Как должно себя вести в последнем акте холодное оружие, Чехов умолчал. Но действительность в лице Серика сама дописала классическое изречение.
– Зарублю гада! – сбросив повиснувшего на его шее Скалкина, Серик взмахнул клинком.
Фига проявил исключительную в его состоянии прыть и закатился под бильярд. Пока оскорбленный отец и муж, ползая на коленях, пытался его достать в партере, он выскочил с другой стороны и успел вооружиться увесистым кием.
Прижатые праздничным столом к стене сауны, мы с Проявителем остались в этой стремительной схватке безмолвными статистами.
Как всегда, выиграла в поединке русская наука побеждать. Халтурное лезвие меча разлетелось, ударившись о кий, и Фигнер, используя забытое штыковое упражнение "Длинным коли!", поверг разгневанного Серика на пол.
– Сволочь! – При помощи челночника Серик поднялся на ноги и вытер рукавом разбитый нос.
– А чего он?! – оправдывался Фигнер. – Я ж не хотел! Серик! Ты чего, а?! Ты обиделся, что ль?! Ну, прости!
Далее была выпита мировая, и скомканное празднество продолжилось, ко всеобщему удовольствию.
ГЛАВА 15 ЗАКОН ИСКЛЮЧЕННОГО ТРЕТЬЕГО
Таксы, похожие на два шустрых пылесоса, со звонким лаем атаковали меня в прихожей. Открыла мне матушка Вайса Полина Сергеевна. Открыла, поздоровалась и сразу исчезла в комнатах.
– Фарадей! Максвелл! – прикрикнула из столовой Митькина жена Нина.
Фарадей, мотая ушами, помчался на ее зов, а более ответственный Максвелл присел подле меня. "Только возьми хозяйские тапочки! – прочитал я в его глазах. – Увидишь, что будет!"
– Максвелл! Тебя не касается?! – Нина выглянула в коридор.
"Смотри сам! Я предупредил!" – Оглядываясь на меня, маститый физик поплелся восвояси.
– Кофе? – спросила Нина.
Я, раздеваясь, кивнул.
Нина была аниматором. Будучи аниматором, Нина рисовала в столовой фазы движения какого-то павиана. Судя по внушительной кипе калек на столе, павиан двигался много.
– Что слышно? – Опустившись в кресло, я потрепал по спине лучше расположенного ко мне Фарадея. – Норштейн "Шинель" еще не снял?
– Кто ж по такой погоде шинель снимает?! – Митька, загорелый и бодрый, вышел из кухни.
Оно и верно: мороз на улице был силен. И предложенный мне горячий кофе с тартинками оказался как нельзя кстати.
– В Турции во-от такая баранья нога, – Митька показал какая, – четыре доллара всего! Это уже приготовленная со специями! Берешь к ней литр кьянти и… Выпить хочешь?
Я вежливо отказался. Чего я меньше всего хотел после ночного в сауне, так это выпить. Прикончив легкий завтрак, мы с Вайсом перебрались в кабинет.
– Ну, так какие проблемы? – перешел Митька к делу. – Просто так ведь ты не зайдешь!
Я протянул ему список Штейнберга.
– Это что?! – Митька повертел заполненную мной загодя от руки осьмушку бумаги.
– Я у тебя как раз хотел спросить.
По мере того как повествование мое о последних событиях набирало обороты – а я еще многое опустил! – Митька становился все более серьезен и угрюм.
– А какая разница между, к примеру, Варданяном и тобой? – Он изучил список.
– Я – жив, он – мертв, – усмехнулся я невесело.
– Положим. – Вайс набросил ногу на ногу. – А кто ты и кто он? Кто вообще чего стоит в твоем прейскуранте?
Пришлось мне подробно и обстоятельно растолковать ему примерное место каждого указанного в иерархии "Дека-Банка".
– Подумать надо, – вздохнул Вайс. – Сколько у тебя времени?
– Совсем нет, – сказал я честно.
– Тогда через пару дней загляни. – Митька встал, давая понять, что аудиенция окончена.
Насыщенное расписание Вайса, которого он строго придерживался по возвращении в Первопрестольную, требовало его присутствия во множестве мест.
