Кейнсианская постановка вопроса о роли государства, разумеется, ничего общего не имеет с тоталитарным контролем советского типа. Кейнс допускает такой контроль лишь в строго определенных пределах, чтобы частная инициатива от этого не страдала, а, наоборот, функционировала более эффективно. Тем не менее, кейнсианская постановка шокировала мир. Что она принципиально отлична от марксистской – понятно без особых объяснений. Но гораздо важнее, что она отличается также от ортодоксии, которая не допускает, чтобы длинношеим жирафам что-либо мешало потреблять сколь угодно много лиственных ресурсов безотносительно к судьбе короткошеих. Кейнсианская концепция централизованного контроля предполагает ограничение этого права во имя социального мира в обществе. Она предусматривает такие меры стимулирования инвестиций, которые обеспечивают повышение совокупного спроса и предельной склонности к потреблению.
Это совершенно иная постановка, нежели то, как это понимали марксисты на основе опыта социалистических стран. Для них это означает установление a priori централизованных, обязательных к выполнению плановых заданий в целях сознательного установления необходимых обществу пропорций (соотношений) между его различными частями. Так понимали советские экономисты планомерность. Кейнс же ничего подобного не предполагал. Для него рынок всегда был первичным, контроль над которым должен быть очень ограниченным. Законы рынка, по Кейнсу, остаются в силе, но основным рычагом воздействия на совокупный спрос у него выступает не цена, а доход. Это значит, что результаты рынка можно и нужно корректировать a posteriori во имя достижения определенных целей при неизменности основ его функционирования.
Важнейшим средством воздействия на совокупный спрос (и тем самым на рынок) Кейнс, как известно, считал сберегаемую часть дохода, которая превращается в инвестиции, а само регулирование ими осуществляется методом реакции государства на происходящие процессы. "В то время, как многие приняли Кейнса за сторонника государственного контроля над всеми инвестиционными решениями, – писал С. Прессман, – в действительности он выступал за то, чтобы политика государственных расходов стабилизировала совокупный уровень инвестиций в национальной экономике. Он хотел, чтобы, когда частные инвестиции низкие, правительство заимствовало деньги и осуществляло государственные вложения, такие как строительство новых дорог и мостов, а также выделяло больше денег на школы и улучшение образования. В противоположность этому, когда вложения бизнеса бывали высокими из-за большого оптимизма, правительству следовало прекращать заимствования и урезать государственные инвестиции. Согласно этому взгляду, государство становилось ответственно за налаживание экономики, повышая расходы на инвестиции, когда безработица высока, и понижая их, когда безработица низкая и возникает угроза инфляции" (Pressman, 2001, p.105).
Подобное регулирование экономики рыночными методами предполагает отличную от неоклассической систему гибкого налогообложения. Это различие A. Ларами (Laramie) и D. Мэйер (Mair) объясняют следующим образом: "Как в ортодоксальной, так и в посткейнсианской теории налогооблагаемым является распределяемый доход. Но в ортодоксии понимание распределяемого дохода основано на теории предельной производительности, в то время как в посткейнсианстве распределение дохода определяется совокупным спросом и силой воздействия рынка на этот процесс" (Laramie and Mair, 2001, p.43). Как показывают эти авторы, значительный шаг в этом направлении был сделан М. Калецким, идеи которого они развивают в ряде своих работ.
Сам Кейнс не был полностью последовательным в определении роли государства, и это сказывается также на позициях его последователей. Во-первых, он признал необходимость воздействия на рынок в желательном для общества направлении констатацией того, что само собой это не достигается и к этому его надо принуждать путем государственного воздействия. Но, словно испугавшись своего вывода, Кейнс тут же делает шаг назад, утверждая, что "если наша система централизованного контроля приведет к установлению общего объема производства, настолько близкого к полной занятости, насколько это вообще возможно, то с этого момента классическая теория вновь обретет силу" (Кейнс, 1993, с. 514). Под классической Кейнс имел в виду старую теорию отрицания экономических функций государства, а потому этой оговоркой он, по существу, дал задний ход. Во-вторых, Кейнс упрощенно верил в беспристрастие капиталистического государства разрешать социальные конфликты. Посткейнсианцы внесли существенный корректив в это представление и восприняли положение Калецкого о классовом характере капиталистического государства. Так, A. Ларами и Д. Мейер пишут: "Традиционные кейнсианцы довольствовались идеей, что капитализмом можно управлять с помощью государства. И они пропагандировали идею управляемого государством капитализма, основанного скорее на сотрудничестве, чем на конфликте борющихся классов. В работах Калецкого не было благих пожеланий. Он признавал, что представление о таком "кооперативном" капитализме столкнется с проблемами в более долгосрочной перспективе по мере того, как на поверхность начнет выходить экономический конфликт классов" (Ларами и Мейер, 2006, с. 637).
В результате подобного переосмысления кейнсианства в духе исторической реальности посткейнсианство объективно оказывается ближе к марксизму и социализму, чем к либерализму и капитализму, хотя вектор этого движения, несмотря на всю свою непоследовательность, задал сам Кейнс своим посягательством на неоклассические постулаты. Наиболее убедительное подтверждение верности этого утверждения мы находим в существовании в государстве благосостояния (Welfare State). Его идейными вдохновителями были Джон Кейнс, давший ему теоретическое обоснование, и William Beveridge (1879-1963), разработавший прикладные аспекты перехода к такому государству в развитых странах. Оба были либералами, а предложенные ими идеи, по существу, социалистическими и осуществлены в Англии лейбористами, а в континентальной Европе – социал-демократическими партиями.
