Среди основанных им предприятий, реквизиты которых были так своевременно переданы мне частным, земля ему прахом, сыщиком Галембой, обратил на себя мое внимание Дом высокой моды с воистину самоговорящим названием "Аркадия". "И с чего бы это Маевскому, господину склада консервативного, такой интерес к моде проявлять? – пораскинул я умишком. – Деньги? Вряд ли. При нынешнем состоянии потреби– тельского рынка и конкуренции с раскрученными законодателями. Любовница? Возможно. Но вернее все– го – дочурка забавляется. Маевская Вероника Аркадьевна, Европа для своих. Еще одно убыточное дочернее предприятие. Чем бы дитя ни тешилось – лишь бы не кололось".
"Аркадия" нашла себя в районе "Беговой". Туда-то я и отправился с утра пораньше горя мыкать.
– Вера Аркадьевна! – долетел до меня сквозь приоткрытые створки, отделявшие примерочную от офиса хозяйки, высокий срывающийся голос. – Это ненормальный какой-то! Вы только послушайте, что он себе требует! Он требует две, извините, ширинки на брюках: спереди и сзади! Заявляет, что – аномалия! Я так не могу, Вера Аркадьевна! У меня таких лекал нету!
Утопая в кожаных подушках салонного дивана, я безмятежно рассматривал журнал "Вог". Брюки брюками, но и пальтишко хотелось присмотреть. Мороз на улице все-таки.
– Который?! – Вопрос Европы прозвучал где-то шагах в трех от меня.
– А воротник отдельно шьете?! – спросил я, поднимая голову. – Жабо меховое какое-нибудь?! У меня горло стынет!
Европа, изящная и официальная, стала передо мной как лист перед травой.
– Паяц! – сказала она. – Напугал девочку! Топай следом, Кентервильское привидение!
Стеклянные створки в ее офисе были задвинуты, жалюзи на них опущены, и шторы на окнах задернуты.
– А я думал, ты статьи пишешь, – обнимая Европу, прошептал я ей на ухо.
– И статьи! – Прильнув ко мне хрупким телом, Вера Аркадьевна расстегнула верхнюю пуговицу моей рубашки.
– А я думал, ты политический обозреватель. – Прижимая ладони к ее бедрам, я стал их гладить.
– И политический! – подтвердила она, расстегивая остальные имевшиеся на мне пуговицы.
– А я думал, ты мужа любишь, – сказал я, подсаживая ее на стол к себе лицом.
– И мужа! – Ее рука скользнула вниз.
– Где она?! – загремел в приемной чей-то взбешенный голос.
Стеклянные створки с грохотом разлетелись в стороны, и на пороге возник генеральный директор "Третьего полюса" Рогожин.
– Так я и знал! – побагровел бизнесмен. – Вера! Как тебе не совестно?! Прямо у меня на глазах!
– А ты выйди, – посоветовала Европа, спрыгивая со стола и оправляя юбку.
– Я выйду! – пригрозил Рогожин. – Я выйду, Вера! Ты только думаешь, что знаешь меня! Я выйду, и когда я выйду!..
– А когда ты выйдешь? – проявила нетерпение дочь магната.
Меня Рогожин подчеркнуто не замечал, так что я успел навести кое-какой порядок в своей одежде и с интересом принялся наблюдать за развитием семейной ссоры.
– Учти! – Рогожин в отчаянии подбежал к столу и в клочья разорвал эскиз индивидуального, судя по длинному расписному шлейфу, заказа. – Я рву наши отношения! Все кончено! Если бы не твой отец!..
– А когда ты выйдешь? – ладила свое Вера.
Рогожин попал в положение родителя, который опрометчиво пообещал избалованному ребенку что-то сладкое и теперь был атакован бесконечным вопросом "когда?". В бессильной злобе он взметнул под потолок обрывки эскиза и выбежал прочь. Разноцветное конфетти, опускаясь, по-новогоднему украсило юную Европу. Но ни этот наряд, ни другой ее сейчас не устраивал. Сейчас ее интересовал только процесс раздевания.
Потом мы пили чай с пирожными. Рабочая обстановка офиса возбуждала наш аппетит, и пирожных мы поглотили уйму.
