Он вывалился в коридор и, ударяясь о двери купе, побрел с протезом на плече к тамбуру. Я бросил в окно недокуренную сигарету и отправился следом.
Учителя били чуть в стороне от вагона. Цыгане обоего пола и разного возраста окружали его плотной толпой и, уже лежачего, пинали ногами.
– Замочу, жиды пархатые! – Вращая над головой полированный деревянный снаряд, Гудвин пошел в атаку. Но, споткнувшись о рельс, растянулся на щебенке.
Цыгане, отчаянно галдевшие, даже не заметили его появления. В два прыжка я достиг эпицентра событий и, раздавая щедрые оплеухи, выдернул педагога из толпы разгневанных кочевников.
– Скифы! – верещал Родион, брыкаясь в моих объятиях. – Язычники! Всех в костер!
Из разбитой губы у него сочилась кровь, но воинственный дух историка не покинул.
Крепко ухватив его за шкирку, я отступил к вагону.
Между тем разгневанные "конокрады" и "гадалки", перестроившись, начали контрнаступление. Они стремительно приближались полукольцом, и о стены вагона над нами уже загремели булыжники, когда подоспела неожиданная помощь в лице Гудвина. Очнувшись, он с тыла напал на цыганский табор. Глухие удары его тяжелого протеза мигом пробили брешь в рядах супостатов и обратили их в бегство. Гудвин, разгоряченный и растрепанный, кинулся было в погоню, да на пути его вырос все тот же рельс, одолеть который ему оказалось не под силу. Снова рухнув на железнодорожную насыпь, он глухо выругался.
– Родион Петрович! – представился учитель истории, встряхнув мою руку. – Спасибо, коллега! Вы были на высоте! Совсем у этих варваров чувство меры отсутствует!
– Ты бы, Родион Петрович, лучше в штаны справлял нужду! – Гудвин, задыхаясь, подошел к вагону. – Тебя на парашу под конвоем водить надо!
– Понимаете, Сережа, – учитель поправил очки, чудом удержавшиеся на его носу во время инцидента, – у меня есть принцип не спускать безобразие! А они мусорят на путях! Бутылку бросили из-под "фанты"! Я сделал им замечание. Мусор, Сережа, надо в урну опускать!
– Принцип у него! – рассвирепел Гудвин. – Да ты хоть знаешь, где здесь ближайшая урна?!
– Но, Сергей… – попытался возразить Родион Петрович.
– Твое место какое?! – перебил его Гудвин.
– Двадцать первое на нижней полке! – Учитель с готовностью предъявил нам расписанную фломастером бумажку.
– Вот и шагай на свое место! – Гудвин указал протезом на дверь вагона. – Поезд отправляется через пять минут! Отъезжающих прошу очистить перрон!
Учитель вцепился в поручни, затопал наверх по ступенькам.
– Пришлось билет ему выписать! – Гудвин повертел у виска пальцем. – Зайцем он, видите ли, ехать не желает!
Вернувшись в купе, мы таки с Гудвином достали еще бутылку. Вернее, он ее достал из ящика под сиденьем.
– Ну, а тебя-то как занесло в инвалиды? – поинтересовался я, занюхивая рукавом очередные сто пятьдесят.
– Не поверишь! – вздохнул Гудвин. – Как освободился я в девяносто четвертом из ИТК, что у вас тут делается как увидел!.. Мама родная! "Ну куда я со своей справкой! – думаю. – Кому я в новой этой жизни нужен?!" Домой возвращаться? Опять братья уркаганы? Опять этап? Нет! – решил. – Хрена лысого! Лучше на воле мыкаться, чем на киче авторитет! А главное, слышь! Еду как-то в электричке, смотрю – негры по проходу шныряют: "Сами мы нездешние! Осталися без дому! Подайте Христа ради, кто сколько может!" Тут-то меня и разобрало! Это что ж на Руси делается, братья православные?! Черные подаяния просят, а я, белый человек, без копья?! Вот так! Будь здоров!
Гудвин выпил и закашлялся.
– Ладно, Робин-Гудвин! – Чувствуя, что туман в моей голове начинает сгущаться, я лег на полку. – Давай спать!
– Спать так спать! – Гудвин полез наверх. – С зоны привык на верхних нарах чалиться!
