– Сюрприз! – сказал я, оглушая пришельца нарочно заготовленным обрезком трубы, когда его макушка взвилась над бетонной оградой.
Втащив обмякшее тело на платформу, я перевернул его на живот и связал руки за спиной тонким проводом. И ноги тоже связал у щиколоток. А то некоторые горазды в самый неподходящий момент выкинуть что-нибудь эдакое на японский манер с воплем: "Кья!"
В брезентовой сумке моего конкурента была упакована самозарядная винтовка "Вальтер-2000". Оптика прилагалась к ней также первостатейная. Ввиду более эффективного оружия, "Тигр" я решил не собирать. Подогнав прицел, я проверил обоймы и убедился, что боекомплект у меня полный. А тут и снайпер очухался. Я прислонил его спиной к парапету: волосы – оттенка соломы, нос – прямой и красный от холода, подбородок – вытянутый. Чистый ариец, коли не латыш.
-Контрактник? – спросил я, обыскивая мужчину.
Вместо ответа он чихнул.
– Как зовут?
– Юозас, – не стал он ломаться.
Вышло, что литовец. В бумажнике у него помимо валюты и умеренной пачки стольников с квадригой Аполлона хранился мой фотоснимок. Сделан он был, судя по одеянию, где-то прошлой осенью. Точнее, не где-то, а у портала родного финансового учреждения. "С важностью глупой, насупившись, в митре бобровой, я не стоял под египетским портиком банка…" Да-с. Но в костюме-тройке – и кто только его выдумал! – я красовался недели две. Костюм принадлежал Андрею Журенко. Мой собственный был тогда в химчистке.
– Не возражаешь? – Я убрал снимок в карман.
Мой литовский пленник не возражал.
– Позывные? – продолжил я допрос, извлекая из его баула передатчик с наушниками и микрофоном на изогнутой дужке.
– Эхо-Браво, – с легким акцентом выдавил из себя простуженный снайпер.
"Обожаю этих прибалтов! – усмехнулся я. – Эхо-Браво, твою мазе! Европа класс "А"! Одни кинофильмы смотрим!"
– Ну так, Юозас, – предупредил я литовца. – Ты сиди, не волнуйся. От насморка редко умирают. Когда мы с тобой закончим – уйдешь. И сразу же чеши в… Откуда ты?
– Из Плунге, – поморщился он.
– Вот туда и чеши. И ни с кем после меня не болтай, а то тебе кишки на ствол намотают, смекнул?
Он дал мне понять, что смекнул.
Без пяти девять со стороны Ленинградского проспекта появилась колонна из трех машин: сверху было непонятно, какой марки первые две, замыкающая – "Мерседес", предположительно – бронированный. Машин к торговому комплексу по тесному проезду двигалось много, но эту кавалькаду я вычислил сразу. Минуя поворот, кортеж подкатил к въезду на Ходынское поле. Из передней легковушки вылез лоб в макинтоше с поднятым воротником, а из последней – о да! не изменяло мне зрение! – выглянул сам Игорь Владиленович. "Макинтошник" подошел к будке и, перекинувшись парой фраз со сторожем, потрусил уже с моей портативной рацией к шефу.
Теперь мне было важно не запутаться в переговорных устройствах, коих набралось у меня целых три: пресловутый "уоки-токи", "эхо-браво" и запасная руслановская "моторола".
– На связи! – голосом Караваева затрещала коробка с антенной.
Я поднес палец к губам, призывая Юзаса к благоразумию, и вышел в эфир:
– Угаров говорит. Поезжайте прямо по бетонке. Остановитесь у входа на авиавыставку. У меня пока все.
Караваев задрал голову и посмотрел на флигель. Я было отшатнулся, но быстро сообразил, что он своего снайпера высматривает. Отдав какие-то распоряжения "макинтошнику", Игорь Владиленович вернулся в машину.
В наушниках литовца, предусмотрительно надетых мной поверх шапочки, раздалось шипение.
– Как слышите?! – спросили они.
– Слышу вас, – доложил я с акцентом.
Своего контрактника Игорь Владиленович, разумеется, не узнал бы ни по говору, ни даже в лицо. Где контрактник, там и посредник. Но вот по поводу того, что он – прибалт, кадровик вполне мог быть в курсе.
