И еще одна мысль не давала покоя Георгию Робертовичу: Дунайский утверждал, что Нина при "побеге" забрала из дому значительную сумму в деньгах и облигациях.
А что, если у них вспыхнула крупная ссора из-за денег? И Дунайский, который, по утверждению Жариковой и Кулагиной, дрожал над каждой копейкой, потерял самообладание и убил жену в припадке злобы?
"Кстати, надо сделать запрос в управление Гоструд-сберкасс,– подумал Гольст.– Имеются ли у Дунайского сбережения? Странно, почему у него дома лежали четыре тысячи рублей, как он утверждает? Теперь деньги держат на сберкнижке, во всяком случае те, что заработаны честно…"
Не успел Георгий Робертович приехать в прокуратуру, как раздался звонок. Звонил профессор, занимающийся исследованием пятен на ножках стола, паркете, плинтусе из квартиры Дунайского. Он извинился, что задержал заключение: болел.
– Какие могут быть извинения,– сказал Гольст.– Вы же не виноваты… Ну и что удалось установить? – с нетерпением спросил он.
– Кровь,– ответил профессор и поправился: – Кровь человека.
– Везде?
– Да.
– Группа?
– Вторая.
"Как у Амировой,– облегченно подумал про себя следователь.– Все сходится!"
– Когда попала кровь на исследуемые предметы?
– Не более года. Точнее определить, увы, не можем… К концу дня заключение доставят вам с нарочным.
– Очень хорошо, спасибо,– сказал Гольст.
На сегодняшний день у него была намечена встреча с Бориным, и следователь отправился в больницу.
Высокий, стройный хирург пришел в кабинет главврача прямо с операции. Он устало сел напротив Гольста, положив на колени руки с длинными ухоженными пальцами. Выглядел он старше своих тридцати лет. Наверное, из-за больших залысин, которые протянулись почти до самой макушки. Спереди у него темно-каштановые волосы свисали на лоб жидким крендельком. Мужчина он был интересный, с живыми умными глазами, крупным породистым носом и твердым подбородком с глубокой ямочкой.
– Константин Павлович, вы давно знаете Дунайского и его супругу? – спросил Гольст.
– Валеру Дунайского давно. Нину – с тех пор, как они поженились… Только после их женитьбы нашей дружбе с Валерием пришел конец.– Борин сложил руками крест.
– Почему?
– "Мне снится соперник счастливый",– усмехнулся врач, процитировав слова из известного романса.– Никогда не мог предположить, что Валерий станет таким, когда женится.
– Что вы имеете в виду?
– Помешался. Идея фикс. Будто все мужчины только и мечтают переспать с его женой…
Гольст удивился, с чего это Борин с такой издевкой отзывается о своем приятеле. И, словно прочитав его мысли, хирург продолжал:
– Я слышал, Нина ушла от него… Ваш визит связан с этим, не так ли?
– В общем-то да,– признался Георгий Робертович.
– Тогда, как говорится, будем брать быка за рога… Уверяю вас, я к этому никакого отношения не имею. Хотя кто-то пускает слухи…
– За рога так за рога,– сказал Гольст, подстраиваясь под его тон.– Всего один вопрос… Где вы были и что делали двенадцатого июля прошлого года? Тысяча девятьсот тридцать шестого?
Борин присвистнул:
– Ничего себе вопросик! Столько времени прошло! Дневника я не веду…
– И все же постарайтесь вспомнить.
– Это так важно? – тревожно посмотрел на следователя хирург.
– Очень.
Борин обхватил лоб широкой кистью руки и так сидел довольно долго.
– Какой хоть день был двенадцатого июля? – наконец спросил он.
– Выходной.
– Выходной день…– бормотал хирург, глядя в окно.– Двенадцатого июля… Надо вспомнить…
На его лбу залегла складка. Гольст ждал.
– Так… Наконец, кажется, припоминаю,– сказал Борин.– Я был за городом. Ездил купаться, позагорать. В Серебряный бор. Помните, какая стояла жара?
– Один ездили?
