СТОП СТОП СТОП
Раньше эта склонность к повторяемым действиям восхищала меня, сейчас же я находил в ней нечто отталкивающее. То, что казалось мне страстью, теперь превратилось в злобу. Искусство или угроза? Письмо Виктора Крейка вполне могло занять достойное место на стене моей галереи. Я бы мог, наверное, даже впарить его Холлистеру за кругленькую сумму.
- Я бы его не выкидывал, - сказал Макгрет. - На случай, если еще что-нибудь плохое случится. Положите его в папочку, а когда надо будет, покажете фараонам.
- К тому же никто не знает, сколько оно будет когда-нибудь стоить, - добавил я.
Макгрет улыбнулся:
- Ладно, вернемся к рисунку.
Я протянул ему фотокопию херувимов. Пока он изучал ее, я огляделся. За неделю количество пузырьков с лекарствами на столе явно увеличилось. И Макгрет тоже изменился: похудел, кожа приобрела нездоровый зеленоватый оттенок. На этикетках некоторых бутылочек были написаны указания по применению. В медицине я плохо разбирался и понял только, что это сильные обезболивающие.
- Вот это Генри Стронг, - он легонько коснулся листа, - а это Элтон Ла Рей.
- Я знаю. - Вытащив из папки копии газетных снимков, я протянул их Макгрету: - Вот откуда он их срисовал.
Я не стал делиться с ним своими сомнениями в правильности этой теории, но Макгрет и сам сообразил. Спросил, как Крейк мог связать эти убийства воедино.
- Понятия не имею, - признался я.
- А еще надо понять, почему из всех людей, чьи фотографии печатали в газетах, он выбрал именно этих.
- Я думал об этом. Не забывайте, он нарисовал буквально тысячи лиц. На этом панно наверняка много реальных персонажей. И доказывает это лишь то, что он тщательно прописывал все детали.
- Но ведь это же первый рисунок, - напомнил Макгрет. - Самая сердцевина.
- Может, так, а может, и нет. Ваше мнение субъективно.
- А кто говорил, что я объективен?
Странный у нас с ним был спор. Я, торговец картинами, сражался за голые факты. Он, полицейский, полагал, что может толковать намерения художника. К тому же он заранее знал, какие вопросы я задам. У меня появилось неприятное ощущение возникшей между нами ментальной связи, и, по-моему, он тоже это почувствовал. Во всяком случае, мы замолчали и уставились на картину.
- Да уж, рисовал он знатно, - сказал наконец Макгрет.
Я кивнул.
Он ткнул пальцем в четвертого херувима:
- Алекс Ендржевски. Десять лет. Мать отправила его в магазин, велела купить кое-чего на ужин. Мы нашли разбитую бутылку молока на углу Сорок четвертой и Ньютон-стрит. В тот вечер снег выпал, и остались следы. Машины и человека. Свидетелей не нашли. - Он потер лоб. - Это был конец января 1967-го. Газеты обо всем раструбили. Понаписали ерунды из серии "Кто защитит наших детей?". И похоже, они его спугнули, потому что довольно долго он сидел тихо. А может, просто не любил гулять по холоду.
- Зимой на улицах меньше детей.
- Верно. Не исключено, дело и в этом. - Он показал на пятого херувима: - Эйб Каан. Я вам о нем рассказывал. Пятая жертва.
- И опять никаких свидетелей.
- Ну, это я сначала так думал. А потом перечитал дело и наткнулся на показания одной тетки, соседки. Знаете, бывают такие клуши - целый день на крыльце сидят. Она вспомнила, что мимо проехала незнакомая машина.
- И все?
Он кивнул:
- Эта соседка сказала, что все машины в районе знает. Я так понял, она их специально запоминала. А эту раньше не видела.
Была ли у Виктора машина? По-моему, не было. Я так и сказал Макгрету.
- Это ни о чем не говорит. Мог и украсть.
- Вряд ли он решился бы влезть в чужую машину.
- Да вы ж ничего о нем не знаете. А решиться на убийство он, по-вашему, мог?
Я не ответил. Кое-что Макгрет рассказал мне сам, кое-что я прочитал в газетах. Но одно дело статья, другое - как он об этом говорил. Словно о собственных детях.
- Тот парнишка, Ла Рей… Вот его мне ужасно жалко. Всех их жалко, но тут… Он одиночка, любил побродить по улицам. И друзей у него, по-моему, не было. Видите, какая улыбка? Ему явно не нравится, что его фотографируют. Двенадцать лет пацану. Самый старший из них, только мелкий очень. Из-за этого в школе ему туго приходилось. И еще из-за того, что отца у них не было, а мама черная. Можете себе представить, как его затюкали. А мать… Я сам чуть не свихнулся! Муж ее, белый, сбежал, бросил одну с ребенком. А тут еще и ребенка убивают. Как вспомню, так вздрогну. Она на меня смотрела так, будто я голыми руками у нее из груди сердце вырвал.
