Поселенец словно оглох и поехал в больницу. Вычерпав и переносив эту бочку, привез воды в детсад и школу, в магазин и в милицию. На пекарню даже не оглядывался. Воду туда привез другой водовоз, старый мужик, предупредивший заранее, что делает это в первый и в последний раз, что у него свой сектор обслуживания, и он не может подменять Гошу. Пусть пекари сами ищут пути примирения с ним.
Конечно, одной бочки воды было до смешного мало. Лишь трижды по столько хватало бы на день
работы, но как вернуть Гошу? Он обиделся надолго, и уговорить его будет нелегко. Это поняли все работники пекарни.
На Камчатке зимой темнеет рано. Уже в три часа дня зажигается свет в окнах, в пять на поселок опускается ночь.
Трое мужиков, посланных Любой, не сумели уговорить Гошу:
- Не только вам, всем вода нужна! Чем вы лучше?
- Люди без хлеба останутся! Весь поселок!
- Без хлеба продышат, а вот без воды нет! - упрямился поселенец.
- Гош, ну, хватит злиться! Мы пошутили.
- Идите в жопу! Не мешайте тут, промежду ног! - упорствовал мужик.
- Ты что? Офонарел? Людей голодными оставляешь? А ну, заворачивай к нам! - хотел отнять вожжи грузчик, но получил крепкий удар кнутом по спине и плечу. Повернуть коня силой не удалось.
Гоша привез воду к себе домой. Залил до верха все бочки, стоявшие в коридоре. Маринке даже корыто и тазы залил. Хотел отвести коня в конюшню, но увидел Любку. Пекариха шла напролом через сугробы, как танк, и кричала охрипшим голосом:
- Гошка, твою мать! Подожди, сукин сын! Слышь, ты, воробей неподмытый, недокормленный? Я ж тебя зубами побрею догола, недоносок отмороженный! - неслась к поселенцу черной фурией.
Тот кобылу стеганул, поторопил к дороге, чтоб не влететь в жесткие лапы пекарихи.
Коняга рванула с места в галоп, выскочила на дорогу мигом, не без опаски оглядывалась на приотставшую Любку. Та не остановилась и, выскочив из снега, помчалась за Гошей во весь дух.
Как ни старалась кляча шустрей переставлять лохматые ноги, пекариха догнала. Она ухватила Гошку как мышонка, притормозила кобылу и, глянув в глаза поселенцу, пригрозила:
- Уши вырву, в жопу вставлю! Дошло?! Коль я велела тормозить, слушаться надо. От меня не смоешься, свинячий огрызок, блоха портошная! Чтоб сию минуту воду мне привез! Иначе размажу в сугробе как клопа!
- Иди в сраку! У меня рабочий день закончился. Я - не железный и в две смены не вкалываю. Иль не видишь, уже ночь. Я не из-за кого не стану рисковать своей и ее головой, - указал на клячу.
- А кто мешал привезти раньше? - наступала Люба на Гошку.
Тот жался к лошади, но пекариха наступила ему на ноги и надавила всем весом. Поселенец взвыл от боли.
- Скажи спасибо, что на мослы! Коли еще брехаться будешь, за яйцы приловлю. Вырву с корнем и скормлю собакам! - приподняла Гошку одной рукой.
- А кто ж тебе воду привезет? - вздрогнул поселенец.
- Ты! Кто ж еще? Иль хочешь поторговаться?
- Не повезу к тебе! Пусть другой вам шестерит! Меня не уломаешь! Не хочу! Хватает своих корефанов. А ты мне кто? - зажал в руках кнут покрепче, приготовился защититься.
Любка приметила, отошла на шаг, подальше от греха. Гошка тут же погнал кобылу, сам вскочил в сани, но и пекариха успела. Ухватилась за бочку, вскочила в сани и, вырвав вожжи из рук поселенца, погнала клячу к реке во весь дух.
На спуске к реке сани перевернулись, и бочка вместе с людьми вывалилась в снег. Любка оказалась под Гошкой. Тот лапал ее всюду, приговаривая:
- Попалась, стерва толстожопая! Я тебе покажу, как меня лажать! - тискал Любку, вдавив ее в снег гак, что та не могла пошевелиться.
