыт оправдываться. Вспыльчив был, как порох, но и отходчив. Не носил злобу за пазухой. Побузив на первом собрании, когда создавалась промысловая артель, Иван Михайлович после удачливого сезона оценил выгоды коллективной охоты и добровольно вошел в общее дело.
"Что за жизнь такая пошла, бестолковая? Отчего беда за бедой валится на меня? Кому я заступил дорогу? Или Господа Бога ненароком обидел?" - мучительно рассуждал Иготкин и ни на один свой вопрос не находил ответа.
Вспомнилась последняя встреча с Чимрой. Прошлой осенью Степан приезжал в "Сибпушнину" заключать договор на предстоящий зимний сезон. Федос выглядел тогда болезненно. Лицо его было усталым, с набрякшими отеками под глазами и покрасневшими, словно от бессонницы, веками. Заговорили о промысловых планах. Степан посетовал, что по всему Чулыму началась массовая вырубка прибрежной тайги. Лес без разбору валят заключенные Сибирских лагерей, коротко окрещенных в народе "Сиблагами". А Сиблагов этих вдоль Чулыма становится все больше и больше. Сколоченные на скорую руку бараки, обнесенные колючей проволокой и сторожевыми вышками, с реки не видны, будто и нет их вовсе. Скрываются они в тайге, и на много верст вокруг лагерей запрещен охотничий промысел. Да и всякая живность разбегается от лесопорубок.
- Скоро вообще негде будет промышлять, - пожаловался Степан.
- Да, браток, круто, очень круто завинчивают нам гайки, - с тяжелым вздохом согласился Чимра. - Царские опричники Малюты Скуратова кажутся слепыми котятами по сравнению с всевидящими борзыми из НКВД. Если и дальше так будет продолжаться, то советское бесклассовое общество вот-вот разделится на две равные половины: заключенных и охранников.
- Что теперь делать, Федос? Как жить?
- Эх, Степа, кабы я знал, что да как… - Чимра посмотрел Иготкину в глаза. - Никому не задавай этого вопроса, ибо никто тебе на него не ответит. И о политике ни с кем - ни звука! Зажми язык за зубами, иначе придется тебе, браток, на жидких харчах очень долго валить лес…
Это были последние слова Чимры, сказанные Степану при расставании. "Ох, Федос, Федос… Меня предупреждал, а сам не уберегся от лесоповала, - мрачно рассуждал теперь Степан. - Какие же секреты ты, заядлый коммунист, выдал японской разведке? Количество заготовленных шкурок соболя? Так почти все соболиные шкурки идут за границу, и сосчитать их - пара пустяков. Или мороженые рябчики, закупленные шведами, составляют государственную тайну?.. Нет, мой корабельный друг, не японская разведка тебя подкузьмила. Чем-то другим не угодил ты советской власти… А меня хотят упечь в кутузку за компанию с тобой, дескать, два сапога - пара"…
От тяжких раздумий отвлек Степана внезапно пришедший Темелькин. Обметая голиком у порога заснеженные валенки, старик любопытно спросил:
- Зачем, паря, милиция приезжала?
- Это оперуполномоченный НКВД, - сказал Степан.
- Однако штрафанул тебя? Совсем темный сидишь.
- Хуже, отец…
Иготкин рассказал тестю суть разговора с чекистом. Темелькин, привычно усевшись у печки, достал из кармана полушубка кисет с самосадом и трубку.
- Пошто не сказал упалнамоченному, мол, дурной Темелька завалил Шамана? И тайга, мол, Темелька спалил…
Степан еще больше нахмурился:
- Ты понимаешь, что за это будет?..
- И-и-и, пустяк будет… Много бед - одна ответ. Кому мой жизнь надо? Бабы нет, дочки нет. Совсем один живу. Шибко долго живу. Надоело. Тьфу!..
- Выкинь такие мысли из головы. Живи, пока живется. Умереть никогда не поздно, - глядя в окно, строго проговорил Степан.
- Тюрьме помирать лучше. Казна землю зароет.
- Не мудри, отец. Начинай-ка готовиться к большому промыслу. На будущей неделе уйдем всей артелью в тайгу до самой весны…
Оперуполномоченный пробыл у Колоколкина больше часа. На крыльце он пожал руку вышедшему его проводить хозяину, запахнул полы мохнатой дохи, сел в кошеву и наметом умчался из Лисьих Нор. Столь теплое расставание еще больше встревожило Иготкина. "Знать, угодил Иван Михалыч чекисту. На кого же они накатали донос: на меня или на Чимру?.. А может быть, на обоих сразу?" - мучился в догадках Степан, хотя прекрасно понимал, что угадать это невозможно.