"Почему стоим?" – подумал я с тревогой, когда гудок электровоза выдернул меня под утро из забытья. И тотчас вспомнил весь предыдущий день, за исключением разве последнего аккорда: где и когда я снял ботинки – этого я вспомнить не мог. Опустив разутые ноги на пол, я тупо обшарил взглядом купе и выглянул в коридор. Ботинки, начищенные до блеска, находились именно там. "Родион Петрович! – смекнул я сразу. – Наведался, верно, после отбоя и навел порядок в подразделении".
Гудвина я решил не будить. Кое-как приведя себя в порядок, начертал ему короткую записку и покинул гостеприимный вагон.
Вопреки здравому смыслу, воображение мое с похмелья трудилось куда лучше, чем на ясную голову. По пути в Бескудниково я попробовал соединить "Третий полюс" с "Дека-Банком", и вышло следующее. Со слов Руслана, одной из сфер деятельности "Третьего полюса" являлся нефтяной бизнес. А в названии моего банка смутно просматривалась единица меры жидких тел, каковой чаще всего принято измерять бензин и прочие нефтепродукты. Допустим, в составе учредителей обоих предприятий, взаимосвязанных на деловом рынке общими финансовыми интересами, ключевую позицию занимает брат Ивана Ильича по матушке Аркадий Петрович Маевский. Что тогда получается? Получается, что управляющий казино "Медный сфинкс" когда-то случайно добыл сведения, из которых следовало, что я и еще тринадцать душ занесены, как говорили древние римляне, в проскрипции. То есть нас собрались не просто уволить, а поочередно – учитывая сомнительные обстоятельства гибели Яновского, Шумовой и, вероятно, Половинкиной – пустить в расход. Причем собрались давно и окончательно. Допустим теперь, что Иван Ильич, учитывая его с Мариной родственные отношения, знал о нашей с ней близости и, как человек неравнодушный к ее чувствам, попытался вытащить меня из этой мясорубки. Тогда это объясняло желание Штейнберга услать "мальчишку-охранника" от греха подальше и нежелание, учитывая все те же родственные отношения, только уже с братом, ввести его, то есть меня, в курс дела. Словом, это полностью объясняло все следствия. Но даже частично не объясняло причин. Насколько я понимал, все четырнадцать указанных в его посмертной записке персон, во-первых, не были связаны друг с другом, во-вторых, судя по мне во всяком случае, не имели в структуре концерна сколько-нибудь значительного веса, и, в-третьих, маловероятно, что обладали информацией, угрожающей жизнедеятельности олигарха. Короче, логики в поведении моего противника или таковых по-прежнему не прослеживалось. Либо я вообще не с того боку подходил к данным фактам и не под тем углом их рассматривал. Что и подтвердилось последующим ходом событий.
Так или иначе, погруженный в собственные мысли, я доехал до нужной остановки. Затем прошел между "хрущевскими" пятиэтажками, выстроенными вдоль бульвара в длинную шеренгу, к дому Андрея и вдруг замер. Белые "Жигули" у дальнего подъезда почему-то сразу привлекли мое внимание, хотя до них стояло еще не менее шести припаркованных машин.
По гороскопу я – Рыба, и при всем скептическом отношении к зависимости личных качеств от случайного скопления звезд интуиция у меня развита отменно.
Кто бы ни находился в этих "Жигулях" – если там вообще кто-то находился, – заметить меня на таком расстоянии он не мог. Обогнув дом с обратной стороны, я выглянул из-за угла. За рулем машины сидел молодой парень в сером костюмчике. Я видел только его затылок и профиль, когда он поворачивал голову к подъезду. Возможно, он дожидался и не меня. Возможно, он вообще никого не дожидался, но гадать в моем положении было противоестественно. Вместе с тем я настолько устал и обозлился, что решил действовать напролом. Подойдя сзади к открытому окну, из которого струился дымок, я просунул руку и тыльной ее стороной сделал зажим на горле водителя. Тот захрипел и выронил сигарету.
– Ничего не говори! – предупредил я его, сдавливая горло еще сильней. – Руки на руль! Убью!
Глаза у паренька выползли из орбит, и он судорожно вцепился в рулевое колесо.