- Ну, козел, погоди! - пыталась она встать, но Гошка не пускал.
Он влез под кофту к бабе, та визжала, барахталась, но поселенец не был новичком с бабами, знал, где приловить и как действовать. Любка вскоре перестала изворачиваться. Не обращала внимания на расстегнутые телогрейку и кофту и задранную юбку, понимая, что в такую темень никто из поселковых их не увидит. Может, и стоило б согнать с себя мужика, ведь вот нахал, сумел прижучить в сугробе! Но что поделаешь? В поселке ни одного приличного холостяка, все алкаши. Такие кому нужны? Гоша хоть на своих ногах держится. Пусть с виду замухрышка, зато мужик классный! У Любки среди хахалей ни одного такого не было. Она прижала к себе Гошу и стала целовать небритую рожу молча, жадно.
Когда они подъехали к пекарне, там уже было пусто. Все разошлись по домам. Любка грустно усмехнулась:
- Устали ждать! Хреновый у меня караул! Правда, Гоша? Хотя, что с них спросишь? Навози мне воды в бочки. Чую, новая пурга не за горами. Сделай с запасом.
- Я-то сделаю, за мной не станет. Но что буду иметь? А главное, когда?
- Тебе еще мало? - удивилась пекариха и, подойдя вплотную, сказала, - сама тебя найду!
Гоша до восьми вечера возил воду в пекарню. Десять бочек залил до отказа и, просунув голову в пекарню, крикнул:
- Люба, готовь расчет! Все бочки полные!
- Она - в формовочной, очень занята, а расчет сейчас отдам! - взяла с полок горячие, румяные караваи помощница пекарихи и, положив их в мешок, отдала поселенцу.
Гошка отвез хлеб домой и, поставив коня в стойло, возвращался домой, опустив голову. "Вот такие они все! Чуть отпустил от себя, она уже занята, а я не нужен. Ну, и хрен с нею. Только вот обидно: я ей воду возил как своей, она ж хлебом откупилась, словно от барбоса. Стал бы из-за него собой и конягой рисковать! Да не в жисть!" - сжульнул поселенец жалобно.
Ему вспомнилась Любка, вдавленная в сугроб. Огневая, горячая, озорная, совсем своя и вовсе не чужая. Нежная и тихая. Видно, не часто была обласкана. А может, и вовсе не знала настоящего мужика, лишь хахалей, редких и случайных, с которыми, крадучись, час или два побыла. Вряд ли они ее согрели, вряд ли запомнились ей. Вон как затихла она в его руках. Гоша вспоминает и крутит головой: "А ведь к снегу приловил, без всяких условий. Попадись ты мне на ночку, хотя бы в моей хибаре, до самого утра не захотела бы уйти. Это верняк! Но, ничего, начало положено! Ты из моих лап уже не выскочишь. Я все равно свое с тебя сорву!"
Корнеев вошел в дом и удивился. В его квартире было протоплено, полы помыты. Везде чистота и порядок. Не мотается одежда на кровати и стуле, все аккуратно висит на вешалках. Клеенка на столе и посуда помыты, полотенца висят возле умывальника.
"Наверное, Маринка похозяйничала, сжалилась надо мной. Кому еще нужен?" - снял сапоги, телогрейку повесил на крючок, чтоб не нарушить неожиданный порядок.
Вытащив из мешка еще теплый хлеб, тихо постучал к соседям. Открыла Марина.
- Спасибо! Какой порядок у меня навела! Возьми вот хлеб, еще теплый. Только с пекарни.
- Гош, прибирали у тебя вместе с Анной, которая ночевала в пургу. Она сало и рыбу принесла, просила передать. Вон в сумке стоит. Возьми. Андрей на рыбалку собирается, на подледный лов. На навагу. Хочет вас с Игорем позвать. Пойдете?
- До выходных дожить надо. Как сложится оно, ведь и пурга может разыграться.
- Ой, не накличь! - испугалась баба.
Оба, разговаривая, не заметили, как в коридор пошел участковый.
- Воркуете, пока Андрей на работе? Ну, и прохвост ты, Гошка, ну, и сукин сын! О тебе нынче весь поселок гудит. Едва появился, а уже бабу приласкал на ночь! Оно, конечно, не запрещено, но уж больно ты прыткий!