Сверх всяких ожиданий Иготкин узнал отгадку вечером этого же дня. В потемках, когда в избах засветились керосиновые лампы, пришел к нему Колоколкин. Был Иван Михайлович невесел. Разговор завел какой-то никчемный. Вроде и сказать что-то важное хотел и как будто чего-то остерегался. Степан не любил влезать собеседникам в душу, поэтому от прямого вопроса воздержался и заговорил о предстоящем промысловом сезоне. Узнав, что выход артели в тайгу планируется уже на следующей неделе, Колоколкин неуверенно возразил:
- Пожалуй, рановато, Егорыч. Надо бы еще с недельку повременить, пока погода устоится.
- По моим предположениям, пока доберемся до промысловых мест, с погодой все станет нормально, - ответил Иготкин.
- Человек предполагает, а Бог располагает.
- Кажется, ты сегодня не в духе?..
Колоколкин вздохнул:
- Эх, Егорыч… Живем пнями в лесу, молимся колесу и не ведаем, что вокруг творится. Промышляем зверя да птицу, а НКВД нас, будто несмышленых куропаток, в свои силки запутывает да под пулю подставляет…
"Откровенная провокация", - подумал Степан и, памятуя наказ Чимры - не ввязываться в политические разговоры, строго сказал:
- Не пойму, Иван Михалыч, куда ты клонишь…
- А клоню, Егорыч, к тому, что попали вы с Темелькиным на крючок НКВД и положение ваше, прямо сказать, незавидное. Энкавэдист, который сегодня с тобой калякал, доводится мне родным племянником. За обеденным столом распили мы с ним поллитровку и потолковали по-сродственному. Из уважения к тебе под великим секретом скажу, что песенка Федоса Чимры, считай, спета, а твоя судьба висит на волоске.
- Значит, вместо промысла мне надо собирать сидор с сухарями и добровольно шагать на отсидку? - хмуро спросил Степан.
Колоколкин крутнул седой головой:
- Повремени. Почти битый час я втолковывал племяннику, что их версия насчет тебя с Темелькиным выеденного яйца не стоит. Глупость, мол, несусветная! Он со мной согласился и пообещал затормозить дело. Вопрос теперь заключается в том, удастся ли ему этот фокус?.. НКВД тоже работает по плану. Нам вот "Сибпушнина" устанавливает, сколько соболя добыть, сколько белки и так далее. А энкавэдистам сверху дается твердое задание, скажем, к такому-то числу разоблачить такое-то количество врагов народа. Если не разоблачишь, значит, работаешь спустя рукава, не помогаешь советской власти очищаться от вредителей. Стало быть, место твое не в теплом следовательском кабинете, а за решеткой или на лесоповале. Представляешь, какая петрушка, а?..
Иготкин усмехнулся:
- Вряд ли твой племянник из-за меня и моего тестя сменяет теплый кабинет на лесоповал.
- Дураку понятно, что такая замена - не конфетка, но… Племяш - парень не глупый, из породы Колоколкиных. А Колоколкины, как тебе известно, никогда властям не угодничали и совестью своей не торговали. Авось племянник не испоганит колоколкинский род… - Иван Михайлович помолчал. - Насчет раннего выхода на промысел ты, Егорыч, правильно смикитил. Утащимся поскорее всей артелью в тайгу. Там до весны никакой НКВД нас не разыщет. А к весне, может, полегшает непримиримая борьба государства с народными вредителями…
…Промысловый сезон лисьенорцы провели хотя и не так успешно, как в былые годы, но установленный "Сибпушниной" план по добыче соболя и белки выполнили. В круговерти таежных забот Иготкин почти совсем забыл о нависшей над ним угрозе. Противное чувство тревоги стало появляться с приближением весны. Не верилось, что чекисты проявят милосердие и упустят возможность для выполнения своего плана шутя разоблачить сразу двух "врагов". Возникло навязчивое предчувствие, что арестовать его должны вот-вот, стоит только ему появиться в Томске. Поэтому, когда пришла пора отправлять из Лисьих Нор обоз в "Сибпушнину", отправил Степан вместо себя за старшего Ивана Михайловича Колоколкина.
Невеселые вести привез из Томска Колоколкин. Оказывается, Федоса Чимру расстреляли еще в декабре прошлого года, а контрреволюционное дело о поджоге Шамановой тайги по распоряжению начальства недавно забрал от племянника другой оперуполномоченный, который всем подозреваемым приписывает одну и ту же, расстрельную, статью.
- Такие вот, Егорыч, паскудные обстоятельства, - беседуя с Иготкиным наедине, мрачно подытожил Колоколкин.
- Выходит, амба нам с Темелькиным? - спросил Степан.