– Ты обжора! – облизывая пальцы, заметила Вера Аркадьевна. – Ты съел нечеловеческое количество!
– Ничто нечеловеческое мне не чуждо, – признался я, в изнеможении откидываясь на спинку еще одного утопического" дивана.
В Доме моды "Аркадия" вся мебель обладала таким свойством, что посетители в ней утопали. Предусмотрительно. Так у размякшего клиента скорее могло возникнуть желание задержаться и заказать что-либо еще, пусть даже ему и ненужное.
Вопросов мне Вера не задавала, за что я ей был несказанно признателен. Ответы ей были не нужны. Я остался жив, и жизнь продолжалась. Это все, что она хотела знать. Я же, однако, хотел знать гораздо больше; за тем, собственно, и пожаловал. Но я не торопился. Я должен был вперед заслужить ее доверие.
– Составишь мне компанию? – спросила Вера.
– Никогда! – выразил я бурный протест. – Мы тут же разоримся! С моим вкусом через неделю вся модная Москва будет снова ошиваться у Зайцева и Юдашкина!
– Да нет же! – рассмеялась она. – Я к бабушке собираюсь на дачу съездить! У нее сегодня день варенья!
Я сразу припомнил старую седую красавицу Руфь Аркадьевну с фотоснимка: мать Ивана Ильича Штейнберга и буржуя Маевского. Познакомиться с ней я стремился, и очень даже. Многое она могла при желании вспомнить и поведать мне, Руфь Аркадьевна. На многое приоткрыть глаза.
– Ликаона боишься? – Я поцеловал Веру в шею. – Признайся.
– Это еще что за фрукт?! – отстранилась она.
– А помнишь сказку про Волка и Красную Шапочку? – Я закурил. – Ну так вот. Согласно древнегреческой легенде дед царя Аркадии с материнской стороны, злобный Ликаон, убил своего внука и накормил бога Зевса его мясом. Бог, обладавший, в отличие от меня, тонким вкусом, распробовал угощение и впал в божественный гнев. Он испепелил жилище Ликаона, а его самого превратил в волка. С тех пор, говорят, Ликаон бродит в подмосковных лесах и подстерегает свою правнучку, дочь царя Аркадии.
– Враки! – прижалась ко мне Вера Аркадьевна. – Ты поедешь или нет?!
– Будь я проклят, если отпущу тебя одну! – дал я страшную клятву.
По чести, меня больше беспокоило второе отделение этой мифической истории. Зевс воскресил Аркада. Став охотником, воскрешенный Аркадий едва не убил свою мать, приняв ее за дикую медведицу. Ну а, следуя предположению Митьки Вайса, в списке Штейнберга отсутствовала "королева". "При данном раскладе, – сказал Вайс, – вполне очевидно, что королем является сам играющий, а королевой – кто-то очень близкий. Настолько близкий, что составитель списка не дал себе труда его указывать". В анналах же "злого властелина" Маевского, похищенных мной из компьютера, также отсутствовала равная по значению фигура. И, оттолкнувшись от цинизма обоих игроков, я допустил самое чудовищное: уж не Руфь ли это, часом, Аркадьевна?! Спаси Бог грешную душу Маевского, если это так.
– Сейчас и поедем! – Европа вскочила и стала собираться. – – Дорога скверная! Слякоть. Пока доедем – вечер, а там – и ночь! Ты проведешь со мной ночь?
– Я проведу с тобой ночь, – сказал я. – А сейчас давай поедем. Дорога-то – скверная. Слякоть. Вечер будет, пока доедем.
Машину Европа вела уверенно, хоть и был у нее руль с правой стороны. Потому что с левой – был я. В пути мы разговаривали, как старые добрые подруги, о сокровенном. Для начала Вера Аркадьевна изложила мне свою точку зрения на то, каким должен быть настоящий мужчина.
– Во-первых, умным, чутким, сильным, уверенным, веселым, хладнокровным, страстным…
– Постой, постой, – остановил я поток ее эпитетов, – это что: все еще только "во-первых"?! И потом, хладнокровным и страстным в одном лице – разве это не парадокс?!
– И парадоксальным! – с жаром выдохнула Европа.
– Ну, а твой что? – поинтересовался я. – Не обладает ничем из перечисленного?
