Раздался телефонный звонок. Это был следователь Зенкевич. Условной фразой он дал знать, что Дунайский у него.
Положив трубку, Гольст снова вернулся к допросу. По словам Брендючкова, первое время – недели две-три– Дунайский очень переживал. Но постепенно успокоился. Во всяком случае, внешне. Это совпадало и с показаниями сестры убитой.
На всякий случай Георгий Робертович взял у Ипполита Васильевича адрес племянника.
Вернулся Яша Поляков, ездивший с повесткой за врачом Бориным. Тот, как выяснилось, срочно выехал в область, на сложную операцию. Составленный ранее план Гольсту приходилось корректировать на ходу.
Георгий Робертович попросил Брендючкова, как и предыдущую свидетельницу, ознакомиться с протоколом в соседней комнате. С ним пошел практикант.
Гольст позвонил к Зенкевичу.
– Дунайский еще у тебя? – спросил он.
– Разумеется,– спокойно ответил Зенкевич.– Заканчиваем минут через пять.
– Отлично. Сразу проводи его ко мне. Сам, понял? Передашь из рук в руки.
– Идет,– так же невозмутимо сказал его коллега.
Затем Гольст позвонил и вызвал конвой с "воронком". Последний звонок перед трудным разговором – звонок секретарю. Чтобы через пятнадцать минут отмстили повестки и отпустили Жарикову с Брендючковым, а также студентов-практикантов. То, что допрос предстоял очень трудный, Георгий Робертович понимал со всей отчетливостью.
Следователь волновался. Руки сами по себе, машинально, перекладывали на столе бумаги. Гольст поймал себя на мысли, что прислушивается к каждому звуку в коридоре. Он еще и еще раз перебирал в голове, какие факты и улики он может предъявить Дунайскому, которые могли бы прозвучать твердо и убедительно.
Помимо того, что было уже известно до разговора с соседями Валериана Ипатьевича и обсуждено с Сапожниковым, два обстоятельства окончательно убедили Гольста в правоте его догадки: история с платьем и поведение Дунайского 13 июля, то есть на следующий день после исчезновения жены.
Георгий Робертович никак не мог представить, что Нина, собираясь уехать от мужа куда-то, не забрала бы из ателье уже готовое платье. С ее-то и без того скудным гардеробом. Напрашивался всего один вывод: никуда она ехать не намеревалась и не уезжала.
Второе. Из всего услышанного следователем о характере и натуре Дунайского вытекало, что это волевой, умеющий сдерживать свои чувства человек. И вдруг он сам изливается перед Брендючковым о побеге жены. Да еще в таких подробностях, которые уважающий себя мужчина опустил бы.
Что это – истерика? Допустим. Но ведь прошел день! Конечно, Нина могла уйти. Однако здравомыслящий, сдержанный человек, скорее всего, постарался бы убедить себя, что жена может еще одуматься, раскаяться в своем поступке и вернуться!
Значит, это была, по всей вероятности, хорошо задуманная инсценировка. Варил себе спокойно сосиски, а тут появляется сосед. И Дунайский, видимо, заранее проигравший в голове сцену неутешного горя брошенного мужа, "выворачивает" ему душу. Со слезами и трагическими нотками в голосе.
Георгий Робертович вынул из ящика стола ордер на арест Дунайского, хотел вложить в папку с делом об убийстве Амировой, но потом раздумал и положил на место.
"И все же понадобится он или нет? еще и еще раз спрашивал себя следователь.– Что, если допрашиваемый приведет такие доводы, которые опровергнут мои убеждения? Может быть, действительно убийца не он? Тогда не поздоровится ни мне, ни прокурору города".
В дверь постучали. И Зенкевич, оставив Дунайского в кабинете наедине с Гольстом, вышел.
– Здравствуйте, Валериан Ипатьевич,– вежливо поздоровался Гольст и предложил ему сесть.
– Добрый день,– с улыбкой (как показалось Гольсту, деланной) ответил Дунайский.– Какие на этот раз будут вопросы?
– В отношении вашей жены,-спокойно сказал Гольст.
Дунайский сидел, положив ногу на ногу, в добротном кителе, которые носили теперь многие из служащих, в галифе и сапогах. Китель был шевиотовый, сапоги – хромовые. Из-за этой полувоенной формы он совсем не походил на врача.
– Да?– чуть помедлив, сказал Валериан Ипатьевич.
Гольст отметил, что Дунайский хорошо выбрит, подтянут. Но в этой подтянутости не ускользнула от следователя едва уловимая нервная напряженность.
– Вы знаете, что возбуждено уголовное дело в связи с ее исчезновением?– продолжал Георгий Робертович.
– Не знаю, но догадываюсь… И чем я могу быть полезен?
– Требуются ваши показания об обстоятельствах исчезновения Нины Арефьевны Амировой.
– Я об этом рассказывал. И неоднократно,– вскинул брови Дунайский.
– А теперь сделайте это официально, для протокола. И прошу, подробнее.
– Что именно вас интересует? – спросил Дунайский.– Право, не знаю, с чего начать…
– Как познакомились, как у вас складывались семейные отношения… В общем, все, вплоть до того, как она пропала.
– Ну что же… Пожалуйста.– Он тронул пальцем чернильный прибор на столе.– Встретились мы случайно. Можно сказать, в совсем неподходящей для этого обстановке… Меня пригласили прочесть лекцию на автозаводе. Знакомый инженер…
И Дунайский рассказал то, что уже было известно Гольсту: автозавод, вечер отдыха, лекция, танцы…
– Нина мне понравилась сразу. Получилось как у молодого – любовь с первого взгляда,– продолжал Валериан Ипатьевич.– Признаюсь, Георгий Робертович, вначале мне казалось, что судьба меня осчастливила. Чистое, неиспорченное существо. Притом красива, стройна, молода. И хозяйка хорошая. Женился я немолодым, когда уже выбираешь… Думал, выбрал по сердцу и душе. Думал,– Дунайский горько усмехнулся.– Хорошо сварить щи, быть смазливой – как это мало для счастья… Нет, в принципе я против Нины не имел ничего. Она вполне могла устроить человека, для которого духовные запросы имеют самое последнее место в жизни. Я знаю многих, которых интересует лишь быт. Увы, я не таков…
Короче, постепенно ослепление прошло, и я увидел – обыкновенная мещанка. Может, виновато отсутствие образования, не знаю, но, сколько я ни бился, не мог сделать из нее человека возвышенного.– Он махнул рукой.– Да что там возвышенного, просто культурного… Признаюсь, мне было иногда не по себе с ней в обществе. Ее интересы – деньги, тряпки. Что, кстати, подогревалось ее сестрой Тамарой. Вообще, скажу вам, ее сестрица с мужем Федором сильно портили мне жизнь. Вернее, пытались. Федор – пьянчужка и вор, как выпьет, лезет учить меня жить. Нина бегала к ним чуть ли не каждую неделю. И как вернется от своих – прямо другой человек! Вот, мол, у Тамары туфли новые, платье не платье… Но откуда я возьму деньги на разные фильдеперсы да панбархаты? Зарплата обыкновенного совслужащего, взяток не беру. Да и с кого? С покойников?
Дунайский замолчал, печально посмотрел на следователя, словно хотел, чтобы тот посочувствовал. Но Георгий Робертович молчал.
– Видя тлетворное влияние сестриной семейки, я порвал с ними всякие отношения. А вернее, однажды скандал закатил Тамарин муженек. Я не выдержал и хлопнул дверью. Ну уж как тут утерпеть, когда тебя оскорбляет какой-то вахлак!…
Гольст видел, что Дунайский передергивает. Точнее – врет. Федор Кулагин по отзывам на заводе считался одним из лучших рабочих в цеху, одним из первых получил звание стахановца. И морально был устойчив, не пил. Зачем же Валериану Ипатьевичу было врать? Значит, была какая-то цель.