- Если будете сидеть сложа руки и ждать у моря погоды, каюк верный.
- Теперь хоть сиди, хоть ходи. В ногах тоже, говорят, правды нет. Может, посоветуешь что?..
- Советы - штука очень опасная, - вроде бы намекнув на советскую власть, ухмыльнулся в бороду Иван Михайлович. - Но не так черт страшен, как его малюют. Племянник мне по секрету сообщил, что с нынешней весны на Чулыме планируется большой лесосплав. Как только река взломает лед, заготовленную в зимнюю стужу сиблаговцами древесину начнут сплавлять к Оби-матушке. Там загрузят ее в пароходы и по Северному морскому пути отправят за границу. Заключенным доверять такую работу нельзя. Прикинь в уме, сколько вольных людей понадобится для этих дел?..
- Предлагаешь скрыться от НКВД на лесосплаве? - догадался Степан.
- Оборони Бог, чего-то предлагать! - словно испугался Колоколкин. - Собственной головой, Егорыч, кумекай. А об этом разговоре забудь крепко и навсегда. Ненароком проговоришься - хана нам с племянником. Поверь, мы тебе зла не желаем.
- Спасибо, Михалыч…
Ранним студеным утром следующего дня Степан Иготкин и Темелькин, закинув за спины котомки с разобранными ружьями да провиантом, навсегда покинули Лисьи Норы.
* * *
- Не догнали вас чекисты? - нетерпеливо спросил Лукашкин, когда старый бакенщик принялся молча сворачивать очередную самокрутку.
- Они, борзые, не знали, в какую сторону за нами бежать, - лизнув кончиком языка газетный лоскуток, ответил Степан Егорович. - Зато мы в первое лето набегались до соленого пота. Документов у нас никаких не было. Жили на птичьих правах. Как зайцы, скакали с места на место. Чтобы не примелькаться начальству, больше месяца ни на одном сплавучастке не задерживались. По непролазной тайге пешим ходом сотни верст одолевали. На временную работу устраивались под вымышленными фамилиями. После трехлетних мытарств Темелькин начал слабеть. Да и мне такая собачья жизнь стала невмоготу. К тому времени на Чулыме развелось судоходство, появились обстановочные посты. Плюнули мы на все предосторожности и официально устроились на речную путейскую службу бакенщиками. С той поры и живу здесь в глуши, - Степан Егорович обвел взглядом стены, увешанные почетными грамотами. - Глядите, сколько почестей заработал!..
- А Темелькин умер? - снова задал вопрос Лукашкин.
- Погиб мой тесть по неосторожности. В пяти километрах от нашего поста находился большой Сиблаг. Выслеживая зимой зайчишку, увлекся старик и подкатил на лыжах к колючей проволоке. Увидав человека с ружьем, часовой с вышки заорал: "Стой! Стрелять буду!" То ли не расслышал Темелькин окрика, то ли с перепугу бросился наутек, и получил в спину пулю. Зарыли его на лагерном кладбище, где погребены многие сотни заключенных, скончавшихся от измождения и непосильного труда. Там и теперь еще можно разглядеть догнивающие могильные столбики с номерами. А на просевшей могилке тестя стоит большой крест. За мешок мороженой стерляди выпросил я у начальника лагеря разрешение на такую почесть для невинно загубленного человека.
- Что часовому было за это убийство?
- Ничего. Если б он застрелил, к примеру, лося, наверняка осудили бы за браконьерство. А человеческая жизнь в ту пору ломаного гроша не стоила. Составили акт, что охранник добросовестно выполнил свой служебный долг. Вроде бы даже несколько премиальных рублевок ретивому службисту выдали.
- Ну, надо же… А промысловая артель в Лисьих Норах после вашего ухода сохранилась?
- Совсем ненадолго.
- Кто ее возглавлял?
- Иван Михалыч Колоколкин, Царство ему Небесное. В тридцать седьмом году расстреляли за невыполнение плана по добыче соболя.
- И племянник-чекист не помог?
- Племянника самого за мягкосердечие к "врагам народа" отправили из органов на лесоповал.
- Ну, дела-а-а… - нараспев протянул Лукашкин.
- Дела, паря, в те годы были, как сажа бела… - Степан Егорович раз за разом затянулся махорочным дымом. - Теперь, когда Хрущев разоблачил культ личности, заядлые сталинисты внушают людям, мол, брехня все это. Никаких репрессий, дескать, не было, а была твердая власть, без которой российский народ жить не умеет. Если бы заступники того режима сами испробовали вкус сибирских лагерей да на собственных ребрах испытали твердую руку чекистов, запели бы они, голубчики, совсем другую песню.