Мы помолчали.
- Хотите дунуть?
Я посмотрел на него.
- Я-то точно буду. - Он с трудом встал и, шаркая, пошел на кухню. Открыл ящик. Перегнувшись через стол, я вытянул шею. Тысячу раз при мне сворачивали косяки, но не полицейские же. И не так аккуратно. Закончив, Макгрет закрыл пакет и вернулся в столовую. - Лучше всяких лекарств, - сказал он и прикурил.
И тут я задал потрясающе глупый вопрос:
- А у вас рецепт есть?
Он засмеялся, изо рта повалил дым.
- Чувак, это тебе не Калифорния.
На окне у него висел плакат с бин Ладеном, и я почему-то из-за этого решил, что Макгрет не такой уж и либерал. Пришлось спросить, каковы его политические взгляды.
- Либертарий, - ответил он. - Дочка на стенку лезет, когда это слышит.
- А она…
- Она - добрейшей души человек. - Он затянулся и сдавленно произнес: - Правда, она про это забывает, когда надо упечь кого-нибудь за решетку. Ее приятель раньше ей постоянно по этому поводу мозги полоскал.
С какой стати я так расстроился, что у Саманты есть парень? Я и говорил-то с ней в общей сложности - ну сколько? - минут двадцать, наверное. И все-таки я расстроился и принял из рук Макгрета косяк.
Он смотрел, как я делаю большую затяжку.
- А ведь за это и посадить могут.
Я сделал вид, что выбрасываю косяк, но он отобрал его у меня.
- Лично я помираю, а ты чем оправдаешься?
Потом мы просмотрели журналы. Я принес их и сказал, что не очень себе представляю, зачем мы это делаем. Если только гастрономические привычки Крейка и погода не имеют прямого отношения к делу. Макгрет со мной согласился, но все равно пожелал посмотреть на записи в дни убийств.
Генри Стронг исчез четвертого июля 1966 года. В журнале регистрации метеоусловий за этот день была запись:
Солнечно. Макс. темп. 29 °C. Влажность 90 %.
- Вроде похоже, - сказал Макгрет. - Квинс в июле.
Следующие несколько дней были такими же увлекательными:
Солнечно. Макс. темп. 28 °C. Влажность 78 %.
Солнечно. Макс. темп. 31 °C. Влажность 82 %.
Солнечно. Макс. темп. 26 °C. Влажность 90 %.
- Интересно, данные правильные? - спросил я.
- А я почем знаю? - Он полистал журнал. - Да, не много мы тут накопаем. Есть идеи?
Идей у меня не было.
- А что в том, про еду?
Понедельник, 4 июля 1966
Завтрак - яичница
Обед - яблоко, ветчина и сыр
Ужин - яблоко, ветчина и сыр
Вторник, 5 июля 1966
Завтрак - яичница
Обед - яблоко, ветчина и сыр
Ужин - яблоко, ветчина и сыр
- Только время теряем, - сказал я.
- Наверное, - ответил он. - Давай посмотрим, что там с Эдди Кардинале.
Завтрак - яичница
Обед - яблоко, ветчина и сыр
Ужин - яблоко, ветчина и сыр
Среда, 3 августа 1966
Завтрак - яичница
Обед - яблоко, ветчина и сыр
Ужин - яблоко, ветчина и сыр
- Вот что мне интересно, так это как он жрал одно и то же каждый божий день. Вот главная загадка.
Воскресенье, 22 января 1967
Завтрак - яичница
Обед - яблоко, ветчина и сыр
Ужин - яблоко, ветчина и сыр
- Довольны? - спросил я.
- Не жужжи.
Понедельник, 23 января 1966
Завтрак - овсяная каша
Обед - яблоко, ветчина и сыр
Ужин - яблоко, ветчина и сыр
Макгрет поднял голову.
- За день до этого пропал Алекс Ендржевски.
Я перечитал запись.
Завтрак - овсяная каша
- Я в курсе. Ну и что?
- Так разница же.
- Яичница или овсяная каша? И какая тут, на хер, разница? - Я заметил, что после косяка мы стали несколько свободнее в выражениях. - За каким лядом она нужна?
- Важно, что есть изменение.
- Да, прям огромное изменение.