– Только гастритом и отвратительной привычкой грызть ногти у телевизора, – зло отозвалась Вера Аркадьевна. – Его этому в Сорбонне научили. На экономическом. Ничего другого он, во всяком случае, оттуда не привез.
– А зачем же ты его выбрала?
– Папа выбрал, – подтвердила она мои прежние догадки.
– И что же между ними общего?
– Кобель и сволочь! – отрезала Вера.
На радостях я было подумал, что это она двух разных интересующих меня людей имеет в виду, но, как оказалось, я ошибался. И то сказать: сволочь, как правило, "папой" не называют. В лучшем случае – "отцом".
– Ни одной сучки не пропустит, – продолжала Вера свой монолог. – Он и под Маринку клинья подбивал…
Европа вдруг зажала одной рукой рот, отчего машина опасно вильнула в направлении обгонявшего нас грузовика. По артикуляции шофера, мелькнувшего в окне с моей стороны, я примерно догадался, что нам посулили.
– Как думаешь, она нас видит?! – испуганно прошептала Европа, выравнивая "Тойоту".
– Кто? – не сразу сообразил я.
– Маринка?!
– Конечно.
Вера пристроилась к обочине и остановилась.
– Маринка, Маринка, – забормотала она быстро, сложив ладошки перед собой, – прости меня, подруга! Тебе ведь теперь все равно. А я давно хотела сказать, что мне мужик твой нравится!
Меня разобрала досада, но я сдержался. Вера Аркадьевна вела себя так, как будто никого рядом не было. Оригинально себя вела.
– А отец твой к нему как относится? – возобновил я прерванный разговор, когда она закончила наконец сеанс спиритизма и мы тронулись дальше.
– Папа? – Вера пожала плечами. – Рогожин его устраивает. Преданный, исполнительный, безвольный, скучный, трусливый…
Короче, она взялась перечислять все антонимы своего идеала.
До Малаховки, где обитала в дачном поселке на склоне лет затворница Руфь Аркадьевна, оставалось всего ничего, и прожить этот сравнительно короткий отрезок я хотел так, чтоб не было потом мучительно горько за бесцельно проведенные минуты. То есть как можно больше узнать о Маевском: его интересах, слабостях и привычках. Вера же, как и любая полноценная женщина, стремилась рассказать поболее о себе. Сворачивать ее в другое русло надо было с предельной деликатностью. Заподозрив мой повышенный интерес к персоне отца-миллионщика, Европа, девочка далеко не глупая, могла замкнуться, а то и просто высадить меня в грязном поле. Охотников до отцовского состояния, полагаю, хватало и без того.
– … А Джойл, сучка шоколадная, была, конечно, уверена, что раз она мулатка и ноги у нее из шеи растут – ей здесь все можно! Но ничего! Я ей припомнила "бостонское чаепитие"! Пока она млела, щупая коленку Завадского, я ей в чай пару таблеток слабительного отгрузила!.. Мужиков на "парти" сползлось, как мух на дыню! Ну и, понятно, пиво хлещут! А туалет всего один. И когда эта кошка орлеанская спохватилась… В общем, полное биде!
Внимая историческому сюжету из цикла "Европа и се заокеанские соперницы", я мучительно выискивал в нем зазор для поворота темы. "И как они все это рисуют?!" – бормотал мой сосед Кутилин, потея у мольберта и завидуя ловкости врожденных "пачкунов". Так и я теперь не мог вытянуть нужную нитку из клубка запутанных отношений Европы с приятелями, дабы связать что– нибудь для себя полезное.
– Вот дьявол! – "Тойота" чуть не въехала в габаритные огни стоящего впереди автомобиля. – Переезд закрыт! До весны здесь застрянем! Или его специально закрыли, а?! Чтоб мы с тобой…
Вера приникла ко мне. "Срочно нужен наводящий вопрос!" – лихорадочно соображая, я погладил ее по волосам.
– Срочно нужен наводящий вопрос! – заерзал я. – Вера! Ты не знаешь наводящий вопрос?!
– Заболел?! – спросила она томно.
– Нет. – Я усадил ее обратно за руль. – Вопрос неверный. Твой отец играет в шахматы?
– Папа?! Терпеть не может! – Европа удивленно воззрилась на меня. – А зачем тебе?! Хочешь турнир организовать?!