– Нет.
– С кем?
– Вам это обязательно знать?
– Да.'
– С одной знакомой.
– Фамилия, имя знакомой?
Борин некоторое время колебался, но все же ответил:
– Луканина. Люда.
– Где она живет, работает?
– Адреса я не знаю, а работает у нас в больнице.
– Медсестрой? – спросил Гольст, вспомнив разговор с главврачом.
– Медсестрой,– подтвердил хирург.
Закончив допрос Борина, следователь хотел тут же, не откладывая, поговорить с Луканиной, но у медсестры был выходной: работала через день.
Георгий Робертович взял ее адрес и отправился в Большой Харитоньевский переулок, где жила Людмила Николаевна Луканина.
Это один из знаменитых уголков Москвы, расположенный между Бульварным кольцом и Садовым. Здесь находится бывший дворец князя Юсупова. Небольшой флигель при нем когда-то снимала семья Пушкиных. Тут прошло раннее детство великого поэта.
Именно об этом переулке он писал в "Евгении Онегине".
И вообще, почти все дома в Большом Харитоньевском были такие же старые, как и бывшее юсуповское владение.
Луканина жила поближе к Садовому кольцу, в трехэтажном доме, в полуподвальном помещении. Невысокая, пухленькая, с наивными голубыми глазками, она очень удивилась приходу следователя. А как только разговор зашел о Борине, смутилась.
Когда Гольст задал вопрос, ездили ли они с хирургом двенадцатого июля прошлого года купаться в Серебряный бор, лицо Луканиной вспыхнуло ярким румянцем.
– Кто вам мог сказать такое? – возмутилась она.– Мы никогда не встречались с Константином Павловичем вне служебной обстановки…
Ее ответ озадачил следователя.
– Странно,– произнес он.– А вот Борин утверждает, что в то воскресенье был именно с вами.
– Мало ли что он утверждает! – сердито воскликнула девушка.– И как только ему не стыдно? Чтобы я!… И зачем мне с ним разъезжать по пляжам? Ведь он все равно на мне не женится. А я не такая, как некоторые…
Но кто эти некоторые, медсестра не договорила.
Поведение Луканиной заставило Гольста задуматься: кто же говорил неправду – Борин или медсестра? Ясно одно: кому-то из них двоих было что скрывать.
Если Борин хотел обеспечить себе алиби, то зачем он назвал Луканину? Скажи любую другую фамилию, и все тут. А может быть, Борин думал, что следователь сразу не поедет к Луканиной и он успеет ее предупредить, чтобы она подтвердила факт их совместной поездки в Серебряный бор?
В любом случае все это нуждалось в проверке, А значит, вопрос – где был Борин в день предполагаемого убийства Амировой и что делал – оставался, увы, открытым. Главное, подозрение Дунайского, что хирург имеет отношение к исчезновению жены, Гольст пока опровергнуть окончательно и категорически не мог.
Следующий допрос Дунайского Георгий Робертович начал с того, что опять спросил обвиняемого, зачем он покрасил полы.
– Ну покрасил,– недовольно ответил Дунайский.– Какое это имеет значение? Соседка моя, Жарикова, тоже покрасила. В чем тут криминал?
– И все же? – настаивал следователь.
– Мне больше нравятся крашеные. Понятно? Практичнее.
– А по-моему, у вас была совершенно другая цель.
Гольст дал Дунайскому заключение профессора по поводу бурых пятен, обнаруженных на ножках стола и на паркете. Георгий Робертович думал: вот теперь, кажется, обвиняемому крыть будет нечем. Следователь наблюдал за реакцией Дунайского, но тот читал совершенно невозмутимо. И молча вернул.
– Группа-то крови вторая,– сказал следователь.– Как у вашей жены…
– Ну и что?
– Почему она оказалась на столе, на полу, под паркетом?