– Назовитесь! – потребовал он.
– Эхо-Браво, слышу вас!
– Цель?!
– Вне зоны видимости! – отозвался я с толикой беспокойства.
Руслан действительно куда-то испарился. Хотя Журавлев, как ему и полагалось по плану, заседал в кабине вертолета, согреваясь очередной порцией из заветного нашего черпачка, – это я заметил сквозь оптику. Его пьянство, конечно, в наш план не входило, но мало ли что мы упустили по халатности.
– Ждите! – велел Караваев, отключаясь.
Ждать я не стал, а сразу схватился за "моторолу":
– Руслан! Тебя где черти носят?!
– Иду, иду! – проворчал он в трубку. – Отлить нельзя!
Застегивая на ходу пальто, мой двойник показался из-за фюзеляжа "Су-25", приземистого штурмовика, частично закрывавшего мне обзор посадочной площадки.
– Встань так, чтоб мне тебя видно было! – потребовал я. – И автомат не обязательно прятать! Покажи его! А то они, паскуды, чего доброго, на рожон полезут!
– Да ясно, ясно! – Придерживая сотовый подбородком, Руслан вытянул из-под полы короткоствольный "Вихрь". – Ты не суетись там! Работай!
Вражеская колонна медленно проехала по взлетной полосе и притормозила у входа на территорию авиавыставки.
– Что дальше?! – проскрипел Караваев из пенала рации.
– Марину покажи!
– Где ты?! – Он осторожно выглянул из "Мерседеса" и стал вертеть башкой.
Палец мой невольно лег на спусковой крючок "Вальтера".
– Где ты?! – заволновался кадровик.
– Сначала – Марину! – рявкнул я.
Озираясь, Караваев открыл заднюю дверцу и выпустил Марину. Рассмотрев сквозь прицел винтовки ее осунувшееся худое лицо, я скрипнул зубами. Из машин посыпались бойцы "полярного" отряда. "Девять, – насчитал я. – Девять и еще двое в последней тачке".
Тем временем Караваев нырнул в кабину:
– Эхо-Браво! Цель?!
– Вне зоны видимости! – заученно откликнулся прибалт в моем лице.
– Глаза протри, гад! – сорвался Караваев и продолжил уже по рации, сбавляя на полтона: – Дальше что?!
– Вы у меня на мушке, – предупредил я его своим голосом.
Руслан, слушавший по сотовому все наши переговоры, синхронно выглянул с автоматом из-за хвостового оперения истребителя. Теперь и Караваев его заметил. А заметив, узнал.
– Цель! – взвизгнули мои наушники.
– Вне зоны поражения, – пояснил я хладнокровно. – Цель – за самолетом.
В рядах противника наблюдалось некоторое замешательство. Боевики, усмотрев в руках Руслана "Вихрь", попрятались за машины. Я же, от имени и по поручению Угарова, снова вышел на связь с кадровиком:
– Мне терять, Караваев, нечего. Но и бежать некуда. Так что делай, как я скажу. Вертолет слева видишь?
– Давай, давай! – Кадровик с рацией топтался у "Мерседеса". – Дальше!
– Марину вывести на площадку к вертолету. В сопровождении – двое, не больше. Там они ее отпустят. Сделаешь так – я сдамся.
Припав к видоискателю, я наблюдал за производственным совещанием Караваева и "макинтошника". "Макинтошник", надо полагать, был в отряде бригадиром.
– Добро! – сказал Караваев в рацию, придя, как они это называют, к консенсусу с начальником боевиков. – Только без фокусов! Если ребят положишь – девка следующей сдохнет!
"Добро"… Забытое словцо из лексикона советских военачальников. Много мы с ними "добра" этого нахлебались.
– Посмотрим! – Я дослал патрон и подмигнул Юозасу. – Посмотрим, а?!
Литовский стрелок, хлюпая носом, терпеливо и смиренно дожидался окончания этого спектакля. Спектакль шел на русском, и ему наши национальные страсти были по барабану.
После непродолжительных, но бурных, судя по жестикуляции, выборов от группы противника отделились двое лучших. Или худших. Они взяли Марину под руки и, словно сваты, повели на взлетную площадку.
– Эхо-Браво! – прорезался в наушниках Игорь Владиленович. – Когда увидишь цель – кончай обоих! Девчонку тоже! Как слышно?!
– Я Эхо-Браво! Понял вас! Обоих! – отозвался я в микрофон, мягко придавив спусковой крючок.
С интервалом в секунду оба сопровождающих рухнули как подкошенные. Стрелял я только в голову, учитывая, что покойники держали Марину на мушке.
– Ты что делаешь, падла?! – взвизгнул "макинтошник" так, что его вой докатился до крыши спорткомлекса.
Марина осела на залитый кровью снег. К ней, поливая из автомата вражеские машины, ринулся мой верный Руслан. Других сигналов к запуску двигателей Журавлеву не требовалось.
– Первая пошла! – Выдернув чеку гранаты, я по широкой дуге забросил ее в расположение "полярной" пехоты. – Вторая пошла!
Одна граната взорвалась за средним авто и посекла осколками человек пять. Вторая упала с недолетом, но тоже не без пользы.
– Эхо-Браво! – бился в истерике господин Караваев, укрывшись в своем бронированном экипаже. – Что там получается?! Я не понял! Что получается?!
– Член стоит, а голова – качается! – отчитался я по старой снайперской привычке с акцентом. – Я Эхо– Браво! Погнали наши городских!
Больше я им высунуться не давал, пока "Ми-2" Журавля с Русланом и Мариной на борту не поднялся в воздух. Вертолет неспешно развернулся метрах в шести над землей и, опустив нос, двинулся к автоколонне.
– Сейчас я вам спою "Прощание сливянки"! – заорал, приоткрыв ногой дверцу кабины, мой товарищ-гангстер.
Автоматная очередь прошила скаты крайней машины. Оседая на задние колеса, она придавила окопавшегося под ней боевика.
– Вот мерзавец! – сказал я Юозасу, набирая номер мафиозо.
– Угаров на проводе! – отозвался тот.
– Ты чего раздухарился?! – спросил я сурово, хотя меня и самого распирало. – Дай-ка Марину!
– Сашка?! – заплакала она. – Ты где, Сашка?!
– Рядом! Скоро увидимся!
И тут я вспомнил про это чертово взрывное устройство, тянувшее на три кило эквивалента. Минутная стрелка на моих часах двинулась к отметке "20". А я, наоборот, застыл. Мина, установленная нами в полость ракеты "земля– воздух", для того чтобы прикрыть отход вертолета, совсем вылетела в пылу сражения у меня из головы. Заложили мы ее на тот случай, если события начнут развиваться по другому сценарию. Но сценарий не изменился, и я про нее забыл. Хуже того, забыл и Руслан.
– Уводи машину! – крикнул я, спохватившись, в трубку.
"Ми-2" Журавля висел чуть правее эпицентра. Шагов на десять. Но взрывная волна, повинуясь каким-то своим пиротехническим капризам, пошла именно на него. Большой обломок разнесенного в клочья корпуса ракеты – кажется, ее стабилизатор – вылетел из белой вспышки и врезался в лопасти винта. Опрокинувшись на хвост, "Ми-2" рухнул вниз. Повторный взрыв разметал пылающие фрагменты вертолета по сугробам. Полный бак журавлевской "метлы" сдетонировал, и все было кончено за одно мгновение.
Выпустив еще две пули по заднему стеклу отъезжавшего "Мерседеса", я уронил винтовку.
– Катись отсюда, Эхо-Браво, – услышал я чужой голос, разрезая ножом путы на руках и ногах прибалтийского стрелка.
Чужой, потому что секунду назад я сгорел заживо вместе с моими друзьями и любимой, наверное, женщиной на поле боя. А кто это говорил, мне было наплевать и не имело ровным счетом никакого значения.
Массируя на бегу запястья, литовец бросился к лестнице, и голова его скрылась за парапетом.
Кто-то закурил и глянул в свинцовое небо. Внизу раздался вой милицейской сирены. Кто-то включил "автопилот" и спустился на крышу.
В торговом зале царили паника и суета. Купечество паковало пожитки. Москвичи, коренные ли, пристяжные, так и не привыкли к террористическим актам, хотя они давно уже стали частью нашего жизненного уклада. Особенно в предвыборный год. "Террористические акты в моей жизни, – заметила не столь давно мертвецу Угарову знакомая приемщица из прачечной, – случаются теперь даже чаще, чем половые".
Кто-то медленно спустился на три яруса и смешался с толпой перепуганных взрывами посетителей рынка. Кого-то она вынесла наружу и увлекла прочь. Подальше от гиблых мест.
ГЛАВА 22 ДОЛГИЙ СОН В ЗИМНЮЮ НОЧЬ
С годами приходит осознание того, что это не лучшие, как принято считать, умирают первыми, а, наоборот, первые умирают лучшими. Умереть во цвете, слегка лишь тронутым порчей, – вот стезя оставить впечатление. И кто, право, знает, каким бы сделался на старости лет тот или иной, не стань он вовремя боком под меткий "лепаж", не спутайся с дозировкой героина или не выпей совсем уж лишнего. Но мне это, похоже, не грозит. Умру я, похоже, от глупой старости, коли от стыда и обиды не умер. Алкоголь, конечно, сильное народное средство, но и он, знать, не мой счастливый удел. Что и доказали наглядно последние десять дней.
– Угорь! – проник в мое убежище сиплый шепот. – Угорь, очнись! Рассолу хочешь?! А водки?..
Хромой бес толкнул меня в ребро.
– Слышь, Родион! Почитай-ка ему что-нибудь медленное! Угорь чтение любит! Да не листай ты! С любого места!
С чего он взял, что я чтение люблю?
Историк прокашлялся и забубнил:
– "Игра – есть термин, обозначающий широкий круг деятельности животных и человека, противопоставляемой обычно утилитарно-практической деятельности и характеризуемой переживанием удовольствия от самой деятельности. Феномен игры привлекал внимание…"
А забытье что есть? Что есть – забытье? Я что? Забываюсь? Хорошо бы забиться в самый темный угол, где тебя никто не достанет.
– "…И видел в ней характеристику существа человека вообще. Игра для Шиллера – наслаждение, связанное со свободным от внешней потребности проявлением избытка сил…"
Сил совсем не осталось. Какая игра? О чем он бормочет? Башка – кругом. Блевать охота. Может, выпить?
– "…В основе игры, по Бейтендейку, лежат три исходные влечения, которые он заимствовал из теории Фрейда: к освобождению, к слиянию и тенденция к воспроизводству…"
Вот, значит, как. Не в деньгах, значит, радость. Значит, шахматисты мои освободиться желают. И слиться. Ладно. Я их солью. Потому что воспроизводство таких гадов – это падаль в геометрической прогрессии.
– Ладно, – промычал я, распеленавшись и сбросив шерстяное одеяло.
– Родная речь! – обрадовался Гудвин. – Рука бойца дрожать устала!
Я выпил. И почувствовал себя значительно хуже. А потом – значительно лучше.
В купе скорого поезда "Москва – Симферополь" было тепло и крепко накурено. Погоду в нем делал масляный радиатор, принесенный обходчицей Клавдией.
– Идеал! – прикончив раздел "Игра" и переходя к следующему, торжественно объявил учитель. – "Идеальный образ, определяющий…"
Клавдия, скинув мокрые валенки, сидела на нижней полке и слушала Родиона с затаенным дыханием. Женщина в поисках идеала. Щека ее прижималась к покатому плечу Гудвина. Гудвин, чуждый мирской суеты, нарезал толстыми ломтями копченую колбасу. Кот Мамай, глядя на него как на председателя трибунала, смиренно ожидал своей участи.
– "Проблема идеала была поставлена Кантом прежде всего в связи с проблемой "внутренней цели", – с нажимом вещал Родион.
– Хорош кантовать, – вмешался Гудвин, складывая ножик. – Твое учение, Родя, мертвого поднимет. Вон, Угорек уже порозовел.
– Продолжайте, Родион Викентьевич! Не отвлекайтесь на ихний черный юмор! – проворковала напарница Клавдии пышнотелая Зинаида.
Протискиваясь боком в купе, она уже наполовину была внутри. Кому приходилось проталкивать пальцем рассохшуюся пробку "Монастырского", тот знает, какой это мучительный и долгий процесс. Но все проходит, и Зинаида прошла.
– Что там о "внутренней цели"?! – Она плотоядно улыбнулась и поправила перманент.