- Бабу на ночь? - удивился Корнеев. - Какую? Почему я ее не знаю? Уж коль пригрел бы, она и теперь у меня канала бы как канарейка в клетке!
- Уже забыл про Анну? Ну, блин, даешь в натуре дрозда! Не успел обсохнуть, уже память о бабе посеял. Весело дышишь, поселенец!
- Ни сном ни духом, ни в зуб ногой. Не грешен с тою бабой даже в мыслях. Ее с того света выдернули с Игорем, таких не силуют, да и сама про такое давно позабыла. Этой бабе мужик - как ежу гондон, вовсе не нужен.
- А говорят, что вы уже все решили, - смутился участковый.
- Поспешила толпа! Да и что взять с фраеров? Баба возникла почти жмуром. Мы с Игорем еле оклемали ее. Все домой рвалась, к сыну. Изревелась вконец, чуть не сорвалась средь ночи.
- Слыхал я от нее, что добрый ты мужик, но, говорят, не со всеми. С иными так собачишься, в милицию прибегают жаловаться, - посуровел участковый.
- Значит, плохо достал, если хватило сил к ментам нарисоваться! Эти фраера кого хочешь изведут. Во! Привез я воду Селюкиным. Там пять рыл. Сам хозяин - боров, баба - корова в три обхвата, девка - кобыла необъезженная и два брата, козлы паскудные. И велят воду перенести в бочку самому. Ну, я их взял в оборот. Каждому прозвенел всю биографию в уши, а потом развернул конягу и к другим воду отвез! Ну, посуди сам, я, что, - шестерка Селюкиным? Они на работе жопо-часы отсиживают, а меня запрячь хотели. Вот и отвесил им по локоть. Нехай другого дурака ищут, а тут адресом ошиблись.
- Не только они жаловались.
- Ну, еще Колокольникова, черепаха мокрожопая! Мартышка плюгавая, беззубая задница! Она не просила, а потребовала воду переносить. Еще кричать вздумала. А я что, обязан ей или в холуи нанялся? Послал ее и посоветовал впредь базар не открыты ь так широко. Она меня "на понял" взять реши- /м, мол, ей, заслуженному человеку, бесплатно воду должны возить и считать это за честь! Нет, ты это представляешь? Чтоб я старую кикимору, пусть у нее на лысине транда вырастет, выше себя держал?! Ну, н и пожелал той почетной мандавошке всю оставшуюся жизнь козла под хвостом нюхать! У нее сын такой же отморозок, мог переносить своей мамашке воду. Не переломился бы. А ведь и не встал со стула, баран плешатый! Я как раз ей последней привез, вымотался, устал хуже пса. Такое зло взяло, развернулся и отдал воду Притыкиным. Ну да, охотнику! Даром! Так хоть "спасибо" услышал от людей. Слышь, участковый, я всегда помню свое место, но и мне, поселенцу, иногда так хочется хоть каплю тепла от людей. Ведь оно ни копейки не стоит. Почему ж скупитесь? Иль самим не хватает, иль нет его у вас? Ведь никого не обокрал, не обидел зря, пальцем не тронул, а уже норовят меня обратно в зону впихнуть. Но за что?
- Успокойся, Гоша! На Севере с выводами не спешат. Сначала присматриваются к человеку, а уж потом решают, - посмотрел на поселенца внимательно и спросил тихо:
- Друзьями еще не обзавелся?
- С соседом кентуюсь, с Игорем.
- Он скоро уедет от нас. В Октябрьский его забирают, на рыбокомбинат. Юристом. Их старик на пенсию оформляется, на материк поедет, к детям Вместо него Игоря берут. Останешься один во всем доме!
- Шалишь, участковый! Еще Андрей с Маринкой имеются. Тоже соседи!
- Их переселяют в благоустроенную квартиру С водой и отоплением, с канализацией. Сейчас в той
квартире ремонт заканчивают. Самое большее - недели две им здесь жить осталось.
- Выходит, один канать буду?
- Получается так. Ну, да это к лучшему для тебя!
- Почему?
- Сам себе хозяином станешь, - ухмыльнулся участковый.
- Что ты знаешь про меня и вообще про жизнь? - загрустил Гоша.
