В следующей главе мы увидим, что именно сочетание частной инициативы с социальными гарантиями для широких масс населения стало источником высоких темпов роста стран, принявших модель экономики в соответствии с собственной спецификой и интересами. Пока же отметим, что обоснованная в Общей теории необходимость регулирования экономики соответствует нашей специфике и интересам. Такая необходимость является признанием ценности нашего опыта. В рамках кейнсианского регулирования капитализм развитых стран заимствовал определенные черты социализма. Свойственного социализму непрерывного роста экономики не было, фазы спада даже участились, но перестали быть глубокими (что немало), а занятость хотя и не стала всеобщей, но поддерживалась на необычном для этих стран высоком уровне. Это уже было очень много! На основе роста доходов населения возросла доля среднего слоя, а стимулирование экономического роста путем накачивания совокупного спроса было общим свойством кейнсианского капитализма и планового социализма.
В результате синтеза черт двух систем возникло то, чего раньше не было, – кейнсианское государство всеобщего благосостояния. Хотя рост благосостояния бедных слоев произошел не во всех странах, а лишь в центре мирового капитализма, тем не менее, он был ударом по марксистской догматике, утверждавшей, что капитализм в принципе не способен улучшать положение класса трудящихся. Применение кейнсианских рецептов регулирования экономики спутало марксистские карты и в других отношениях. Стало казаться, что на смену laissez-faire пришел регулируемый капитализм, как и предсказывал в свое время такой марксист, как Гильфердинг, за что подвергался жестокой критике со стороны догматического марксизма. Более гладким стал и рисунок бизнес-цикла. Спады стали казаться случайностью, и понятие "кризис" стало заменяться понятием "рецессия".
Кейнсианский капитализм существенно менял представления моего поколения также и о советском социализме. Перед лицом экономического роста и кейнсианского регулирования экономики в западных странах в 60-е годы в нашем сознании начался поворот в сторону отказа от чрезмерной централизации планирования и к признанию необходимости использования рыночных механизмов. Этот поворот известен под названием "косыгинской реформы 1965 года". К сожалению, "пражская весна" 1968 года так напугала советскую бюрократию, что после этого она дала задний ход. Тем не менее становилось все яснее, что советская модель социализма страдает такими пороками, которые обуславливают ее замену другой моделью, альтернативной также капитализму частной наживы любой ценой.
По мере того как коммунистические иллюзии все больше рассеивались, а пороки реального социализма становились все более очевидными, в СССР нарастал критический дух. Умеренные формы критического отношения к реальному социализму в 60-е, 70-е и 80-е годы охватили все звенья советской системы. Но никто о полной замене социализма капитализмом, а тем более о лишении прав граждан на принадлежавшую им долю в общенародной собственности не говорил. В реальности произошло то, чего мы не хотели. Вместо необходимой нам западной демократии мы приняли модель тоталитарного господства частного капитала, при котором экономика оказалась гораздо менее эффективной, чем при советской бюрократии.
По крайней мере, одну из причин такого неблагоприятного поворота событий я вижу в том, что назревшие перемены в СССР существенно запоздали. Если бы перестройка началась, скажем, с приходом к власти Брежнева, в период господства на Западе социал-демократической модели кейнсианского регулирования экономики, во времена Никсона и Брандта, то западное воздействие на нас могло быть благотворным. К сожалению, наши перемены совпали с периодом господства глубоко враждебной ко всему незападному консервативной волны рейганизма и тэтчеризма. Проводимая с тех пор агрессивная политика навязывания своей воли другим, сыграла и продолжает играть роковую роль.
Тогда-то и наметились по крайней мере две крупные перемены, за которые теперь приходится расплачиваться мировым кризисом. Первая состояла в том, что центр тяжести западной экономики сдвинулся с реального сектора на финансовый; вторая – в том, что международная арена спекуляции стала важнее национальной. Этим нуждам теория свободного рынка подходила больше, чем кейнсианство, которое было теорией, во-первых, реального сектора экономики; во-вторых, регулирования экономики в национальных пределах. Кейнсианскую теорию символизировал Генри Форд, который стремился к тому, чтобы рабочие его предприятия зарабатывали столько, чтобы покупали его автомобили. Ортодоксию символизировал Джордж Сорос, не производивший реальные вещи, но зато сорвавший многомиллиардный куш от спекуляций на фондовой бирже.