Были и у меня свои намерения. Очень хотелось мне лично познакомиться с Аркадием Петровичем Маевским. А если и не познакомиться, то хотя бы взглянуть на него. Лицезреть его во плоти. Увидеть, как говорится, в полный рост. И здесь мне споспешествовал Руслан, доставший в каком-то из опекаемых солидных предприятий гостевой билет на открытие форума бизнесменов и политиков "Россия в XXI веке". Шансы на то, что Маевский окажет форуму честь своим присутствием, были достаточно велики. Хотя и уверял меня Курбатов, что Аркадий Петрович предпочитает держаться в тени, однако же и вовсе манкировать обязанностями влиятельного капиталиста он тоже не мог. На такого рода мероприятиях скорее отсутствие магната привлекло бы к себе внимание, нежели его присутствие.
Итак, в качестве рядового наблюдателя я попал на означенный форум. Вместительный зал Бизнес-центра к началу торжественного открытия был до отказа набит самой представительной публикой. Из всех слоев общества здесь преобладали наивысшие: его термосфера и экзосфера. Плутократы и политики всех направлений от крайне правых до умеренно левых заполняли партер, тогда как чиновники рангом пониже, разного рода аппаратчики и многочисленные сотрудники прессы толкались на галерке. Среди них и я. За столом президиума заседали знакомые все лица: руководители фракций, члены правящего кабинета и прочие "герои дня". Издавая гул, подобный океаническому прибою, столпы общества обменивались рукопожатиями и мнениями. В этом столпотворении рассмотреть Маевского не было никакой возможности. Зато я приметил на другом конце галерки его дочь. Кудрявая голова Европы мелькала в окружении молодых людей, то и дело исчезая за их плечами и спинами. Извиняясь и обрастая извинениями, я стал проталкиваться к ней. Между тем форум открылся. Прозвучало что-то вроде гонга, и в наступившей тишине председательствующий, произнеся короткую приветственную речь, пригласил к микрофону первого выступающего.
– Привет, – сказал я на ухо племяннице Штейнберга.
Европа вздрогнула и обернулась.
– Вау! – обрадовалась она. – Витязь в овечьей шкуре! Я уже думала, ты никогда не подойдешь!
– Я подошел, – отозвался я шепотом. – Только не всем. Как Марина?
– За тебя, обормота, беспокоится. – Европа бросила на меня любопытный взгляд. – А ты откуда знаешь, что мы знакомы?
– И не такое знаю. – Я взял ее под локоть. – Поговорить бы надо.
На нас раздраженно зашикали близстоящие обитатели райка.
– Извини! – Европа убрала мою руку. – Мы здесь на работе. После поговорим!
"Надо же! – Я мысленно чертыхнулся. – Они здесь на работе! Они здесь на работе, а мы тут прохлаждаемся! Мешаем фиксировать прогнозы на будущее отечества, изнывающего под бременем реформ! Досужими сплетнями тружеников пера и блокнота отвлекаем!"
То, что Европа не только дочь Маевского, но еще и делегированный представитель массмедиа, было для меня в каком-то смысле неожиданностью. В том смысле, что редкие нынче буратины поливают деревья в стране дураков. Нет им нужды выращивать курточки для папы Карло, равно и для себя. Тоже мне оттяг – политические репризы переписывать. Ну да вольному воля.
Великие машинисты и стрелочники грядущего века один за другим сменялись у микрофона, донося до почтенной аудитории свою оценку состояния путей.
Наконец на трибуну вышел заслуженный лидер правоцентристского движения "Честный передел" депутат Владимир Раздоров. Движение его имело национальный уклон градусов под сорок. То есть любимый в народе градус позволял Раздорову постоянно быть на ходу и вместе с тем не грозил ему, разогнавшись, свалиться под откос.
Когда-то давным-давно Журенко уговорил меня зайти в гости к знакомой поэтессе, претендовавшей в тот момент на место "культурной девушки". Поэтессу звали Анна, и фамилия у нее была самая восходящая – Месяц. Собравшиеся в ее доме подающие надежды и уже оправдавшие их дарования под сухое вино читали наперебой стихи и делились творческими замыслами. Был и обмен мнений: кто-то выговорил Ахматовой за бедный словарь, кто-то Асееву – за хромые метафоры, а кто-то, особенно дерзкий, даже иронично трунил и над современниками. Все бы хорошо, да Андрей концовку смазал. Раздосадованный жалобами капризных литераторов на отсутствие надлежащих условий, он хватил кулаком по столу и воскликнул:
– Вашу мать! Короленко в тюрьме карандашом в кармане роман написал!
Чем поверг баловней музы в совершенную оторопь. А я тут же представил себе узника совести, расхаживающего по камере и пишущего в кармане "Детей подземелья" под неусыпным оком злобного надзирателя.
Но суть не в этом. Вспомнил я это вот почему. В центре всеобщего внимания весь вечер находился замечательно красивый пожилой поэт, стихов своих не читавший. Взамен поэт рассказывал потешные истории из жизни других поэтов. Говорил он звучно и низко, словно сконструированная в России контрабасовая труба геликон, и оставался при этом совершенно невозмутим. Встретившись с ним у Анны Месяц, я встречал его впоследствии везде: в ресторанах, магазинах, метро и даже на бегах. Таков был и депутат Владимир Раздоров. Создавалось впечатление, что он повсюду.
На форуме Раздоров произнес речь, достойную самых высоких образцов ораторского жанра. Искусство эпатировать слушателей он отточил до совершенства. Пройдясь, будто каток, по своим политическим оппонентам, Раздоров наехал на Мавзолей и потребовал от собравшихся "немедля зарыть мумию на глубине пять тысяч метров, дабы запах ее не будоражил ноздри большевистских недобитков". Буквально оторопь берет, каким образом столь разные люди, как Раздоров и Проявитель, свободно объединяются в похоронную команду!
– Вчера я удовлетворил свою жену трижды! – громогласно и напористо вещал с трибуны докладчик. – Трижды удовлетворил! Покажите мне в зале человека, который последний раз трижды удовлетворил свою жену! Нету?! A-а! Вот видите?! Нету! Теперь скажите мне, что значит, когда низы больше не хотят, а верхи не могут?!
В партере и на галерке раздались дружные аплодисменты, свист и одобрительные возгласы. Раздоров поднял руку, как триумфатор.
– Когда низы больше не хотят, а верхи не могут, – выкрикнул он, перекрывая смех и ропот, – это значит, что все удовлетворены! То есть! Что я этим хочу сказать?! Хочу сказать, что работу нашего правительства следует признать удовлетворительной!
Закончив свое пламенное выступление таким парадоксальным выводом, Раздоров под овации спустился в зал.
– Ну все! – Я легонько подтолкнул Европу к выходу в фойе. – Ничего лучше ты здесь не почерпнешь!
– Странные дела! – Европа рухнула на кожаный диван под вечнозеленой пальмой и обменяла в сумке блокнот на пачку "Мальборо". – Маринка в миноре и соплях, тебя нет! Я, кстати, звонила тебе раз сто по ее просьбе! "Угаров по этому адресу больше не проживает! А вы не позируете мастерам фламандской школы?" Урод какой-то!
Молодчина Кутилин с небольшими отклонениями исполнял мои собственные инструкции.
– Дурдом, короче! – Она щелкнула зажигалкой и глубоко затянулась. – Маринка теперь на Красной Пахре под охраной! Отец велел с нее глаз не спускать. Говорит, что Иван… Это мой дядя. Да ты его видел в казино!.. Иван, говорит, сообщил незадолго до смерти, что за ней какой-то маньяк охотится! А что?! Нормальная вещь! В городе и не такое блядство происходит! В общем, ты ей не защитник. Пусть пока у нас поживет, верно?
– Пусть, – согласился я. – Только передай ей, что я жив-здоров и что я ее… Просто передай, что я жив.
Двери из зала распахнулись, и народ повалил в фойе. Торжественная часть форума благополучно подошла к концу.
– Голоден? – поинтересовалась Европа.
– А ты что – угощаешь? – усмехнулся я.