- По-моему, тебе соседи вовсе не нужны. Чем их меньше, тем больше свободы. Никто не лезет на глаза и не поучает, ни о чем не спрашивают. Не плюют в душу.
- Это ты уже о себе рассказал, - усмехнулся Корнеев одними губами.
- Подначиваешь? А вот мы думаем, куда тебя определить на теплое время года?
- Игорь мне уже говорил, в говночисты!
- Э-э, нет! Вакансия занята! На эти работы направляем алкашей. Они там трезвеют быстро. Работают даром. Стараются подольше держаться трезвыми, чтоб не попасть в вытрезвитель. А оттуда - в ассенизаторы. Мы троих совсем пить отучили таким путем. Эта должность - школа трезвенников.
- Мать моя - коза облезлая! Даже это в блате! - удивился Гоша, хохоча.
- Так куда же вздумали воткнуть по теплу или в теплую? - уставился поселенец на участкового.
- Окончательно не решили, хотя предложений много. До тепла еще есть время. Присмотримся, решим, без дела не оставим, не беспокойся. Может, кочегаром в баню…
- В женскую? - загорелись глаза мужика.
- Котельная одна на всех! - успокоил лейтенант и продолжил, - а может, рабочим в столовую. Дров подрубить, помои вынести, картошку, рыбу почистить.
- Слушай, участковый, да это работа для плесени. Я ж еще не смылился вконец.
- Тогда на стройку!
- Там я на втором месте после барана! Не мое это дело. Даже на зоне в стройцех не посылали. Знали, никакого понта и навара там от меня не будет.
- Ну, что ж, отправим ремонтировать дороги, мост, а может, аэродром будешь ремонтировать. Хотя куда тебе? Ты ж сразу в бега намылишься. Зубами, т пропеллер ухватишься, когда узнаешь, что летит на материк! - рассмеялся участковый.
- Жидко здесь с местами. Где я хотел бы - вы не пустите, где вы предлагаете - мне тошно, да и выбора нет.
- Не горюй! До весны определимся. Еще есть и запасе время, - встал участковый со стула и, подойдя к двери, сказал негромко: - Только ты не сорвись нигде! Держи себя в руках. Не опозорься. Договорились?
Корнеев коротко кивнул головой. Участковый шагнул за порог, тихо закрыл за собой дверь.
Дом еще жил. Звенела ложками за стеной Марина, шелестел газетами Андрей, тихо хныкала малышка. А за второй стеной напевал "Шотландскую застольную" Игорь Павлович:
…налей скорей бокалы, забот как ни бывало, налей скорей нам грогу…
"Этому уже едино, с кем выпить и кто ему нальет. А вот я снова один останусь. Не то выпить, обматерить будет некого", - подумал Гоша и вспомнил камеру-одиночку.
Туда его воткнули после очередной попытки к побегу. Поначалу, как полагалось, охрана вломила от души. Гоша с неделю не мог на ноги встать. Забыл родное имя и даже кликуху. Все запеклось в крови. Долго не мог определить, где у него голова и где задница? Что еще живо, и что оторвалось?
Какая там жратва? О ней не вспоминал. Рот распух, язык прокушен. Губы лепешками отвисли. Если б сам себя увидел в зеркале, заикой остался бы до конца жизни.
Но ни это оказалось самым страшным, а одиночество. Гоша много раз бывал в шизо. Случалось, неделями не выпускали его оттуда, но он выходил живой, потому что сидел в шизо не один. Было кому ободрить, поддержать, с кем перекинуться словом. И Гошка не комплексовал. Другое дело - одиночка… Сунуть в эту камеру - все равно что заживо втолкнуть в могилу. Даже видавшие виды фартовые боялись этой камеры, зная, что многие в ней свихнулись, умерли, либо приобрели неизлечимые болезни. Здоровые, крепкие мужики не могли выдержать в том бетонном мешке больше недели. Избитому, ослабленному и беспомощному выжить в ней шансов не было.
Сунув Гошу в одиночку, охрана с неделю не заглядывала туда. Знали, если очухается зэк, сам даст знать о себе, заколотится в дверь, заорет, потребует пайку и воду. Так оно и случилось. Корнееву сунули через окошко баланду, пайку хлеба и кружку кипятка. Гошка проглотил содержимое и только после этого, оглядевшись, понял, где находится.