Круглая голова ее напоминала герб Советского Союза, обрамленный злачными снопами.
С наступлением зимы Гудвина и Клавдию посетила идея оженить учителя Родиона. Лютая бездомная зима, случись привокзальной милиции добраться-таки до этого заблудившегося поезда, могла уничтожить историка окончательно. Невеста – на ее должность отрядили товарку Клавдии, темпераментную и одинокую Зинаиду – была согласна. Родственники тоже не возражали. Оставался жених. Его до поры урядили не пугать. Между тем бабье лето давно минуло, а коротание века с ученым, тихим и чистоплотным мужчиной, все как-то откладывалось. Невеста изнывала от нетерпения.
– Мне важно, что он матом не матерится, – поясняла Гудвину Зинаида. – И важно, что непьющий. Ты не знаешь, у него с этим… Ну… Все в ажуре?!
Это ее, как даму еще не растраченную, тоже весьма интересовало.
– С этим у Родиона даже лучше, чем с мозгами! – успокаивал ее Гудвин. – Я с ним лично в баню ходил! Ты слона в зоопарке видела?!
– Неужто?! – всплескивала Зинаида руками.
– Вот-вот! Помяни мои слова: как увидишь – так и окоченеешь!
– Скорей бы уж! – трепетала невеста.
Родиона готовили к семейной жизни постепенно. Обходчица Клавдия, прошедшая огонь и воду, была убеждена, что браки чаще прочего рассыпаются из-за незнания черт партнера. Особенно мелких черт. Мелкие-де черты после свадьбы вдруг становятся крупными и делают совместную жизнь нестерпимой. Таким образом, подрывается основа основ брака по расчету: "стерпится – слюбится".
– Мой четвертый, – делилась с нами Клавдия, животных не любил. Мелочь вроде. Аллергия у него, вишь ты, была на кошек. А потом выяснилось, что у него к отряду животных и бабы примыкают. Как меня увидит, так и пятнами весь покрывается.
– И "петухи", – ввернул Гудвин. – Это законная вещь. У нас на зоне "петух" к отряду примкнул, так шнифера Сурикова чуть кондратий не унес.
Таким вот образом и решено было подселить к учителю истории бродячего кота. Двухнедельные экзамены Родион выдержал на "отлично". Мамай поправился, почти перестал ходить по нужде в коридор вагона и сделался совсем ручным. Лишь иногда его выводили из себя нудные нотации хозяина, подкрепляемые высказываниями великорусских князей.
– Ну?! – интересовалась Зинаида, поджидая Гудвина у вагона. – Скоро?!
– Обождать надо недельку! – хмурился Гудвин, брезгливо соскребая кошачий помет с ботинка.
– А это что? – кивала Зина на испачканный рельс.
– Что, что! – огрызался с досадой Гудвин. – Мамаев курган!
Наконец Зинаида была представлена будущему мужу. Родион своими интеллигентными манерами сразу разбудил в ней буйное платоническое чувство. И осада крепости началась.
– Что там о "внутренней цели"?! – повторила свой вопрос раскрасневшаяся с мороза Зинаида, надвигаясь на историка.
– Здравствуйте, Зинаида! – Родион с книгой попятился.
– И вам того же, Родион Викентьевич! – Она стремительно, будто делая хирургический надрез, расстегнула на куртке-аляске молнию.
– "Согласно Канту, – продолжил придушенным голосом Родион, – явления, не имеющие цели, которая могла бы быть представлена образно, не могут иметь и идеала!"
– А имеющие цель?! – придавила его Зинаида к стенке купе.
– "Единственным существом, согласно Канту, действующим по "внутренней цели", является человек!" – закрываясь книгой, взмолился историк.
– Ну давай! Давай! – заклокотала Зинаида, лихорадочно ощупывая брюки учителя. – Вот она, моя "внутренняя цель"!
Ее буйное платоническое чувство вышло из-под контроля и переросло в трепетное физическое влечение.
– Трахни меня! Трахни меня! Трахни!.. – страстно дышала, прильнув к историку всем своим необъятным телом, Зинаида.
Родион поднял обеими руками пудовый том "Философского энциклопедического словаря" и со всей силы опустил его на голову Зины. Та закатила глаза и села в проходе.