– Ладно, бог им судья,– вздохнул Дунайский.– Вернусь к Нине… Зная все ее недостатки, я продолжал любить ее. Привык, что ли. Но… Тяжело признаваться, но у следователя надо быть как на духу… От бездуховности, от ничтожества интересов – шаг до нечистоплотности. Поймите меня, Георгий Робертович, я вам первому признаюсь… Я страдал. Сначала молча. Поверьте, видеть, как жена заводит шашни с твоими же друзьями. Как это низко и пошло! Кричать об этом на всю ивановскую – бесчестить себя. Молча наблюдать? Ну, и начались у нас ссоры на этой почве. Я даже как-то не удержался и ударил ее.– Дунайский провел рукой по лбу, словно стараясь стереть эти воспоминания.– Я понимаю, что это некрасиво, недостойно интеллигентного человека. А что поделаешь? Когда тут кипит!– ударил он себя в грудь.– И я не нашел иного выхода, перестал приглашать к себе домой друзей. Но видимо, мера эта была глупой. Разве же этим переделаешь человека?
Дунайский замолчал. Воспользовавшись паузой, Гольст задал вопрос:
– Вы можете назвать, кого из друзей вы имеете в виду?
– Как ни прискорбно, да… Хрумин. Инженер Хрумин, мой старинный друг… И вот в чем анекдот: именно он и пригласил меня прочитать лекцию на заводе, где мы и познакомились с моей будущей супругой… Верно говорят, когда речь идет о женщине, о деньгах или власти, ни в ком нельзя быть уверенным…
Это была еще одна ложь: Хрумин не бывал у Дунайского четыре года.
– Еще кто? – спросил Гольст.
– Борин. Хирург. Тот вообще неравнодушен к прекрасному полу. Ни одной юбки не пропустит…
– Еще?
– Еще?… Позвонил какой-то мужчина, сказал, что Нина уехала с секретарем французского посольства,– криво усмехнулся Дунайский.
– Еще кто?
– Да имеет ли это значение? После всего я могу подозревать каждого. И потому не хочу возводить на кого-нибудь напраслину… Так вот. Я, значит, с Ниной и по-хорошему, и по-плохому – результата никакого. Да еще, главное, угрожает: если меня не устраивает, так она может и уйти, примут ее с распростертыми объятиями. А я-то, наивный глупец, думал, что она только стращает.– Дунайский передохнул. Гольст ждал.– Перехожу к тому дню, когда была перечеркнута вся наша жизнь. Моя любовь, мое терпение… Это было двенадцатое июля 1936 года. У меня было срочное вскрытие. Я позвонил Нине, что задержусь, но приехал раньше. И застаю такую картину. Посреди комнаты – собранный чемодан. На Нине – ее лучшее платье, туфли, в руках сумочка. Я опешил. Куда, спрашиваю. Заявляет: на курорт. Что, мол, я хуже других? За пять лет, говорит, не смог свозить меня на море… Знаете, когда на тебя такое сваливается, не сразу найдешься, что ответить и что сделать… Я спрашиваю: если на курорт, зачем все вещи? А она в ответ: может быть, сюда, то есть ко мне, и не вернется… Не успел я опомниться, она подхватила чемодан и к дверям. Меня – словно обухом по голове. Я остолбенел. Ни рукой, ни ногой пошевелить не могу. Очнулся, когда хлопнула дверь. Я было хотел броситься за ней, потом подумал: ну, догоню, а дальше? Что скажу? Просить, умолять? Мерзко и унизительно… Я – к окну. Смотрю, она выбежала из подъезда и прямиком к такси на противоположной стороне улицы. Села в авто и уехала. Я только успел заметить, что на заднем сиденье был какой-то мужчина. В шляпе…
Валериан Ипатьевич долго и молча смотрел в окно. Там на ветках блестел снег, чуть розовеющий от раннего зимнего заката.
– Вы разглядели этого мужчину? – спросил Гольст.