Ни голоса, ни звука не доносилось до него. Ори, хоть тресни, никто не услышит. Умри - не узнают долго. Гошка, непривычный к одиночеству, развлекался, как мог. Вначале пел, но песен знал немного, да и те блатные. Голос у него был как у медведя с похмелья. Слуха никакого. И все же по нескольку раз спел каждую песню, пока окончательно не надоел самому себе. Тогда он стал разговаривать с кентами, представив каждого как наяву, и спорил с ними, ругался и мирился, потом опять базарил, требовал увеличить его навар от Дела, даже грозил урыть, но никто не отвечал.
Гошка пытался спать, и это надоело. Устало тело, от бетонной тишины глохла душа.
Кенты! Корефаны, живые или жмуры, отзовите, хоть кто-нибудь! - стучал в стены, в дверь, но напрасно.
Так прошли еще две недели. Ему молча просовывали еду и тут же наглухо закрывали оконце.
- Откройте, падлы! Слышите или нет, проклятью легаши! Кройте по фене, только дайте мне услышать голоса! Ведь жив покуда! - садился на корточки, спиной к стене и плакал, как ребенок, от одиночества, душившего его своими самыми жестокими лапами.
Гоша слышал, что одиночками пытали многих. Не понимал и удивлялся, что, мол, тут такого? Но через месяц взвыл, запросился наверх к своим. Пусть о шизо, но только отсюда подальше. Его выпустили еще через неделю.
Когда охранник пришел за Корнеевым, чтоб увести из камеры, Гоша плакал навзрыд и был недалек or срыва. Он едва не ослеп, попав во двор. Глаза, привыкшие к темноте, мигом заслезились.
- Присядь, прикрой глаза ладонью. Посиди вот так, не принимай руку резко. Дай глазам постепенно привыкнуть к свету. Смотри сквозь пальцы. Вот так…
- Ты не молчи, говори хоть что-нибудь, - просил Гоша, даже не видя того, кто рядом.
- Нельзя мне долго с тобой быть. Тебе будет кисло, - предупредил человек.
- Почему?
- Я - пидер, - ответил виновато.
- Тебя уделали в задницу, а меня поимели в душу. Лучше сдохнуть, чем влететь в одиночку! - вырвалось на крике.
Вернувшегося в барак Гниду с трудом узнали зэки. Он поседел, постарел. От прежнего Гоши в нем манн что осталось. Теперь он часто видел во сне, как охранники закапывают его живого в глубокую могилу, о старший охраны, желтолицый узкоглазый мужичонка, ехидно ощерив редкие мелкие зубы, спрашивал Гошу: "Как ты там дышишь, козел?" Корнеев сваливался со шконки в ужасе. Матерился во весь голос, получал от зэков по шее за побудку и снова ложился спать. В следующий раз снились зэки. Они пытали Гошу раскаленной арматурой.
- Лагерный синдром. Нервы на пределе. Этот долго не протянет. Гаснет человек, - сказал врач.
Гоша не сразу понял, что тот имел в виду. Он продолжал умирать каждый день. Говорили зэки, что, пережив одиночку, человек уже побывал на том свете и вскоре туда вернется. Земля никогда не отпустит свою жертву надолго.
- Гошка, давай поужинаем, - услышал поселенец голос Бондарева, вырвавшего из воспоминаний.
- Что ж молчишь, сосед? Даже не сказал, что уезжаешь в Октябрьский!
- А ты откуда узнал?
- Легавый проговорился. И не только ты. Андрей с Маринкой в другой дом уходят. Совсем один останусь, - понурился Гоша.
- Нет, одиночество тебе не грозит. Поверь моему слову. В поселке с жильем нелегко. Кого-то поселят вскоре, да и я не завтра уезжаю. Еще недели две тот юрист будет пенсию оформлять. Потом, чего горевать? К тебе уже сегодня Анна наведывалась. Видно, хочет продолжить знакомство. Вот только пурги нет как повода, - усмехался человек криво.
Игорь принес печеную картошку, почищенную селедку, заваренный чай и сахар. Гоша вытащил сало, хлеб, бутылку водки, рыбу и пару головок лука. Бондарев крякнул от восторга: