Ужаснее дня, чем сегодняшний, трудно себе представить. Но все по порядку. На первый урок я чуть не опоздала. А на перемене подошел Олег и спросил: "Ну, старуха, после уроков как договорились?" Когда я подтвердила, он шепнул: "Встретимся у кинотеатра "Баррикады". Я согласилась. Встретились. Он предложил посмотреть мультики. Я глядела на экран, а сама думала: или я чего не понимаю, или Олег забыл – ведь он предлагал мое вступление в комсомол обмыть, и я, как дура, целый день таскала в портфеле бутылку, два стакана, три яблока и плитку шоколада. Мелькнула даже мысль: быть может, вчера Олег просто пошутил? Оказалось, все куда серьезнее, чем я предполагала.
После кино мы отправились в парк "Красная Пресня". Он маленький, запущенный. Посетителей – раз-два и обчелся. Олег стал хвастать, что может запросто достать через отца билет в любой театр, даже в "Современник". Там сейчас шла пьеса Михаила Шатрова "Большевики". Если я хочу посмотреть, он это устроит. Я сказала, что хочу. Мы забрели в тир, постреляли. А когда стемнело, Олег остановился в дальнем углу парка, вынул из кармана плоскую бутылку коньяка и сказал: "Ну что, обмоем?" В ответ я достала из портфеля свою бутылку "Столичной". Выбрав место поукромнее, Олег снял куртку, постелил и мы сели… Начали с коньяка. Я пила его в первый раз в жизни. Горький, рот обжигает и запах противный. Олегу коньяк понравился, а может быть, рисовался, как все мальчишки. Налил по второму стакану. Олег предложил на брудершафт. Если честно, то я даже не знала, что это такое. Теперь знаю. Правда, на "ты" мы с ним всегда, а вот поцеловал он меня впервые, в губы.
Когда Олег предложил выпить по третьему разу, я отказалась: во-первых, боялась, что мама-бабушка учует и тогда мне влетит, а во-вторых, я не могла больше пить – противно, да и голова стала шуметь… Тогда Олег выпил свой полный стакан, а потом и мой, за что я должна была поцеловать его еще раз. Я поцеловала в щеку. Потом Олег выпил еще, и вот тут все и началось. Он стал каким-то безумным: тяжело дышит, весь дрожит… Я хотела встать и предложить Олегу проводить меня до дома, но, видимо, почувствовав это, он вдруг повалил меня на спину, стал целовать в губы, шею, хотел расстегнуть кофточку, но не получилось, и он, порвав ее, схватил меня за грудь одну, потом другую. И еще больше дрожал, что-то говорил, говорил, но что именно, я даже не помню. Кажется, клялся в любви. Вдруг я почувствовала его руку под юбкой… Теперь мне стало ясно, чего он хочет. Я стала сопротивляться, как могла. Это ужасно! Ведь я еще девушка! Девушка! За кого он меня принимает? И почему я должна отдаться ему? Правда, Олег мне нравится, быть может, даже куда больше других ребят. Но ведь это еще не дает ему права так поступать. Да и разве он не понимает, что сам совершает преступление и меня толкает на большой грех?
Я просила, умоляла Олега, но он начал снимать трусы… Хотела встать – не могу. Он сильнее меня. Лежит на мне, сопит, вот-вот снимет или порвет в клочья трусы, и тогда… Еще момент, и я стала бы кричать, звать на помощь. Но тут же промелькнуло в голове: а если на крик прибегут люди и увидят нас… Что скажут? Узнают в школе, узнает мама-бабушка… Какой позор! Я бы не перенесла… Я продолжала сопротивляться изо всех сил, вначале молча, потом стала просить Бога о спасении. Безрассудный же Олег спустил брюки, достает свой… и я почувствовала его на своем животе, а потом между ног. Неужели все? – промелькнуло в моей голове. Но, видимо, моя молитва дошла до Господа Бога: у Олега ничего не получилось – мешали трусы, но он, слава Богу, даже не пытался стащить их совсем… Видимо, просто не догадался сделать это. Вдруг я почувствовала, как теплая жидкость брызнула мне на руку, потом на живот и потекла вниз… Я сразу поняла: то была сперма. И испугалась: а вдруг попадет в меня и я забеременею? И в этот момент где-то совсем рядом послышались мужские голоса. Олег испугался, а может быть, и по другой какой причине, вскочил и, придерживая штаны руками, быстро убежал… Полежав еще одну-две минуты и убедившись, что рядом никого нет, а все опасности позади, я встала, поправила одежду, запихнула в портфель Олегову куртку, положила туда же стаканы и пошла к выходу. Под фонарем причесалась и пошла домой, опасаясь, как бы не заподозрила мама-бабушка. Если что, скажу, что случайно упала… Но мама-бабушка уже лежала в постели. В последние годы все чаще и чаще болеет. Сказывается возраст.