– Сколько вас?! – Я слегка ослабил хватку.
Он поспешно поднял два пальца вверх. Прижав следопыта изнутри к дверце машины, я свободной правой резко распахнул ее снаружи. Парень вывалился мне под ноги, и его тут же стало рвать.
– Это ничего. – Я похлопат его по спине. – Меня тоже от вас давно тошнит.
Когда он слегка успокоился, я помог ему встать и быстро обыскал. Паренек был до смерти перепуган, близок к обмороку и далек от всякой мысли о сопротивлении.
– Ого! – Я выудил из бокового кармана его пиджака "Макаров". – Статья 222 Уголовного кодекса! Незаконное ношение оружия либо его основных частей! До четырех лет с конфискацией имущества!
Парень посмотрел на меня с болью в глазах.
– И за подделку документов два года! – Я извлек из другого его кармана удостоверение сотрудника ГАИ. – Статья 327 того же Кодекса!
– Это настоящее, – прошептал он.
– И за дачу заведомо ложных показаний еще парочку! – подвел я итоги. – Смотри статью 307! В общей сложности у нас набегает восемь лет исправительных работ. Хотя чистосердечное признание и сотрудничество смягчит, я думаю, твою участь. Ну что? Будем сотрудничать?
Он обреченно кивнул.
У меня иной раз такое ощущение, что этих ребят уже набирают в органы прямо со школьной скамьи.
– Будем сотрудничать. – Я подтолкнул его к подъезду. – Пошли. Пятый этаж, восемнадцатая квартира. Лифта нет, извини. Пока дойдем, рассказывай, кто вас на задание послал.
– Начальник велел проверить адрес, – докладывал паренек, поднимаясь по лестнице. – По оперативной установке здесь проживает свидетель наезда, Журенко Андрей Георгиевич, шестьдесят второго года выпуска… Рождения то есть… А вы из РУБОПа?!
– Из него, – согласился я. – А что напарник твой наверху застрял?
– Не знаю! – Юный инспектор пожал плечами. – Двадцать минут жду! Рацию-то мы сдали после смены.
– А почему машина без опознавательных знаков?
– Да ведь это мой "жигуленок"! – пояснил он с готовностью. – С ночного дежурства мы! В гражданку переоделись уже, а начальник адресок этот велел проверить. И если, значит, свидетель по нем…
– По нему, – поправил я.
– По нему… То задержать и доставить в наше ГИБДД для выяснения. И оружие велел с собой захватить на всякий случай.
Так мы за разговорами добрели до пятого этажа. Дверь в квартиру Журенко была приоткрыта. Я поднес палец к губам и жестом приказал инспектору зайти внутрь. Для начала он опрокинул в прихожей ящик с картофелем.
– Вась, ты? – раздалось из глубины. – До Совка, чертова мать, не могу дозвониться! Занято, к свиньям!
– Совок – это кто? – спросил я, заглядывая на кухню.
Медно-рыжий, с веснушками на добродушном лице юноша не старше моего сопровождающего сидел за столом и накручивал телефонный диск. Он вопросительно посмотрел на вошедшего следом Васю.
– Из РУБОПа! – поспешил объявить его напарник, трогая шею.
– Это Совков! Наш отделенный! – Рыжий встал и опустил руки по швам. – Лейтенант! Дверь-то нараспах была, когда я пришел! Может, взлом?!
– Разберемся. – Я закурил и кивнул все еще бледному водителю. – Ты, Василий, присаживайся! Не обессудь, что помял тебя! Сам знаешь, какая обстановка в городе! Выборы скоро!
Вася посмотрел на меня с пониманием и присел на уголок табуретки.
– А вы, товарищ… – обратился я к рыжему.
– Заяц! – отрапортовал тот, вытягиваясь. – Младший сержант!
– Вы, товарищ Заяц, вольно и звоните куда вы там дозванивались. – Я зажег газовую конфорку и налил в чайник воды из-под крана. – Чаю хочешь, Василий?!
Тот вздрогнул и отказался.
После серии безуспешных попыток сержант попал наконец в отделение.
– Это Заяц, господин лейтенант! – заорал он, опасаясь, быть может, что его не расслышат и снова придется полчаса набирать проклятый номер. – Тут с вами из РУБОПа хотят говорить!