По принятой тогда доктрине Фридмана money matters выходило, что чем шире рыночная свобода, тем больше успеха в экономике. Именно в этом духе произошли перемены в мировой экономике: переход от фиксированных курсов валют к так называемому свободному плаванию, снижение национальных барьеров для движения товаров, капиталов и рабочей силы, создание широкой системы финансовых посредников, предоставление банкам права наряду с основной заниматься также коммерческой деятельностью и т. д.
На опасность сдвига от реального к финансовому сектору экономики, чреватой возникновением финансового кризиса, указывал Кейнс, когда писал: "когда расширение производственного капитала в стране становится побочным продуктом деятельности игорного дома, трудно ожидать хороших результатов. Если смотреть на Уолл-стрит как на институт, социальное назначение которого заключается в том, чтобы направлять новые инвестиции по каналам, обеспечивающий наибольший доход в смысле будущей выгоды, то его достижения никак нельзя отнести к разряду выдающихся триумфов капитализма, основанного на laissez faire" (Кейнс, 1993, с. 347).
Подобный сдвиг, когда экономическое развитие стало "побочным продуктом" деятельности, подобной тому, что делается в казино, получил жесткое осуждение кейнсианства. Зато он полностью соответствовал догматам монетаризма, вследствие чего подлинное кейнсианство, существенно дополненное Калецким, было отодвинуто в периферию экономической мысли. Открыв новые возможности для финансовых спекуляций, неоклассическая теория и политика подвели мир к тому кризису, в котором он теперь находится.
Как видно из материала предыдущей главы, мы стали жертвой этой теоретической фальсификации учения Кейнса вкупе с другими догматами неоклассической ортодоксии и основанной на ней политики навязывания другим народам интересов и воли мирового капитала. Об этом свидетельствует такой примечательный факт, что еще в 1996 году группа российских и американских ученых, включая Л. Клейн, Дж. Тобин, К. Эрроу, М. Интрилигейтор, Л. Тэйлор и М. Поумер, выступила с резкой критикой способов их проведения (Реформы глазами…1996). Хорошо это или плохо, чьими-то глазами, но с давних времен государство в нашей жизни играло гораздо более значительную роль, чем на Западе. Поэтому нам нужно было не отстранения государства от экономики, а ее демократизации и, таким путем, утверждения законности и порядка. Этот главный вопрос в ходе реформ был подменен захватом собственности, открывшей дорогу беззаконию и произволу. Демократия в очередной раз была принесена в жертву. Появившийся вместо нее российский частный собственник, не знавший конкуренции и не обладающий западной предпринимательской культурой, оказавшись в условиях свободы, потерял даже прежнее представление о том, чего можно и чего нельзя. Он принял рынок не как новую культуру ведения хозяйства, которую надо освоить, а как узаконенный произвол, где для личной наживы никаких запретов нет. Подконтрольный обществу рынок для криминального капитала смерти подобен.
Однако в том, чего не хочет разбогатевшее меньшинство, заинтересовано обедневшее большинство. В сложившихся условиях единственной движущей силой социально-экономического прогресса может быть только государство, но только после его коренного преобразования на демократических основах и освобождения от коррупции и других форм криминала. Но кто и как это сделает? На этот вопрос пока определенного ответа нет. В неоклассической теории его тем более быть не может, которая замкнута в раз и навсегда принятую систему воспевающих капитализм неизменных канонов, исключающих какие-либо существенные его изменения. Посткейнсианство открывает для нас в этом отношении больший шанс, поскольку, во-первых, оно не идеализирует капитализм, а во-вторых, является открытым для притока новых идей и питается различными теоретическими источниками, которые и образуют его потенциал.
Естественной реакцией на подобную неспособность ортодоксии ответить на проблемы современного развития стало посткейнсианство как развитие первооснов теории Кейнса и освобождение ее от неоклассических элементов. Имея в виду необходимость подобной доработки кейнсианства перед лицом неоклассического синтеза 70-х гг., Дж. Робинсон писала: "Мы теперь имеем основную концепцию долгосрочного и краткосрочного анализа, которая дает нам возможность связать воедино Маркса, Кейнса и Калецкого и применить это к современной ситуации, но предстоит еще пройти долгий путь в этом направлении" (Robinson, 1979, p. 216).