Я быстренько переоделась, надела халат и сразу же принялась за хвалебную молитву Господу Богу. Да, это он, Всевышний, спас меня, а Олега он непременно покарает, если не сейчас, то потом…"
Он появился в конце рабочего дня: в ветровке, джинсах-варенках, щегольских кроссовках, вертя в руке заграничный брелок с ключами. И представился:
– Миша Гаврысь.
– Здравствуйте, Михаил Петрович,– поздоровалась с ним Гранская.– Присаживайтесь.
Она с любопытством рассматривала любимца южноморцев. И не только их – многих баскетбольных болельщиков страны. У народного депутата было простое открытое лицо. Инга Казимировна поймала себя на мысли, что он чем-то похож на ее сына, Юру. Так же высок, статен, да и возраст у них одинаковый…
– Что там стряслось с моим помощником?– без предисловия начал знаменитый спортсмен.
В его голосе не было ни высокомерия, ни вызова, как почему-то ожидала следователь.
– Ой, Миша, боюсь, как бы с вами что-то не стряслось,– покачала головой Гранская, неожиданно для себя назвав его только по имени.– Вы хоть знали, кому доверились?
– Конечно,– ответил Гаврысь.– Руслан прошел Афганистан. Герой!
– Афганистан он и в глаза не видывал,– перебила следователь.– И никакой он не герой. И даже не Руслан…
– Постойте, постойте,– ошалело посмотрел на Гранскую народный избранник.– Вы что, думаете, я лопух? Когда соглашался взять Бабухина в свою команду… Нет-нет, не в баскетбольную, а на выборах… Я навел о нем справки. И какие были отзывы! Настоящий молодежный вожак. Не из тех, кто горланит на митингах, а делом помогает перестройке… Ну а энергии – на таких электростанцию можно строить. Впрочем, зачем рассказывать, один демонстрационный центр его чего стоит! Размах! И польза большая для города, не говоря уже о тех несчастных художниках, которые раньше перебивались с хлеба на воду, а теперь получают – дай Бог нам с вами!
– Согласна, Бабухин энергичный,– кивнула Инга Казимировна.– Но вот вопрос: на какие дела он тратит свои силы?
– Ну не скажите. Мы помогли многим с жильем, пенсией… Некоторым малоимущим старикам Бабухин сам приплачивает, я имею в виду – от доходов "Люкс-панорамы".
– Индульгенцию хочет получить,– усмехнулась следователь.– Да только этим он свои грехи не замолит…
– Прошу вас! – взмолился Гаврысь.– Говорите прямо! А то все вокруг да около…
– Во-первых, выдает себя за другого человека,– стала загибать пальцы Гранская.– Во-вторых, скрыл судимость…
– Судимость?– округлил глаза депутат.
– Да, судимость… В-третьих, замешан в крупных валютных операциях…
Гранская замолчала, всем видом давая понять, что это далеко не все, что тянется за Бабухиным.
– Ну и влип я!– схватился за голову Гаврысь.
– Да-а, положение у вас, прямо скажем…– Инга Казимировна не договорила.
– Откуда же я мог знать, что он проходимец? – с отчаянием произнес Гаврысь.
– Скажите, Михаил Петрович,– начала осторожно следователь,– Бабухин когда-нибудь делал вам деловые предложения?
У того пробежала тень по лицу.