– Я же вам рассказывал. Ну, ударил ее. Вывела она из себя меня со своими поклонниками. По лицу ударил. Из носу так и хлынуло. Еле остановили… Удовлетворены?– Дунайский в упор посмотрел на Гольста и укоризненно покачал головой.– Не понимаю, зачем вам копаться в таких подробностях? Это ведь было наше личное, семейное дело…
– Странно,– сказал следователь.– Вы врач и не могли сразу остановить кровотечение…
– Остановил.
– Но сколько успело вытечь крови! Даже в отдушину натекло…
– У нее слабые сосуды и плохая свертываемость крови,– спокойно ответил Дунайский.
– Ссора произошла в вашей комнате?
– В нашей,– подтвердил Дунайский.
– А почему же кровь и в ванной, под раковиной?
– Она смывала кровь с лица… Вы, надеюсь, тоже умываетесь в ванной? – усмехнулся Дунайский.
"Да, сопротивляется отчаянно,– подумал Гольст.– И главное, умело".
Действительно, свои ответы обвиняемый аргументировал весьма продуманно.
– Ладно,– сказал Гольст,– прошу ознакомиться с заключением еще одной экспертизы.
И он протянул Дунайскому заключение, в котором доказывалось, что линованный в зеленую полоску клочок бумаги, обнаруженный в одном из свертков с частью трупа, по качеству и сорту идентичен найденной в комнате обвиняемого.
– Такую бумагу может купить кто угодно и сколько угодно. И вы в том числе. Хотите, поделюсь адресом? – с издевкой произнес Дунайский, возвращая заключение.– Писчебумажный магазин на Арбате.
– Значит, вы хотите сказать…– начал было Гольст, пряча документ в папку с делом, но обвиняемый его перебил:
– Случайное совпадение.
– Еще одно,– усмехнулся Георгий Робертович.
И дал Дунайскому другое заключение: экспертизой было установлено, что характер разрывов на белье (окровавленная сорочка, трико, обнаруженные в кресле) свидетельствует о том, что эти разрывы возникли при быстром срывании одежды с тела.
– Она сама,– ответил Дунайский.– После того как я разбил ей нос, вернулась из ванной в истерике и стала сдирать с себя все… Ведь в крови…
– Не вяжется,– покачал головой следователь.– Какой силой должна была обладать ваша жена, чтобы разорвать на себе белье…
Дунайский молчал. Георгий Робертович почувствовал, что попал в цель. И продолжал наступать.
– Вы и прежде говорили мне неправду.
– Когда это?– взвился обвиняемый.
– Когда заявили, что Нина взяла с собой все свои вещи. Да еще, мол, и ваши прихватила…
– Я и теперь утверждаю это!
– Столько вещей в один чемоданчик? – покачал головой следователь.– Он был у вас резиновый, что ли?
– И еще узел…
– Узел вы выдумали сейчас.
В ответ на протестующий жест Дунайского Гольст нашел место в протоколе допроса, где речь шла о том, что Амирова покинула дом с одним чемоданом, и дал прочесть обвиняемому.
– Забыл,– хмуро сказал Дунайский.– Попрошу внести дополнение. В сегодняшний протокол… Нина унесла часть вещей в чемодане, а часть – в узле.
– Хорошо,– согласился следователь,– я это запишу… А сам узел? Ну, в чем вещи?
– В простыне.
– Так, вернемся к самим вещам… В числе их вы указали летние туфли. А они были обнаружены при обыске в шкафу. Пожалуйста, вот протокол обыска.
– Перепутал, запамятовал,– пробормотал Дунайский.
– Пойдем дальше… Чем вы объясните, что она не взяла колечко?
– Какое колечко? – спросил Дунайский.
– Серебряное, с бирюзой. Подарок Тамары… Так объясните, как получилось, что Нина оставила его? Ваши часы взяла, а дорогую для себя вещь… Это ведь память о матери, сестре…
– Забыла в спешке.
– А свою любимую пудреницу? Ту, с эмалью?
– Откуда мне знать? – прямо-таки взвизгнул Дунайский.– Женщина есть женщина! Вздор в голове, да и только!