Сзади нетерпеливо засигналили. У кого-то сдали нервы. Присоединилась и Вера Аркадьевна: водительская солидарность – святое дело. Миг – и вся колонна у перехода подхватила "забастовочное движение".
"Ни фига себе! – растерялся я. – Оказывается, Аркадий Петрович Маевский, законченный в моем представлении гроссмейстер-каннибал, терпеть не может шахмат! Вот это поворот!" Спасибо Европа на помощь поспешила, а то бы я совсем повесил нос на квинту. Зацепив тему, она спонтанно взялась ее разматывать.
– Бабушка вспоминала как-то, что в детстве папа шахматный кружок посещал или секцию, не знаю… Тогда все ходили куда-то. Даже был такой проект: "Умелые руки". Там по дереву выжигали – мне дядя Ваня рассказывал.
– Точно! – обрадовался я. – А мой старший брат на баяне учился!
– А дядя Ваня – марки собирал! – подхватила Вера. – У бабушки до сих пор альбом хранится с "британскими колониями". В правом верхнем уголке на каждой королева оттиснута!
"Здесь, знаешь ли, приходится бежать со всех ног, чтобы остаться на том же месте!" – сказала Черная Королева. Кстати вспомнив "Алису в Зазеркалье", я припустил вдогонку за ускользающим вопросом:
– Так что же произошло в этой секции? Почему отец твой так шахматы возненавидел?
– Переиграл, наверное, – беззаботно предположила Вера. – Я в школьном возрасте овсянки переела. Сейчас видеть ее не могу!
"Ну ладно. – Я вдруг успокоился. – Похоже, в этом что-то есть. Забрезжило что-то. Надо с Руфью Аркадьевной аккуратно потолковать. Вернуть ее в годы младые… Прыжки с парашютных вышек, пирамиды, повальное изучение немецкого… Что там еще?! Будем придерживаться канонической психологии. Фрейда придержимся. Поищем в детстве Маевского причины его нынешнего сдвига по фазе! Авось да улыбнется!"
Где-то впереди прогрохотал товарняк, и вскорости вся колонна двинулась через переезд.
На подступах к дачному поселку "Тойота" забуксовала. Мощности японского двигателя явно было недостаточно, чтобы выползти из разбитой колеи. Пришлось мне засучить рукава. Вогнав под заднее колесо машины доску, отодранную самым разбойничьим образом от покосившегося ближайшего забора, я поднатужился и был нознагражден фонтаном грязи, окатившим меня, когда "Тойота" вырвалась из плена.
– Хорош! – зашлась в кабине счастливым смехом Вера Аркадьевна. – Придется тебя бесплатно в "Аркадии" обслужить! Как пострадавшего на ниве!
– Мыло, мочалка, шампунь, полотенце, зубная щетка, чистое белье, – продиктовал я, вытирая лицо.
– Это что за список? – Европа медленно повела "Тойоту" по узкой дачной улочке.
– Все необходимое, чтобы стать настоящим мужчиной, – пояснил я. – Это к тобой уже перечисленному.
– Ах ты!.. – Она, не договорив, остановила машину у окрашенных в густой синий колер железных ворот.
Трехэтажный, ветхий даже отсюда дом темнел в глубине участка за высокими соснами. Окна в нем были погашены. Учитывая наступившие сумерки, это выглядело подозрительно.
– Почему у бабушки свет не горит?! – с тревогой спросила у меня Европа.
"Жила-была старушка, вязала кружева, и, если не скончалась, – она еще жива", – зазвучала в моей голове старая английская песенка.
– Сейчас узнаем. – Я вылез из "Тойоты" и побрел, утопая по колено в сугробах, к темному дому.
ГЛАВА 25 ЖИЛА-БЫЛА СТАРУШКА…
Дом вблизи оказался куда неприступней, чем это привиделось мне с дороги. Окна первых двух этажей были забраны прочными дубовыми ставнями, а где ставни были открыты – стекла надежно предохраняли витые кованые решетки. Два стреловидных окна мансарды украшали витражи, сюжеты которых снизу, да еще и в сумерках, разобрать я затруднился.