– Думаете, я замешан в его махинациях? – Он слегка усмехнулся.– Нет. Хотя он как-то и пытался подкатиться: мол, намерен сделать "Люкс-панораму" акционерным предприятием. Предложил мне пакет акций, сулил золотые горы…
– А вы?
– Наотрез отказался. И потом, я же парламентарий. Не должен заниматься бизнесом.
"Не должен" – это правильно,– подумала Гранская.– Но, к сожалению, сколько людей сейчас используют свое депутатское звание как раз для наживы. Ходят, добиваются для всякого рода кооперативов и малых предприятий то фондов, то снижения налогов, а то и просто ограждают их от скамьи подсудимых… А впрочем, по оперативным данным, Гаврысь действительно ни в какие сделки с Бабухиным не вступал,– добавила Гранская и спросила:
– Для себя лично ваш помощник не просил что-нибудь сделать?
– Вы знаете, никогда. Это меня и подкупало,– ответил депутат.
– Ну что ж, тогда ваша совесть может быть спокойна.
– Если бы,– вздохнул Гаврысь.– Ведь он распоряжался моими депутатскими бланками…
– А вот это зря,– осуждающе покачала головой Гранская.
– А что было делать? Бывало, что я в Южноморске находился не больше месяца-двух в году. Избиратели пишут, просят…– Гаврысь опять вздохнул, на этот раз тяжело-тяжело.– Знаете, сознаюсь в еще большем грехе: у Бабухина были даже чистые бланки с моей подписью.
– Ну а это, Михаил Петрович, граничит уже, прямо скажем… Вы понимаете, что он мог использовать их в своих преступных целях?
– Думать даже боюсь.– По телу Гаврыся пробежала крупная дрожь.– Но поймите, Инга Казимировна, дорогая!… Я воспитан так – верить людям! Сами подумайте, если не верить, то как жить?
– Как будто вы не знаете, что на честности и порядочности частенько паразитирует всякая мразь… Впрочем, что я вам мораль читаю, вы уже не мальчик. Запомните, такие, как Бабухин, не останавливаются ни перед чем. А вы ему такие козыри вложили в руки!…
– Может, дать объявление в газетах, что бланки недействительны? – с робкой надеждой глянул Гаврысь в глаза следователю.
– А что же будет с теми, кому уже помогли по вашему ходатайству? Выгнать людей из квартир? Детишек из яслей и садиков?
– Прямо голова идет кругом,– вытер вспотевший лоб народный депутат.
– Но действовать нужно.
– Завтра же махну в Москву. Там поговорю в Верховном Совете,– решительно произнес Гаврысь.– Даю вам слово, Инга Казимировна, это для меня такой урок! На всю жизнь! Эх, хотелось бы посмотреть на его поганую рожу!…
– Я бы тоже не прочь,– улыбнулась следователь.– И чем скорее, тем лучше. Вы тоже можете способствовать этому.
– Каким образом? – удивился Михаил Петрович.
– Расскажите все, что знаете о Бабухине.
Но, увы, народный депутат совсем, оказывается, не знал частной жизни своего помощника. И тем более– его сомнительные связи…
После ухода Гаврыся Инга Казимировна доложила о его визите Измайлову, заключив:
– Вот я думаю, Захар Петрович, какой из Миши радетель за интересы народа? Ведь избрали его только потому, что он здорово умеет забрасывать мяч в корзину. Ну, еще симпатяга, обаятельный. А ведь принимать законы и судьбоносные решения должны профессиональные политики. Посмотрите, сколько в нашем высшем парламенте не тех людей! Многих избрали лишь потому, что они часто появлялись на экранах телевизоров. Отлично рисовать, петь или ставить фильмы – это еще не основание…
– Между прочим, один артист очень даже успешно управлял самой могущественной мировой державой,– заметил Измайлов.
– Имеете в виду Рейгана?
– Да, любимейшего президента американцев.
– Убедил,– засмеялась следователь и уже серьезно добавила: – Однако таким шляпам, как Гаврысь, я бы не то что страну, но и города не доверила бы…
"24 августа 1973 г.