- Я вот, Степан Егорыч, о своем отце размышляю. Если бы папаша не возглавил артель, миновал бы его тот страшный год или нет?.. - внезапно проговорил путевой мастер Аким Иванович, и тут только на ум мне пришла его фамилия - Колоколкин.
- Эх, Акимушка… - вздохнул бакенщик. - После тридцать седьмого такие же, нелегкие, годочки покатились. Навряд ли всегда имевшему свое мнение Ивану Михалычу удалось бы сберечь голову. Тогда ценилось единомыслие. Все обязаны были думать только так, как думает великий вождь. Малейшее вольнодумство каралось самым строгим образом. Пощады не было ни старым, ни малым… Не приведи Бог, чтобы такое жестокое время хоть в малой толике повторилось вновь. Расстреливали не только придуманных врагов, но и семьи их уничтожали под корень. Я, откровенно сказать, ушел в бега не ради того, чтобы сберечь свою горькую жизнь. Главной моей заботой была судьба сына, учившегося в школе-интернате. Если б оказался я в числе врагов народа, пришлось бы моему сынку мотаться по лагерям, как вражескому потомку. А так вот, избежав судимости, сохранил я сыновью биографию чистой. Разыскали мы друг друга лишь после смерти Сталина. Из-за отсутствия родственников Егорушка постоянно вел переписку со школой-интернатом. Закончив школу, он поступил в военно-морское училище. В Отечественную воевал на Балтике. Много орденов и медалей заслужил. После войны прошел полный курс в академии. Командовал крейсером. Адмиральское звание получил. Теперь в Москве при морском штабе служит.
- А меня после расстрела отца из комсомола исключили, и всю нашу семью на поселение в Нарым сослали, - с горечью сказал Аким Иванович.
- Благодари судьбу, что не в лагерь за колючую проволоку, - ответил Степан Егорович. - Так-то вот, пари, жилось при твердом режиме…
Лукашкин посмотрел на цветную фотографию бравого морского офицера:
- Это ваш сын, да?..
- Он самый, Егор Степанович Иготкин, - с гордостью ответил бакенщик. - Оправдал мои надежды сынок. Не зря я мытарился. Прошлым летом приезжал сюда. Уговаривал к себе, а я от насиженного места оторваться уже не могу. Отвык от многолюдья, да и все вокруг своим кажется. Взять, к примеру, тот же кедр, что возле избушки. Он же будто живой родственник мне. Многое мы с ним повидали и обговорили, вот только семьями не обзавелись… - В голосе Степана Егоровича послышалась грустная нота. - Ладно, пари, исповедался сегодня перед вами от души. Спать, однако, пора.
Время на самом деле давно перевалило за полночь. За окном посвистывал осенний ветер. Мягко шебаршило что-то по крыше. Наверное, кедр разлапистыми ветвями ластился к нашей избушке. Все молча стали укладываться на покой. Погасив лампу, Степан Егорович, покряхтывая, устроился на своей лежанке возле натопленной печи. Кашлянув, обратился к путевому мастеру:
- Что, Акимушка, нынче официальный прогноз обещает? Когда река станет?
- На третью декаду октября дают ледостав.
- В декаде-то десять дней. Точнее не говорят?
- Когда синоптики точнее говорили…
- Они, конечно, на это спецы… А я вот так скажу: в самый раз первого ноября на моем перекате сплошь ледок затянет. К тому дню и навигацию завершим.
- По моим приметам, так же выходит, - путевой мастер глубоко вздохнул. - Утречком напомни, чего тебе на зиму завезти.
- А чего мне, Акимушка, на зиму-то… Вези, как всегда. Лишь мучицы мешок добавь, чтобы не экономить. Да не забудь, пожалуйста, батарейки к радиоприемнику. Без радио скучно. Можно человеческую речь забыть.
- Мясной тушенки не надо?
- Нет. В тайге негоже консервами питаться. Нынешний год урожайным был. Клюквой, брусникой я впрок запасся. Грибов полную кадушку насолил. Шиповника для чайного настоя заготовил. А мясца захочется - в любой день глухаря, рябчика либо зайчишку добуду. Раньше, бывало, запасался и сохатиной, и медвежатиной. Теперь на большого зверя не хожу. Хотя сноровка пока имеется, но потребность в мясной пище уже не та… Одним словом, перезимую, - будто подвел черту Степан Егорович.
Прислушиваясь к ровному дыханию бакенщика, я лежал и думал о великом терпении и выносливости многострадального сибирского мужика. Жестоко обошлась с ним злодейка-жизнь. Каких только бед и издевательств не выпало на его горькую долю!.. А ведь не сломился в житейском катаклизме Человек, устоял, словно неподвластный буре могучий кедр…