– Нет. Говорю же, только шляпу запомнил… И, признаюсь, я не поверил насчет курорта. Думаю, может, в гостиницу. Или на дачу… Перебесится, вернется… Как я провел ночь, не помню. Ходил из угла в угол. Утром пошел на работу. Весь день – как на иголках. Вернулся – нету. Выходит, думаю, серьезно… А когда прошло еще некоторое время, я понял окончательно, что остался один. И растерялся. Как жить дальше? Самому готовить, стирать, убирать квартиру? У себя в комнате еще ничего. А в ванной, туалете?– Дунайский вдруг как бы спохватился: – Вы, наверное, думаете: только что говорил о любви, а тут – проза. Да-да, дорогой Георгий Робертович, когда я нос к носу столкнулся с бытом, это очень огорчило меня…
Вам не приходилось вдруг стать холостяком? – неожиданно спросил судебный врач и сам ответил: – Не пожелаю, честное слово!… Но быт бытом, а чувствую – люблю. Все еще люблю. Потом…– Он немного замялся.– Да что греха таить, мы люди взрослые… Физиология. Она свое берет. По своей натуре я однолюб и вообще терпеть не могу мимолетные связи… Прошел месяц. Я помимо переживаний стал беспокоиться. Просто по-человечески. На мои письма все ее знакомые и родственники отвечали, что Нина никому не пишет и ни у кого не объявлялась… Тамара, ее сестра, по моей просьбе связалась с подругами Нины и матерью. Результат был тот же. Тогда я встревожился не на шутку. И двадцать девятого августа заявил в МУР. И все время интересовался, как идут поиски. Увы…– Он развел руками.– Дальнейшее, видимо, вам известно. Ее следов нет и по сей день…
– А раньше, до двадцать девятого августа, вы делились с кем-нибудь из своих коллег по службе?
– Я уже сказал: стыдно было признаваться. Но уж когда почувствовал, что дальше ждать нечего, подал заявление в МУР официально, двадцать девятого августа,– повторил он дату.– Даже ее фотографии представил, чтобы облегчить розыск.
– Ясно,– кивнул следователь.– Вы-то сами собирались расторгнуть с женой брак?
– Нет. Вернее, мысли, конечно, возникали иногда. После ссор. Но чтобы серьезно…
– Так с кем она, по вашему мнению, уехала?
– Я думал, с Хруминым. Но потом узнал, что Игорь Иванович был в это время на Памире, даже в какую-то беду попал в горах. Потом у меня возникла мысль: может, с Бориным?– Дунайский пожал плечами.– И того как-то встретил на улице Горького… А теперь даже не знаю, кто мог ее увезти. По-моему, насчет секретаря французского посольства – чушь! А впрочем…
– Какие вещи взяла с собой Нина?
– Я уже указывал.
– Повторите, пожалуйста, еще,– спокойно попросил Гольст.
– Да разве сейчас все вспомнишь?
– Попробуйте.
– Деньги, значит. Денег – четыре тысячи. Облигации на сумму три тысячи… Мои золотые часы,– перечислял Дунайский, загибая пальцы.– Свое зимнее пальто…
– Может, вы изложите на бумаге? – спросил следователь.
Дунайский бросил на Гольста, как ему показалось, подозрительный взгляд.
– Да я лучше так, на память…
– Пожалуйста, вот вам ручка, вот листок,– решительно сказал Георгий Робертович.
Бумагу Дунайский взял, а из кармана кителя извлек авторучку. Через некоторое время он протянул список следователю. Гольст внимательно ознакомился с ним. Были перечислены все личные вещи Амировой – зимнее и демисезонное пальто, платья, кофточки, юбки, блузки, обувь, нижнее белье. Фигурировали также скатерть, хрустальная ваза, серебряные ложки и вилки.
– В чем она увезла вещи? – спросил Гольст.
– В чемодане.
– Каком?
– В нашем. Ну, таком, фибровом…
"Ну и ну,– подумал Георгий Робертович,– какой же величины должен быть чемодан, чтобы поместить все это?"
– Большой чемодан-то? – как бы невзначай спросил Гольст.
– Да нет,– ответил Дунайский. И вдруг его глаза забегали. Кажется, он почувствовал ловушку.
– А точнее? – настаивал следователь.– Покажите: такой, такой или такой? – отмерял на столе руками Гольст.
– Какое это имеет значение? – раздраженно сказал Дунайский.– Не помню точно.
– Свой чемодан запамятовали?
Дунайский сузил глаза и с вызовом произнес:
– На каком основании вы допрашиваете меня в таком тоне? Словно подозреваете в чем-то!
– Подозреваю,– спокойно сказал Гольст и добавил:– В убийстве жены.