Преимущества дополнения потенциала посткейнсианства за счет Маркса и Калецкого стали особенно ясными в ходе развернувшейся в 60-е и 70-е годы дискуссии по теории капитала, которая вращалась вокруг проблем природы прибыли и сущности технологического выбора (Harcourt, 1972). Решающую роль в обосновании посткейнсианской позиции, как уже отмечалось, сыграла работа Сраффы (Сраффа, 1999), которая возродила теорию стоимости классической школы применительно к современным проблемам. В работе Сраффы была доказана возможность обратного переключения технологий, что явилось опровержением неоклассической и подтверждением воспринятой у классической школы трактовки капитала и прибыли.
Хотя предметом дискуссии была теория капитала, но, как показал Харкорт, она в немалой степени затронула также и другие связанные с ним проблемы: теории стоимости, экономического роста и распределения национального дохода. Прояснение позиций по этим коренным проблемам экономической теории способствовало консолидации посткейнсианцев. Сказалось превосходство кейнсианской макроэкономики и преимущества взглядов Калецкого. В ходе дискуссии, как уже отмечалось, посткейнсианцы ощутили себя самостоятельным, но обладающим большим потенциалом теоретическим течением. К настоящему времени посткейнсианство уже представляет собой довольно широкое течение экономической мысли, охватывающее далеко не во всем единых ученых и идей. Это хорошо видно по составленной П. Давидсоном "Таблице политической экономии", в которой значительное число маститых ученых разнесены по трем направлениям, которые можно отнести к левому крылу, центру и традиционному кейнсианству (Davidson, 1978, p. 4; 1990, p. 282-283).
В качестве объединяющей основы представителей посткейнсианства обычно указывают на их негативное отношение к неолиберализму. Верный сам по себе, этот признак мне кажется недостаточным. Для определения посткейнсианства в качестве особой школы экономической мысли, на мой взгляд, необходимы по крайней мере два образующих концепцию компонента. Во-первых, оригинальная методология, позволяющая найти альтернативные решения по коренным проблемам социально-экономического развития. Доу пишет, что "школа мысли может быть определена в соответствии со своей методологией и лежащей в ее основе философией" (Dow, 1999, p. 31). Таковым представляется критический реализм. Во-вторых, необходима оригинальная модель социально-экономической системы. В этом смысле посткейнсианская концепция характеризуется:
– регулируемым распределением национального продукта;
– политикой смягчения существующего разрыва между богатыми и бедными;
– выдвижением на первый план задачи поддержания высокого уровня занятости и обеспечения каждому достойного заработка и достойной жизни.
Ничего подобного ортодоксия не может предложить, так как она, как отмечалось, замкнута в раз и навсегда принятую систему подчиненных идеализации капитализма постулатов. Посткейнсианство может это сделать, подчеркнем еще раз, благодаря тому, что оно является открытым для притока новых идей и питается различными теоретическими источниками, которые сливаются в единый поток, образующий его потенциал.
4. Посткейнсианская альтернатива российской экономики
В посткейнсианском экономическом учении имеется большой ряд фундаментальных подходов и положений, которые отвечают нашим нуждам куда больше, чем догматы, заимствованные из неолиберального арсенала. Тем не менее, не только у заинтересованной в них богатеющей верхушки, но у более бескорыстных академических кругов нет достаточного внимания к ним. Тем более необходимо, хотя бы коротко, отметить их путем сопоставления с положениями неолиберальной (неоклассической) ортодоксии.
Первое. Неоклассическая ортодоксия исходит из позитивистской методологии и рассматривает экономику как закрытую систему, связи которой, подобно явлениям природы, носят жестко фиксированный характер, а потому анализирует ее в логическом времени с помощью математически формализованных ограничений и допущений. Вследствие этого мэйнстрим впадает в виртуальный мир иллюзорных предположений и отрывается от реальности. Неоклассические модели, утверждает Дж. Робинсон, состоят из замкнутого круга одновременных уравнений. В любой момент логического времени прошлое предопределено точно так же, как и будущее (Robinson, 1962, p. 26).