– Вы сказали: женщина… Уж что-что, а пудреницу, кольцо, бигуди, маникюрный набор никакая женщина прихватить не забудет. Тем более, если уходит, как вы сказали, совсем… А ваша жена почему-то все это оставила…
Дунайский сидел, наливаясь краской.
"Опять начнет кричать,– подумал Гольст.– Ну что же, пусть кричит. В спокойной беседе от него ничего не добьешься".
– Стало быть, гражданин Дунайский, ваша жена никуда уходить не собиралась,– не дождавшись ответа, заключил следователь.– И не ушла…
– Значит, я выдумал все? – вскочил обвиняемый.– И что она мои часы, облигации, деньги?… Все сбережения!…
При слове "сбережения" Гольст понял: пришло время выложить еще один козырь. А он был весьма серьезный.
На запрос следователя в Управление Гострудсберкасс Гольсту ответили: 11 июля 1936 года В. И. Дунайский снял со своего личного счета в сберкассе четыре тысячи рублей.
Одиннадцатого июля! За день до исчезновения жены!
Дунайский забрал также и облигации на сумму три тысячи рублей, находившиеся на сохранении в сберкассе.
Но самое важное – 14 июля (на второй день после "побега" жены) деньги – четыре тысячи рублей и облигации на три тысячи рублей – Дунайский снова положил в сберкассу.
– Ограбила, значит? – спросил Гольст.
– Самым форменным образом!
– Простите, речь идет, кажется, о четырех тысячах рублей и облигациях на три тысячи? – задал вопрос следователь.
– Именно о них. Именно!
– Это все ваши сбережения?
– За всю трудовую жизнь…
Дунайский, видимо, что-то уловил в глазах следователя, потому что поспешно поправился:
– Почти все…
– Что-нибудь осталось?
– Кое-что…
– Сколько именно?
– Это мое личное дело! Отчитываться перед вами не собираюсь! – зло бросил Дунайский.
Гольст протянул ему справку из Управления Гострудсберкасс. Тот взял ее брезгливо, словно какое-то гадкое насекомое. Только глянул и швырнул на стол.
– Что вы хотите этим сказать? Что? Да, снял. И снова положил! – закричал он.– А она взяла другие! Другие деньги и облигации! Слышите?
И в дальнейшем на все вопросы Дунайский отвечать отказался. Как тогда, когда Гольст предъявил ему обвинение в убийстве жены.
"Понял, наверное, что круг сужается,– подумал Георгий Робертович.– Теперь будет тянуть время и усиленно подыскивать доводы, которые помогли бы ему выкрутиться…"
Этот допрос заставил Гольста еще и еще раз проанализировать все улики и факты, собранные против Дунайского. Придирчиво критиковал, выдвигал возможные объяснения и версии для каждого из них. В Георгии Робертовиче, как советовал начальник следственного отдела Сапожников, спорили прокурор и защитник.
Может быть, кровь Амировой в комнате Дунайского действительно результат кровотечения из носа после удара? Может быть, Амирова сама сорвала с себя белье? Может быть, кольцо, пудреницу, маникюрный набор и другие мелочи она и впрямь забыла прихватить в результате волнения и спешки? Может быть…
Словом, мало ли что может быть.
Но чем больше Гольст спорил сам с собой, чем глубже вникал в материалы дела, вчитывался в допросы, показания свидетелей и обвиняемого, обдумывал свои личные впечатления, тем крепче становилось его убеждение – убийство Амировой совершил Дунайский.
Но Гольст не хотел оставлять ни единого белого пятнышка в деле, которыми мог бы воспользоваться его противник.
Поединок продолжался. Потому что инициативе, воле и опыту следователя противостоял хитрый и зрелый человек, имеющий специальное образование, очень квалифицированный судебный врач, отлично разбирающийся в методах собирания улик и в оценке их значения, обладающий собственным криминалистическим опытом.
Дунайский писал грозные жалобы во все инстанции. Он опровергал, требовал, доказывал, призывал, угрожал. Для проверки этих жалоб привлекались опытные специалисты. Ответственные работники интересовались ходом следствия. Находились люди, которые ставили под сомнение обоснованность обвинения, выдвинутого против Дунайского. Так умело и хитро умел он представить положение вещей.