– Сейчас банкет будет! – Она бросила сигарету в металлическую плевательницу. – Для избранных, разумеется. Но тебя я проведу.
– Ого! – удивился я. – Да ты влиятельная дама!
– Просто свои ребята на воротах стоят, – пояснила Европа. – На отца раньше работали, да он их попер за пьянство. Теперь вот на правительство горбатят.
– Ну-ну! – Я встал с дивана.
Отделившись от группы сановников, к нам направлялся мужчина с фотоснимка, сделанного Проявителем у кладбищенской ограды. По всему выходило, что это муж Европы, Пал Палыч Рогожин собственной персоной.
– Благоверный! – вслух подтвердила мою догадку Европа.
– Не можешь в приличном обществе находиться? – Рогожин откровенно посмотрел на меня.
– А ты свое общество с приличным не путай! – парировала Европа.
Предоставив мужу переваривать сию эскападу, она взяла меня под руку и повела в банкетный зал.
Судя по этой мимолетной перепалке, отношения в чете Рогожиных оставляли желать всего наилучшего.
Как Европа и обещала, со стражниками проблем не возникло. Стражники пропустили нас без возражений, за что и были награждены очаровательной улыбкой моего поводыря.
Цвет буржуазного общества, обсуждая результаты форума, уже степенно вкушал фуршетные яства за исполинским столом в виде буквы "П". Мы с Европой пристроились в самом его окончании, и тут я узрел Аркадия Петровича. Того самого господина с волевым подбородком и слегка вытянутым лицом, что поддерживал еще на одном погребальном фотоснимке седую красивую женщину. Маевский, прямой и гладкий, словно колонна Большого театра, возвышался по другую сторону стола в окружении равных и подпевал.
– Хочешь, представлю? – перехватив мой взгляд, предложила Европа.
– Уи! – почему-то по-французски ответил я.– Познакомься, папа, – сказала Европа, подведя меня к Маевскому. – Это мой кавалер.
– Александр Иваныч! – Я клюнул подбородком, как воспитанник пажеского корпуса, наблюдая за миллионером.
Аркадий Петрович скользнул по мне равнодушным взглядом и, отделавшись небрежным кивком, отвернулся к собеседникам. Права оказалась юная Европа. Дела были "странными". Чудными, я бы сказал. Притворяться можно по-разному, но притворяться так было не по силам даже Тартюфу. Нет, Аркадий Петрович не притворялся. Он меня не знал. Человек, так настойчиво искавший моей смерти, понятия не имел о том, как я выгляжу. Я был для него пустым местом.
– Ты чем так озадачен?! – Европа дернула меня за рукав.
– Вестимо, судьбами страны, – продолжая наблюдать за Аркадием Петровичем, я рассеянно приступил к трапезе.
В литературе часто встречается следующая зарисовка влиятельной персоны: "вся фигура его излучала уверенность". Фигура Маевского ничего подобного не излучала. И вообще ничего не излучала. Скорее, она все поглощала, от закусок и напитков до рассыпаемых вокруг суждений, смысл которых тонул в шуме застолья. Так, наверное, Аркадий Петрович поглощал и всех своих конкурентов со всем их движимым и недвижимым имуществом. Его черные матовые зрачки, казалось, засасывали пространство. Казалось, в этих водоворотах исчезало все, что смело к ним приблизиться.
– Мне пора! – Вытерев губы салфеткой, Европа взмахнула запястьем со знакомыми уже мне по казино золотыми часиками на бисерном ремешке.
– Нам всем пора, – откликнулся я на ее призыв покинуть этот мир благополучных.
Гипнотизировать дальше Маевского не имело смысла. Он и думать забыл о моем существовании.
В ранее оговоренный срок я вернулся к Митьке. Не сказать, чтобы я дрожал от нетерпения. Честно признаться, я и не рассчитывал на какой-то положительный результат. Тем поразительнее было то, что я услышал от Вайса.
– Миттельшпиль! – изрек Вайс, многозначительно раскачиваясь на задних ножках стула.
Толика позерства нам всем присуща, но я был слишком заведен, чтобы мириться с ней в ту минуту.