По методологии критического реализма экономика рассматривается в историческом времени как открытая социальная система, связи которой носят подвижный характер и требуют учета обстоятельств и времени. Профессор Оксфордского университета Р. Баскар по этому поводу пишет: "Согласно этой концепции, постоянное совпадение событий не является необходимым и достаточным условием признания действия закона причинности" (Bhaskar, 1978, p. 25).
Согласно такому подходу, берущему свое начало у Маркса, познание окружающей реальности, как показал затем профессор Кембриджского университета Т. Лоусон, не сводится к констатации эмпирических фактов, а предполагает раскрытие лежащих в их основе внутренних механизмов (Lawson, 1997, p. 26). Как мне уже приходилось утверждать в "Кембриджском экономическом журнале" (Dzarasov, 2010), критический реализм западных ученых очень близок (во многом повторяет) разработки цаголовской школы политической экономии Московского университета. Как показала история еще раз, в российских условиях социальный конфликт играет столь большую роль, что неолиберальное сведение экономических проблем к техническим факторам сильно уступает традиционному для нас методу социального анализа.
Второе. В основе неоклассической теории лежит гипотеза рационального экономического человека – гомо экономикус, согласно которой человек обладает исключительными вычислительными способностями и всегда максимизирует функцию полезности. Домашние хозяйства максимизируют стоимость приобретаемых благ, а фирмы – прибыль. Подобная теория предполагает, что будущее всегда более или менее предсказуемо и достижимо. На этом базировались также наши беспочвенные ожидания лучшего будущего с переходом к рынку.
Посткейнсианство утверждает другое. Будущее характеризуется фундаментальной неопределенностью, т. е. в основе своей является непредсказуемым. Человек не обладает фантастическими вычислительными способностями и решения принимает между неизвестным будущим и безвозвратно ушедшим прошлым, а потому в лучшем случае они более или менее приближены к действительности, но не могут быть полностью адекватны ей.
Господство крупных корпораций и ожесточение конкуренции между ними, далее утверждает посткейнсианство, изменили ситуацию. Основной целью доброкачественной фирмы стала теперь не столько максимизация краткосрочной прибыли, сколько максимизация долгосрочного роста, что существенно меняет также стратегию ее развития. Концепции максимизации прибыли посткейнсианство противопоставляет концепцию государства всеобщего благосостояния (welfare state).
Третье. По неоклассической концепции распределение в капиталистическом обществе технически предопределено содержащимися в производственной функции факторами производства: прибыль выступает как предельный продукт капитала, а заработная плата – предельным продуктом труда.
Согласно посткейнсианской концепции, распределение определяется соотношением социально-классовых сил. Возрожденный П. Сраффой, а затем развитый рядом других специалистов (Н. Кальдором, А. Эйхнером, Л. Пасинетти) классический подход утверждает, что распределение в капиталистическом обществе осуществляется не по предельной производительности факторов, а по силе капитала одновременно с формированием цен на товары и услуги. Это увязано с идеей М. Калецкого о том, что "степень монополизма" определяет распределение в корпоративной экономике. Чем выше власть корпорации над рынком, утверждал М. Калецкий, тем большую надбавку на издержки (make-up) они устанавливают, а значит, и получают большую прибыль.
Верность этой идеи полностью подтверждается российской практикой. С ростом цен и инфляции правительство борется так, как рекомендует ортодоксия, – путем сдерживания денежного предложения. Однако успеха это не принесло. Инфляция все время измерялась двухзначной цифрой. Почему? Потому что главная причина нашей инфляции не столько в избытке денег, сколько в господстве монополий, которые устанавливают такие цены на рынке, чтобы извлекать максимальную краткосрочную прибыль, а бессильный покупатель вынужден мириться с этим. Так, после снижения мировых цен на нефть ожидали, что цены на бензин у нас снизятся, как это было в других странах. Но этого не произошло, поскольку ни на каком другом рынке нефтяные монополии не имеют такой власти, как у нас.
Четвертое. Неолиберальная ортодоксия (мэйнстрим) утверждает, что современная экономика, также как и в эпоху laissez faire, функционирует в соответствии с рыночными сигналами, универсальным носителем которых являются цены. Определяясь соотношением спроса и предложения, они якобы позволяют сопоставлять потребности рынка с возможностями их удовлетворения и, регулируя величину прибыли в разных отраслях, обеспечивают наиболее эффективное распределение ресурсов в экономике.