На коньке черепичной крыши помимо спутниковой антенны торчал флюгер в форме плоского петуха. "Посади ты эту птицу, – молвил он царю, – на спицу; петушок мой золотой будет верный сторож твой". Так рекомендовал пушкинский звездочет. Петух из гнезда Маевских, не столь родовитых, как династия царя Додона, был ржаво-бурый, точно вынули его из духовки.
"Вот погоди! – ворчал мой дядя. – Клюнет тебя жареный петух в задницу – узнаешь, каково не в свое дело соваться!"
Порыв ветра прошумел в разлапистых ветках дачных сосен, и петух угрожающе заскрипел. "Не настала ли пора задницу поберечь?!" – вздрогнул я суеверно.
Пока Вера Аркадьевна определяла свою "Тойоту" в кирпичное стойло, я обошел дом по периметру. Со стороны, обращенной к лесу, я заметил порядком уже заметенные и оттого едва различимые следы, ведущие от забора к толстому громоотводу, лепившемуся по углу дачи. Задравши нос и всматриваясь в темноту, я как будто заметил, что витраж крайнего мансардного окошка с этой стороны был выставлен. Проверить наверное можно было лишь изнутри, куда, впрочем, меня уже настойчиво и приглашали.
– Угаров! – неслось от входа. – Угаров, ты где?! Ну где же вы, Александр?! Уверяю! Дом у нас со всеми удобствами!
– Кто б сомневался, – пробормотал я, ступая обратно.
– Ты живой?! – Европа бойко обмахивала на крыльце веником запорошенные сапоги.
– Раз десять за последние двое суток задавали мне этот идиотский вопрос, – ответил я без ложной вежливости.
– Спит, что ль, баба Руфь? – Распатронив сумку и выдернув нужный ключ, Европа склонилась над замком.
Когда я поднялся на веранду, она была уже внутри.
– Ба, ты дома?! – Протащив за собой через "холодную" бумажные мешки с продуктами – мне они доверены отчего-то не были, – Вера Аркадьевна плечиком толкнула обитую дерматином дверь, ведущую во внутренние покои.
– Ну-ка! – Быстро догнав Веру, я поймал ее за хлястик и отдернул назад.
Она посмотрела на меня с недоумением.
– Где? – спросил я тихо.
– Слева! – прошептала Вера, проникаясь чувством опасности.
Слева на стене я нащупал выключатель. Шарообразный салатный плафон в бронзовой обертке озарил анфиладу: ряд закрытых комнат по обе стороны коридора тянулся до лестницы, ведущей наверх. Сунув руку за пазуху, я медленно двинулся вперед по ковровой дорожке.
Скрипнула рассохшаяся половица. Ей вторил щелчок взведенного курка за дверью напротив.
– Вера?! Это ты?! – громко спросил напряженный женский голос. – Если не ты – буду стрелять!
– Я это, ба! Кто ж еще?! – Европа, замершая у входа, живо опередила меня и влетела в комнату.
Посреди комнаты, освещенной шандалом в четыре свечи, венчавшим нефритовый столбик-подставку, лицом к двери сидела в кривоногом кресле седая стройная старуха с поджатыми губами на суровом лице. На коленях ее лежала двустволка.
– Ты что же это, ба?! – чуть задержалась Вера, но тут же кинулась к ней обниматься. – В охоту разве собралась?!
– А собак не слышно, – прокомментировал я задумчиво.
Шаркать и кланяться перед старухой я не рвался: "Успеется!" А касательно же собак вопрос был не досужий: редкие хозяева не держат на таком распространенном участке пару зубастых сторожей.
– Собак бабушка не терпит, – пояснила Европа. – "Конвой, – говорит, – мне в той жизни надоел!" Охрану из дома выперла! Отец сердится, но поделать ничего не может. Глупо, да?!
– В доме кто-то есть, – отстраняя Веру, произнесла вдруг молчавшая до этого старая женщина.
Я ее понял правильно. И, поняв, отступил в коридор.
– Наверх одна лестница? – спросил я, прислушиваясь.
– Нет! Вы что, серьезно?! – Вера перевела взгляд с бабушки на меня.
– Всех прощу оставаться на местах, – официально предупредил я притихших женщин. – В людей без меня не стрелять. Даже в тех, которые – не Вера.