Макгрет велел мне достать из коробки дело Ендржевски. Внутри была знакомая фотография: короткая стрижка, большие зубы, круглое, как мячик, лицо, курносый нос. Если бы маленькому Алексу удалось вырасти, он бы стал страшилой. Но судьба распорядилась иначе - все запомнили его симпатичным мальчишкой.
- Мы говорили с матерью, - сказал Макгрет, листая дело. - Я помню ее. Она послала сына в магазин. Ну да, и бутылку молока помню.
- Ты вроде говорил, вы нашли следы.
- А кто их знает, чьи они. Там столько людей живет. Может, он его в машину заманил. Предложил, скажем, до дому подвезти. В ту ночь было жутко холодно. Посмотри журнал погоды, сам увидишь.
Я посмотрел. Прогноз обещал снег весь вечер.
- Ну где же ты? - Макгрет рылся в коробке.
- Что ты ищешь?
- Я ищ… ага, вот, послушай. Это его мать рассказывает:
Я отправила Алекса в магазин.
Сержант Гордан. Во сколько это было?
Памела Ендржевски. Около пяти. Мне надо было кое-что купить.
- А кто такой сержант Гордан?
- Мой напарник, - ответил Макгрет, не поднимая головы. Он шевелил губами - читал показания. - Да, да, да, ну, ну же, ей-ей, я помню, она что-то говорила про… - Он не закончил.
- Про что?
- Не там ищу. - Он нашел другую пачку показаний и издал победный клич. - Вот оно!
Я подвинул стул, чтобы было лучше видно. Допрос проводили Л. Макгрет и Дж. Гордан, полицейский департамент, Нью-Йорк, 114 район, 25 января 1967. Свидетель - Чарльз Петронакис, владелец и продавец бакалейного магазинчика, в который мать послала Алекса.
Макгрет. Вы видели мальчика?
Петронакис. Да, я его видел.
М. Когда он приходил?
П. Он пришел минут в пятнадцать шестого.
М. С ним кто-то был?
П. Нет.
Гордан. А в магазине были еще покупатели?
П. Нет.
Г. Вы ничего необычного не заметили в поведении мальчика? Или, может, на улице кто-нибудь вел себя странно?
П. Да нет вроде. Холодно было, и я вообще мало кого видел. Я уже закрывать собирался, когда он пришел. Спросил молока, овсяных хлопьев и сахара. Я ему сказал, что помогу донести покупки до дома, если он пять минут подождет, пока я закрою. Он ответил, что не может ждать, что мама рассердится, если он вовремя не вернется. И ушел.
Я поднял голову и посмотрел на Макгрета. Он обводил карандашом слова "овсяные хлопья".
Глава девятая
У меня не осталось детских воспоминаний об отце. Его почти никогда не было дома. Он очень много работал (и сейчас работает, насколько я понимаю), иногда по восемнадцать часов в день. Разумеется, я не застал эпопеи с тремя предыдущими его женитьбами, и все же позволю себе предположить, что его привычка спать в офисе не укрепляла отношения. Удивительно, как ему вообще удалось меня зачать. Разница в возрасте между мной и моими родственниками говорит о случайности этого события. И для отца, по крайней мере, эта случайность вовсе не была счастливой.
Уж поверьте мне, я редко его защищаю. Но просто обязан сказать, что он в одиночку вернул доброму имени Мюллеров былое величие. Отец унаследовал непомерно раздутую корпорацию и начал проводить сокращения и оптимизировать бизнес-процессы, когда о самих бизнес-процессах еще никто и не слыхал. Он раскручивал неприбыльные подразделения или вовсе закрывал их. Так исчезла булочная в Нью-Хейвене и текстильная фабрика в Секаукусе, Нью-Джерси. Он хорошо разбирался в рынке недвижимости и сконцентрировался на этом бизнесе. В результате и без того немалая куча денег превратилась в огромную гору.
То, что меня не избаловали еще больше, чем я избалован сейчас, исключительно заслуга моей матери. С момента рождения меня окружала роскошь, десятки людей занимались обслуживанием моей персоны, но мама сделала все возможное, чтобы я понимал: деньги не заменят порядочности. Трудно быть богатым и гуманным одновременно. А она была. Мама верила в уникальность и ценность каждой личности и строила свою жизнь, руководствуясь этим принципом. У детей есть встроенный детектор лжи, они всегда чувствуют, когда им лапшу на уши вешают. Мама не вешала и потому очень повлияла на мои убеждения. Если бы то же самое попробовал впарить мне отец, я бы его сразу послал. Он редко замечал прислугу, и если обращался к ней, то подчеркнуто вежливо. Мама, наоборот, считала своих служащих ровней, но в то же время она никогда не делала вид, будто они ей друзья. Потому что такое отношение хозяев обижает людей не меньше. Она обязательно здоровалась и прощалась, благодарила и вежливо просила. Если для нее придерживали дверь, мама ускоряла шаг. Однажды я видел, как она помогала выталкивать из сугроба застрявшее такси.