– Ура! Я– самый счастливый человек на свете! Моя мечта сбылась: сегодня я зачислена студенткой 1-го курса актерского факультета Государственного института театрального искусства! В прошлом году меня срезали на экзамене, а в этом получила пятерку. Экзаменатор даже не поверил, что сдаю второй раз. Он прямо так и сказал: Кирсанова рождена для сцены. Теперь я не буду комплексовать и думать о своей неполноценности (а ведь такие мысли приходили, а порой даже жить не хотелось). Ведь половина нашего класса поступила в институты с первого захода, правда, большинство в педагогический. Вадим Морозов и Олег Краснов ушли в армию. Почти весь год я избегала встреч с Ритой, которая учится на биологическом в МГУ, а Витя Корецкий – служит в ракетных войсках. Он мечтает стать историком. Пишет и мне, и Рите. Из его последнего письма узнала, что Ритка предлагает ему помощь через отца, который как-никак теперь генерал, служит в Генштабе, и ему ничего не стоит не только перевести Виктора в Москву или Подмосковье, но даже вовсе освободить от армии. Но гордый Корецкий отказался. Ну и чудак: кому и что этим докажет?
Давно думаю и не могу найти ответа: почему старая дружба крепче новой? Не успела я вспомнить о Викторе, как раздался телефонный звонок: Рита обещала через час заехать на своей "Волге", и мы с ней отправимся в ресторан Дома актеров. Там нас ждет веселая компания. Надену свое самое модное платье с глубоким декольте. Мужики будут сходить с ума от моей груди, а Ритка от зависти.
Сегодня прочитала, что, по мнению польских мужчин, идеальная жена должна обладать такими чертами: хозяйственностью, верностью, сексуальной привлекательностью, добротой, снисходительностью и опрятностью. Интересно, что думают по этому поводу наши мужики? Если не забуду – обязательно спрошу".
"…/ июля 1977 г.
Вечность не открывала дневник. Не до того. Порой хотелось идти самой повеситься, или всадить пулю в лоб бездарному и мерзкому доценту Воронкову. Скорее всего, я решилась бы на первое, если бы не мама-бабушка. Как мне ее жалко! И потому она ничего не знает ни о моей первой двойке, ни о второй на экзамене по трижды проклятой политэкономии социализма.
В субботу меня вызвал декан и заявил, что если я не сдам политэкономию в понедельник, то меня отчислят из института за неуспеваемость. И тогда прощай моя мечта о театральной славе и карьере в кино…
Два дня я сидела, не поднимаясь со стула. Казалось, теперь знаю и про закон социализма, и про постепенный переход к коммунизму, даже пыталась штудировать "Капитал" Маркса, но, увы…
…Взяла билет. От волнения не могла даже прочитать его номер. Села и вместо того, чтобы готовиться, стала слушать ответ парня из другой группы. Наконец переворачиваю билет, смотрю. И – о Боже! Первый вопрос "Критерии начала и завершения переходного периода от капитализма к социализму". Не знаю. По второму "Планомерность и товарно-денежные отношения при социализме", кажется, что-то могу сказать. А с третьим повезло: "Критика современных буржуазных ревизионистских концепций "рыночной" эволюции социализма" – об этом читала буквально утром перед экзаменом.
А когда я села и попросила разрешения отвечать на билет, начиная с третьего вопроса, Воронков взял зачетку и, увидев в ней два "окна", означавших "двойки", спросил: "Вы третий раз?" Я кивнула. Тогда он поднялся видимо, в соседний кабинет. Вернулся вместе с преподавателем соседней кафедры – старушкой в очках с толстенными линзами. Это означало, что они будут принимать экзамены вдвоем – комиссией.
Но пучеглазая старуха явно не испытывала восторга от предлагаемой ей чести. Глядя на часы, она убеждала Воронкова, что опаздывает на электричку и тогда ей придется ожидать следующую не менее двух часов. Воронков пообещал, что скоро отпустит. Старуха села рядом с ним.
Воронков почему-то предложил мне начать ответ со второго вопроса. Заикаясь, я прочитала то, что написала на листке.
– А теперь что вы скажете нам по первому вопросу?– спросил Воронков.
– Ничего,– ответила я.
– Все ясно,– сказала старуха,– Я готова расписаться.– И расписалась в зачетке и в экзаменационной ведомости.