Дунайский вскочил, словно его подкинуло пружиной.
– Это чудовищно! Абсурд! Вздор! Да еще клевета!– гневно бросал он в лицо следователю.– Вы, значит, думаете, что она убита?! – гремел он.
– Конечно,– невозмутимо продолжал следователь.– И по-моему, убита вами!
Дунайский некоторое время с ненавистью смотрел в глаза Гольста, вцепившись в спинку стула так, что побелели костяшки, потом выдохнул:
– Так где же части ее трупа? Где?! Я вас спрашиваю, где?
И тут уже не выдержал Гольст.
– Сядьте! – повысил он голос.– Сейчас же сядьте!
Этот окрик следователь позволил себе для того, чтобы охладить Дунайского, который в порыве гнева даже не заметил, что выдал себя с головой.
– Сядьте,– в третий раз и уже спокойно повторил Георгий Робертович.– Части ее трупа вы разбросали по линии Северной железной дороги… На Яузе, в Богородском лесу, в Болшеве…
– Но почему я? Почему? И кто дал вам право утверждать это? – резко и зло бросил Дунайский.
– Вы сами.
– Когда?
– Да только что…
– Я?! – задохнулся от возмущения Дунайский.– Каким это образом?!
– Потому что вы спросили, где части трупа… Поняли? Части! – отчетливо выговаривая каждое слово, хладнокровно произнес Гольст.– А о том, что труп расчленен, мог знать только тот, кто сам… И если я до последней минуты сомневался, то теперь уверен: Нина Амирова убита вами! И никем другим!
– Я не говорил о частях трупа! – снова вскочил Дунайский.– Это ложь! Наглая ложь! – возмущался он, брызгая слюной.– Передергиваете, товарищ Гольст! Самым постыдным образом! Но я не лыком шит! Стреляный воробей, на мякине не проведешь… Нет, ваши штучки не застали меня врасплох! Я не позволю! Не по-зво-лю! Найду на вас управу! Дойду до… до… до…– он лихорадочно подыскивал слова,– до самого товарища Сталина!
Георгий Робертович дал Дунайскому выговориться. Он понимал: тот прекрасно сознавал, что совершил роковую ошибку, заявив о частях трупа. Поэтому и бесится. Простить себе не может.
– И, будьте уверены, я добьюсь! Я буду писать, буду жаловаться! – выкрикнул Дунайский, плюхаясь на стул. Он видел, что на следователя его угрозы не произвели никакого впечатления, и все же добавил: – У меня есть друзья, которые меня не оставят.
– Жалуйтесь,– сказал Гольст ровным голосом, когда Дунайский замолк.– Это ваше право. И право ваших друзей… А пока прошу подписать протокол допроса.
– Не буду! – зло бросил Дунайский.– Что я, дурак? Вы там наплели черт знает что…
– Я записал ваши показания слово в слово.
– О каких-то там частях, как вы утверждаете, я не говорил,– упрямо повторил Дунайский.
– Можете оговорить это обстоятельство,– сказал следователь.– Так и запишите, что не упоминали о частях…
Дунайский некоторое время колебался. Затем пододвинул к себе протокол допроса, внимательно прочитал его. Достал свою авторучку и аккуратным почерком вывел: "Слова "части трупа", приписываемые мне следователем Гольстом, я не произносил". Он поставил подпись под этим добавлением и расписался на каждой странице протокола.
– Я могу считать себя свободным? – спросил он, завинчивая колпачок ручки.
– Нет. До сих пор я беседовал с вами как со свидетелем. А теперь предъявляю вам официальное обвинение в убийстве жены Амировой Нины Арефьевны. Прошу ознакомиться с постановлением.
Гольст протянул обвиняемому документ.
– Вы, значит, гнете свое,– усмехнулся Дунайский.– Я не буду читать никаких ваших постановлений… Это провокация!
И хотя лицо его побледнело, на этот раз Дунайский сдержался, не кричал.
– Вы признаете себя виновным в предъявленном вам обвинении?– спросил Гольст.
– Нет, не признаю. И вообще отвергаю какую-нибудь клевету в мой адрес. И протестую!