– Да! – подхватил я.– Удивительная звучность языка! Мне тоже иной раз так вот нравится произнести что-нибудь в свое удовольствие! Особенно "цейхгауз" и "цугцванг"! Чередование звонких и глухих, уму непостижимое! Или еще "штрейкбрехер"! На дюжину звуков приходится только одна гласная растяжка! А если в грудь набрать побольше воздуха…
– Середина партии! – расшифровал свою позу Митька, не дожидаясь окончания оды немецкому. – Миттельшпиль, судя по количеству трупов! Поздравляю, мой милый! Ты связался с настоящими психопатами!
– Мы о чем?! – уставился я на него.
– Не врубился еще?! – Вайс ткнул пальцем в монитор ноутбука с набранной петитом колонкой фамилий. – Вами играют в шахматы!
– Бред, – поморщился я. – Ахинея. Сапоги всмятку.
Фарадей запрыгнул ко мне на колени и, поддержав меня, широко зевнул.
– У тебя есть другие соображения? – усмехнулся Вайс.
Мне положительно ничего не оставалось, как выслушать его фантастическую лемму. За этим я, собственно, и пришел. Подавив в себе здоровое чувство протеста, я приготовился слушать.
– Почти сразу от всех этих убийств у меня возникло ощущение завуалированной последовательности, – начал делиться Митька своими соображениями. – Как будто кто-то делает очередной ход и убирает с доски съеденную фигуру. Вот, смотри.
Пробежавшись по клавиатуре компьютера, он перебросил фамилии из списка в порядке ликвидации их носителей и подставил рядом указанные мной примерные даты гибели: Яновский – сентябрь 98-го, Шумова – октябрь 98-го, Половинкина – октябрь 98-го, Семенов – апрель 99-го, Вирки – июнь 99-го, Трубач – август 99-го, Угаров – октябрь 99-го, Варданян – октябрь 99-го.
С отвращением, будто на банку с пиявками, я смотрел на экран монитора.
– С октября по апрель партия развивалась без потерь или была отложена, – внес Митька устное дополнение. – Кстати, если Половинкина ваша пропала без вести, то ее вполне могла постигнуть участь Трубача. Иными словами, ее могли так же заранее взять под замок и приморить уже в свой час.
– На фига? – спросил я, почти наверное зная ответ.
И ответ был почти такой, как я ожидал:
– Да чтоб не светиться лишний раз! Это нам с зацепочкой в виде списка кое-как можно "историю болезни" прочесть. А легавых и репортеров такой нафталин законно со следа сбивает! Кто-то в машине сгорел, кто– то сам исчез, кого-то подстрелили на боевом посту, кого-то взяли в заложники! В общем, десять негритят резвились на просторе! В сплошном криминальном потоке поди поймай такого ерша! И тогда понятно, зачем Трубача в плену четыре месяца продержали! Могли держать и два, и полтора, и все шесть! В зависимости от хода партии! Могли бы и вовсе отпустить при ничейном исходе или если бы черные-белые получили своевременный мат! Трубач был жив, пока оставался на доске!
По большей части Вайс подтверждал пока мои собственные предположения. Лишь первопричина событий меня по-прежнему не устраивала.
– Но почему шахматы?! – взорвался я. – Почему не карты, не шашки, не лото, не городки, черт бы их взял?!
Дремавший на моих коленях Фарадей недовольно заворочался.
– Вопрос не ко мне, – скривился Вайс.
– Но позволь! – возразил я. – Ведь в шахматах тридцать две фигуры! Даже если здесь всего половина списка: допустим, белые! Или черные! Хотя я и не верю во всю эту ахинею, но допустим! То и тогда двух фамилий недостает!
– Вы поразительно догадливы, профессор, – с иронией отозвался Вайс. – К этому обстоятельству мы еще вернемся. А в данный момент я хочу обратить ваше внимание на принцип выбора персонажей, который сам по себе является косвенным доказательством абсурдной, как вы изволите выражаться, гипотезы.
– Обрати! – пробормотан я, пребывая в легком нокдауне от всего услышанного. – Обрати мое внимание! Оно остро нуждается в этом!