– А вы можете продолжать,– сказала старуха Воронкову и ушла.
Теперь Воронков мог спокойно ставить "неуд", но не спешил. Задав еще два вопроса по трудам классиков марксизма-ленинизма и услышав "красноречивые" ответы, он вдруг многозначительно улыбнулся и предложил закончить экзамен в другом месте. В "жигулях",– промелькнуло в моей голове.– Значит, и мне придется…" В это время Воронков, как бы завершая свою мысль, сказал: "Если, конечно, вы не возражаете?"
"Возражаете". Он еще издевается. Как будто у меня есть выбор. Если честно, то это предложение меня не застало врасплох, в глубине души я уже не раз прокручивала такой поворот событий. Конечно, я могла возмутиться, послать его на три буквы. А результат? Короче, я согласилась, не зная точно, на что. Мы вышли. Во дворе стояла его новая "Лада".
Куда мы ехали и зачем – я тоже не знала. Когда же мы свернули в темный переулок, я поняла, что сейчас мне предстоит делать самое страшное. Мы подъехали к пятиэтажному крупнопанельному дому. Зашли в однокомнатную, давно не убиравшуюся квартиру. Ни одной книжной полки. Квартира явно не Воронкова. Но в ней он вел себя как хозяин. Из бара достал, коньяк и конфеты. Выпили по две стопки. Потом показал мне ванную, дал чистое полотенце и халат не первой свежести. Словно по чьему-то приказу сверху я покорно вошла в ванную и стала раздеваться. Приняла душ. Накинула халат и так же покорно пошла в комнату. Воронков уже лежал на диване, укрытый одеялом. Увидев меня, он спешно снял с меня халат и стал обнимать, целовать губы, грудь, живот. Молча, без единого движения я терпела "ласки" Воронкова.
Боли почти не было. После пяти-шести толчков Воронков вдруг напрягся, застонал, сделал еще несколько судорожных движений, испытывая, видимо, при этом тот самый оргазм, ради которого люди идут на грех… Потом Воронков пошел в ванную, а я стала смотреть по старенькому телеку концерт лауреатов международного фестиваля эстрадной песни "Золотой Орфей" из Болгарии. И подумала: наверное, наши певицы попадают туда через отборочную комиссию так же, как я только что "сдавала" экзамен Воронкову…
Он вернулся, предложил искупаться и мне. Я встала, а он вдруг говорит:
– У тебя что, менструация? – и показывает на простыню, на которой были пятна крови.
– Я девушка,– ответила я и, тут же спохватившись, добавила: – Была…
…Вот уже три дня, как я женщина. И хотя о случившемся я не сказала никому ни слова, мне кажется, что об этом узнали или, по крайней мере, догадываются многие… Вчера позвонил Вадим Морозов и пригласил на вечер в первый мединститут (куда он поступил после армии), но я отказалась – стыдно. Сегодня перед лекцией встретилась с деканом, поздоровалась, а он в ответ как-то многозначительно улыбнулся и сказал не то вопросительно, не то утвердительно: "Все в порядке" – и пошел дальше. А я вспыхнула и покраснела.
Ночами не сплю – плачу. Вчера ходила в Елоховский собор. Какое великолепие! Какая благодать! Красотища! Но мне не до красоты. Молюсь и молюсь. Прошу Господа Бога простить мою душу грешную. Да видит Всевышний, что не хотела я грешить, нарушать закон Божий. Но так случилось, видимо, от того, что люди происходят от согрешивших Адама и Евы, и поэтому мы уже рождаемся в состоянии греха, а грех всегда удаляет человека от Бога и ведет к страданиям, болезням и вечной смерти. Люди часто говорят неправду и творят несправедливость. И только Господь Бог в высшей степени справедлив. Он не наказывает без причины праведника и не оставляет человека без наказания за всякое худое дело, если только человек сам не исправит свою жизнь покаяниями и добрыми делами. Я знаю: Бог любит свое творение, любит каждого из нас. Поэтому и в радости и в печали я должна обращаться к Богу с молитвами, с покаянием и величайшей просьбой – не судить меня строго".