Он с облегчением передал мне трубку.
– Угаров, – сухо представился я. – Вы, лейтенант, отзовите своих ребят. Они после ночного дежурства как-никак.
На другом конце провода возникло замешательство.
– Угаров?! – услышал я голос начальника охраны Шибанова. – Это ты, Александр?! Ты куда пропал?!
– Подожди. – Я прикрыл микрофон ладонью и обернулся к инспекторам. – Свободны, ребята! Благодарю за службу!
Рыжий, несмотря на штатскую свою форму одежды, отдал честь и потопал к выходу, а Вася замялся на кухне.
– Ах да! – Я вернул ему служебное удостоверение с "Макаровым" и дождался, пока в прихожей хлопнет дверь.
– Слушай меня, Шибанов! – возобновил я прерванный разговор. – Если с Журенко что-нибудь случится, я тебе член оторву!
– Дурак ты, Сашка! – обиделся мой шеф. – Это же я к Андрею ребят направил, чтоб они, если он жив еще, в отделение его привезли, где мой свояк начальником! К телефону-то у Журенко третий день никто не подходит! Я и тебя, дурака, хотел проинструктировать, да ты сам шибко умный оказался! Пропал и с концами!
– Это ты, Шибанов, пропал, – снова постарался я донести до него свою мысль. – Моли Бога, чтоб Андрей в живых остался!
– Меня пугать-то не надо! – помолчав, отозвался Шибанов. – Я и так испуганный! Ты Варданяна помнишь? Того, что в банке отделом заведовал?
– Ну? – насторожился я.
– Зарезали его в подъезде! Через пять дней после того, как в тебя, дурака, пальнули, понял? А до него, как выяснилось, еще троих наших сотрудников грохнули в питерском филиале!
– Как фамилии? – спросил я.
– Не в этом суть! Главное, что следователь меня уже два раза вызывал! Тебя тоже ищут. Хотя без особого рвения почему-то.
– Как фамилии? – рявкнул я.
– У меня своих забот по горло! – огрызнулся Шибанов. – Какие там фамилии? Я что – дознаватель, с подобными вопросами к управляющему лезть? В общем, я тебя, пацан, предупредил! И Журенко, если увидишь, скажи, чтоб он мне дозвонился! А сам пока не высовывайся! Все!
В трубке раздались короткие гудки. Я положил ее на аппарат и обошел квартиру. Следов обыска я, однако, не заметил. Если верить сержанту Зайцу, дверь была открыта. Значит, кто-то меня вычислил. И дал понять, что вычислил. Кто и зачем?! "Полярники" непременно оставили бы засаду! Я понимал, что запутываюсь все больше и больше. Приблизиться к Рогожину и тем паче к Маевскому в настоящий момент было равносильно самоубийству. "А не махнуть ли в Питер на недельку? И не поискать ли там концов? – спросил я себя и сам же ответил: – Махнуть! Махнуть мне на недельку в Питер! Поискать мне там концов!"
Идея была не так уж и плоха. Пока мои преследователи здесь будут метаться, я возьму-ка лучше паузу и заодно проверю свои догадки.
Сказано – сделано. Достав из-под своего отмокающего в ванной гардероба целлофановый пакет с двумя пачками долларов и "береттой", я рассовал его содержимое по карманам, запер квартиру и отбыл на Ленинградское шоссе. Выловленный из воды "Уленшпигель" остался висеть на бельевой веревке. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет. Итак, поездом я сегодня уже путешествовал, а садиться с оружием в самолет у нас все еще затруднительно. Не пускают в наши самолеты честных граждан с оружием. Оставался автостоп.
ГЛАВА 9 ТАЛАНТЫ И ПОЛКОВНИКИ
Примерно через 8 часов, заплатив 50 рублей, я высадился на берегах Финского залива. Оплатить мне пришлось только стоимость горючего, да и то частично. От других денег принципиальный дальнобойщик отказался. Все-таки хороших людей на свете больше, чем плохих. Жаль, что встречаются они чаще именно с негодяями. Но тут уж ничего не попишешь. Да и негодяев я понимаю: не друг с другом же им встречи искать.