Не раз Георгий Робертович Гольст вспоминал вызов к начальнику следственного отдела Прокуратуры Союза ССР, который сказал: дело Дунайского будет очень трудным; враг силен и коварен. И победить его Гольст мог волей, умением, тактом.
Какие следственные действия предстояло еще совершить? Какие моменты в деле вызывали сомнения? Что упущено? Вот о чем постоянно думал Георгий Робертович.
И постепенно круг вопросов, требующих ответа, сужался.
Первое – мотивы убийства. Тут, как говорится, было пока глухо. Все версии, выдвинутые следователем, не имели серьезных подтверждений.
Второе – проверить утверждение Дунайского о существовании какого-то мужчины, увезшего жену.
Из всех лиц, на которых указывал Дунайский, неясность оставалась только в отношении Борина. А что касается мифического иностранца, то, как вытекало из ответа на запрос Гольста в ОГПУ, это тоже был плод чьего-то воображения. В связях с работниками зарубежных посольств Амирова замечена не была.
И наконец, третье. Каким способом и в чем Дунайский вывозил из дома и разбрасывал по линии Северной железной дороги части трупа жены?
Гольст еще и еще раз наведывался в дом на улице Кропоткинской, осматривал вещи в комнате Дунайского, пытаясь по ним определить события немыми свидетелями которых они были.
Жарикова уехала в начале марта в деревню к заболевшей матери. В квартире жил теперь один Брендючков. Но застать Ипполита Васильевича дома было трудно: бухгалтер бумажного треста трудился до позднего вечера, а в выходные дни посещал театры, так как был завзятым театралом. Но все же они встретились.
Брендючков, с замотанной шарфом шеей (ангина), работал дома. Георгий Робертович поинтересовался у него, слышно ли что-нибудь о племяннике.
– Увы,– развел руками Ипполит Васильевич.– Матушка Алеши уже вся извелась. Да и я, признаться, волнуюсь. Хотя, с вашего позволения, смею надеяться, что он жив и невредим.– Бухгалтер многозначительно посмотрел на следователя, как тогда, в его кабинете.– Ратный труд – дело почетное…
Он опять давал понять, что племянник, вероятно, в Испании.
Гольст интересовался родственником Брендючкова неспроста. Ведь тот проживал в комнате Ипполита Васильевича за две недели до исчезновения Амировой, слышал ссору между Ниной и Дунайским и мог, наверное, сообщить какие-нибудь подробности.
– Вы не помните,– спросил у Брендючкова следователь,– он не рассказывал, как происходила ссора между Дунайским и его женой?
– Очень, говорит, была некрасивая сцена… С дурными словами.
– Какими?
– Извините, нецензурными… Вот уж чего я не ожидал от Валериана Ипатьевича,– укоризненно покачал головой бухгалтер.– А потом Алеша слышал, как он ударил Нину.– Брендючков вздохнул.– Дурной тон…
– А как выглядела Нина после этой ссоры?
– Господи, да Алеша и носу не хотел показывать из комнаты! Это могло подлить масла в огонь. Ведь днем в квартире Алеша и Нина оставались одни… Эта особа,– Ипполит Васильевич показал на дверь комнаты Жариковой,– пребывала в деревне…
– Значит, племянник не знает, какие повреждения или увечья нанес Дунайский своей жене? – спросил как бы сам себя Георгий Робертович.
– Ни боже мой!
– Ну, хорошо. У меня к вам просьба, Ипполит Васильевич. Если Алеша даст знать о себе, не сочтите за труд, позвоните мне.
– Непременно! В обязательном порядке! – охотно согласился бухгалтер.
– И еще один вопрос…
– К вашим услугам…
И Гольст спросил, не помнил ли Ипполит Васильевич чемодана или вместительной сумки у Дунайского. Дело в том, что в комнате обвиняемого обнаружили лишь небольшую хозяйственную сумку, в которую никак не поместился бы сверток с частью трупа.