Как мама умудрялась выносить, я уж не говорю любить, отца - загадка. Он был совершенно равнодушен к страданиям других. Возможно, когда они встретились, отец был другим. Или мама видела в нем что-то, чего не видели остальные. Или ей нравилось решать сложные задачи.
В общем, я осознал, что отец существует, только на маминых похоронах. Это самое тяжелое мое воспоминание из детства. Было утро, меня одевали в черный костюмчик. Вернее, няня пыталась меня одеть, а я не давался. Устроил истерику. Не почувствовал, как напряжена атмосфера, не понял, какое случилось несчастье. Я скорее был просто растерян, чем убит горем. Целыми днями прислуга ходила вокруг меня на цыпочках, и я почему-то решил, что они расстраиваются из-за моего поведения. Мне совсем не хотелось куда-то идти с толпой людей, я вообще никого не хотел видеть, и уж точно не хотел надевать костюмчик с галстуком.
Служба была назначена на девять утра. В восемь тридцать я все еще не был одет. Как только няня заправляла рубашку в брюки и тянулась за галстуком, я тут же вытаскивал рубашку обратно. Она снова заправляла, а я тем временем расстегивал верхние пуговицы. Она уже почти плакала, когда за мной пришел Тони Векслер. Я в этот момент стягивал с себя брюки. Тони вступил в бой. Он схватил меня за руку, а я двинул ему в глаз.
Обычно Тони был просто образцом долготерпения. И в последующие годы он и большее сносил. Но в тот день Тони с задачей не справился. Он мог бы накричать на меня или дать пощечину - он имел на это право. Мог велеть няне подержать меня. Вместо этого Тони пошел за отцом.
Была пятница. Мама умерла во вторник, пролежав три дня в коме. Меня не пускали к ней, и я так и не простил за это отца. Наверное, таким дурацким способом он просто пытался меня защитить. Даже сейчас я злюсь, когда об этом вспоминаю. Я не мог зайти в спальню матери, а он не мог из нее выйти. Отец сидел с мамой и смотрел, как из нее вытекает жизнь. Мы с ним почти неделю не виделись. Со мной сидели няня и Тони. Так что сейчас должно было состояться наше семейное воссоединение. Семья, правда, пережила сокращение штатов, и нас осталось двое. Я не понимал тогда, что такое символизм, но понимал другое: первая наша беседа задаст тон дальнейшей совместной жизни. Жизни без мамы.
Отец тихо вошел в комнату. Высокий, как и я, как его отец и дед, он всегда ступал очень легко. Ему было больше пятидесяти, но в густых черных волосах (их он унаследовал от матери) не было седины. Отец был одет в черный костюм, белую рубашку и серый галстук. Однако прежде всего я увидел носки его туфель. Я лежал на полу и отказывался вставать. Два ботинка летели на меня, как торпеды.
Я перевернулся на живот и зарылся лицом в ковер. Довольно долго все молчали. Я даже решил, что отец ушел, но нет, когда я осторожно открыл глаза, оказалось, что он так и стоит надо мной. И держит в руках галстук, словно это поводок, а я - просто упрямый щенок.
- Не будешь одеваться - поедешь как есть, - сказал отец.
- Ну и пусть.
И через секунду меня уже тащили к лифту. Я орал и отбивался. Няня держала меня за одну руку, гувернантка за другую, а отец, не оглядываясь, шагал впереди. Как вы понимаете, в доме в тот день было особенно тихо, поэтому мой истерический вой производил уж совсем жуткое впечатление. Вчетвером мы вошли в лифт. Отец морщился. Я еще больше распалился. Может, если вопить погромче, они меня отпустят. Мы спустились на первый этаж, двери открылись, и я замолчал. В холле нас встречали два десятка человек, женщины в слезах, мужчины с красными насупленными лицами. И все смотрели, как я борюсь с моими мучителями. Все, кто работал в доме, собрались, чтобы проводить нас с отцом на похороны.
И тут я понял, что наделал, как я выглядел, что происходит, какое унижение мне придется пережить, если я не надену костюм. Я начал умолять отца позволить мне вернуться. Он не ответил, просто вышел из лифта и пошел между двумя рядами. Снова на два шага впереди, а няня и гувернантка несли меня, полуголого, на руках, четко следуя указаниям хозяина. Мимо проплывали испуганные лица, потом мы погрузились в лимузин. Тони ждал меня в машине с брюками в руках.