Трейлер, подобравший меня на ближайшей за Химками заправочной станции, притормозил в районе питерских новостроек, и порывистый ветер, надувая мой потерявший за последнюю неделю всякую презентабельность костюм, погнал меня к "Пассажу". Прежде чем явиться на глаза моей бывшей жене, актрисе театра-студии "На задворках" Дарье Безродной, гардеробчик мне, конечно, следовало обновить. В своем теперешнем виде я мог ненароком вызвать жалость, к чему отнюдь не стремился.
"Пассаж" – для тех, кто не знает, – расположен на Невском проспекте. С филологической точки зрения "пассаж" относится к "словам-бумажникам". То есть к словам, в которые "упаковано" несколько значений, а именно: архитектурное – тип торгового здания с ярусами по сторонам прохода, музыкальное – быстрое и сложное чередование звуков, литературное – выдержка из главы и житейское – неожиданное происшествие. Вот на этом последнем я и хочу остановиться.
– Театр начинается с гардероба и заканчивается у буфетной стойки, – часто говаривал мой тесть Федор Максимыч.
Когда-то он подавал на подмостках большие надежды, теперь же подает расстегаи, кулебяки, разноцветную икру и прочие купеческие удовольствия в частном ресторанчике "Повторим!". В свои семьдесят с небольшим он был у хозяев на хорошем счету. Федор Максимыч отличался расторопностью, сообразительностью, имел манеры и нравился завсегдатаям.
– Париж стоил мессы! – посмеивался бывший актер Безродный в нашу последнюю встречу, пересчитывая чаевые, превышающие, надо думать, месячный заработок нынешних заслуженных лицедеев.
Театральная карьера Федора Максимыча завершилась в конце далеких пятидесятых, так толком и не начавшись. Случилось это на премьере пьесы "Маскарад", где молодому дарованию руководство доверило роль Казарина. Чтобы снять волнение, Федор Максимыч выпил в буфете стакан коньяка и пошел на сцену. Надо признаться, что пить мой бывший тесть до сих пор не научился. Тревожный сигнал прозвучал для окружающих уже на третьей его реплике.
"Да, я давно уж не был с вами", – объявил Арбенин, сложив руки на груди и хладнокровно наблюдая за игроками, понтирующими у рампы.
"Делами занят все?" – поинтересовался возбужденный Казарин, потирая ладони.
"Любовью… не делами", – возразил Арбенин, как и было задумано.
И тут вместо слов "с женой по балам?" Казарин вдруг выпалил:
"С женой?! По бабам?!"
"Нет!" – вскричал Арбенин страшным голосом.
По залу прокатился легкий смех, но в гостевой ложе народ безмолвствовал. Там оговорку Федора Максимыча восприняли как фразу из первоисточника. Дальше все шло как будто по замыслу автора вплоть до места, где Казарин должен был выдать характеристику игроку по фамилии Трущев. Стоило Арбенину спросить:
"А этот маленький каков? Растрепанный, с улыбкой откровенной, с крестом и табакеркою?.."
"Хрущев!" – гаркнул, не задумываясь, Казарин.
Евгений Арбенин шарахнулся от него, как от тифозного, а зал насторожился в ожидании продолжения. В ложе беспокойно заерзали представители горкома и культурного министерства.
Сообразив, что посягнул на высочайшую фамилию, Федор Максимыч обомлел от ужаса, но остановиться уже не мог. История в стихах, поведанная им близко к тексту в гробовой тишине, имела много общего как с персонажем пьесы, так и с биографией Председателя Совета министров.
"Он малый недооцененный! – рассказывал Федор Максимыч обалдевшим зрителям и собратьям по цеху, сбившимся в кучу. – Три года в армии служил, но послан был каким-то генералом!.. Впоследствии кого-то заложил! Пять лет сидел!.."
В ложе раздался громкий ропот.
– Занавес! – взвизгнул режиссер.
И занавес упал, словно гильотина, оборвав короткую актерскую жизнь Безродного.
Учитывая все обстоятельства, Федор Максимыч отделался легким испугом: исключением из рядов ВЛКСМ и позорным изгнанием из труппы. Хотя в органы его пригласили.
– Пять лет, говорите, сидел? – усмехнулся на допросе полковник КГБ, листая страницы протокола. – Ну, пять – это немного! Вам-то все пятнадцать светят!