Если же мы непредвзятыми глазами посмотрим, что собой представляло на практике Welfare State, то увидим большое сходство с тем, что было в европейских социалистических странах. Вот как оно определяется в "The New Palgrve a Dictionary of Economics": "Государство благосостояния" – это государство, в котором организованная власть сознательно используется (через политическую систему и административный аппарат) для воздействия на игру рыночных сил по крайней мере тремя способами: во-первых, предоставлением индивидам и семьям гарантий минимального дохода независимо от рыночной стоимости их собственности; во-вторых, уменьшением уязвимости людей, помогая индивидам и семьям встретить определенные "общественные риски" (например, болезнь, старость и безработицу), которые иначе вызовут у них серьезный кризис; и в-третьих, гарантией того, что всем гражданам без различия статуса или класса будет предложен согласованный набор социальных услуг по самым высоким доступным стандартам" (Gough, 1998, p. 895).
Это почти полностью совпадает с тем, что было в СССР за два-три десятилетия до того, как оно возникло на Западе. Тем не менее, не только западные политики, но и ученые, по роду деятельности обязанные быть более объективными, этого не признают. Между тем формула "благосостояние для всех от колыбели до могилы" (All for individual welfare from the cradle to the grave) считалась исходным принципом и смыслом социализма. Запад объявлял это демагогией и утверждал, что это лишь прикрытие тотального контроля над человеком. Марксизм и советская пропаганда утверждали обратное: никакого благосостояния для всех капиталистическое государство обеспечить не может.
Очевидно, в свете этой правды следует теперь объективно разобраться в том, что в этих взаимных непризнаниях и обвинениях было правдой, а что нет. Неправдой оказалось, что капиталистическое государство не может повышать благосостояние всех слоев населения. Welfare State явилось опровержением марксистской теории обнищания населения при капитализме, хотя благосостояние в немалой степени достигается за счет эксплуатации труда и ресурсов других стран. Но "реформы" обнажили также ту неправду, что социализм только обрекал людей на бесправие и ничего положительного им не давал. Он давал людям такие блага, которых с приходом капитализма теперь больше нет. Но эти потерянные блага были связаны с экономической ролью государства.
Правда, впоследствии, когда кейнсианский подход сменился монетаристским и экономическая политика стала характеризоваться тэтчеризмом и рейганомикой, Запад также стал возвращаться на привычную колею социального дарвинизма и хоронить Welfare State. Этому немало способствует и то, что социалистический пример теперь больше никому не мозолит глаза. "Реформы" полностью разрушили систему социальных гарантий. Для имущих классов это несомненное приобретение, поскольку предназначенные на эти цели средства перешли теперь в их карманы, а рядовые граждане лишились благ, которыми они пользовались раньше.
К сожалению, по этому поводу у наших западных коллег имеется полная неясность. Чрезвычайно интересный и много о чем говорящий опыт полуторамиллиардного населения 13 бывших социалистических стран теоретически не обобщен и в арсенал мировой экономической мысли не включен. Во-первых, потому, что альтернативность социализма по отношению к капитализму всегда воспринималась как недопустимое отклонение от западной магистрали развития, а потому и недостойное позитивного отношения. Во-вторых, потому, что несоциалистические страны воспринимались на Западе на одно лицо, а потому все их разнообразие подгонялось под одну и ту же капиталистическую модель. Однако, как мы покажем в следующей главе на примере Японии, Индии и Бразилии, их экономика ближе к социализму, чем к капитализму. Во всяком случае, их экономику вряд ли можно назвать рыночной в неоклассическом смысле этого понятия, а скорее плановой, хотя и не в советском смысле этого понятия. В отличие от стран западного капитализма, как будет показано ниже, государственное воздействие на экономику оказывается не только a posteriori, но и a priori, что придает этому воздействию качественно иной характер. Рыночные механизмы действуют для решения одного круга проблем, а плановые механизмы – для достижения другого круга, которые эффективнее решить путем сознательной постановки задач.
Как оценивать этот опыт, который не укладывается не только в понятие неоклассической ортодоксии, но, наверное, и в посткейнсианство в том виде, в каком оно существует сегодня? Во всяком случае, негативные последствия советского опыта ограничения рынка методами жесткого планирования, с одной стороны, и показанный на примере Китая, Индии и ряда других стран метод сочетания рынка с мягким планированием – с другой, говорят о необходимости отказа от догм прошлого. Опыт стран, показывающих чудо экономического роста, обнажил крайности как неоклассической ортодоксии, так и догматического марксизма. Для первой священной коровой является незыблемость свободы частного предпринимательства и присвоения, а всякое их ограничение, каким бы целесообразным оно ни было с точки зрения соблюдения общественных интересов, рассматривается как недопустимое зло. Второй же делает святым обратный смысл этой формулы. Единственно допустимыми признаются плановость и государственная собственность, а всякое отступление от них, каким бы целесообразным оно ни было с точки зрения удовлетворения интересов индивидуума, считается недопустимым злом.
6. Демократизация экономических и социальных функций государства
Выбор обществом третьего пути, отличного как от бесчеловечного капитализма, так и тоталитарного социализма, предполагает не только расширение экономических функций государства, но самое главное – их демократизацию. Порок советского социализма состоял не в том, что государство решало широкий круг социальных и экономических задач, а в том, что оно делало это авторитарными методами без участия, а следовательно, и без должного учета интересов самих граждан. Вследствие этого произошла абсолютизация бюрократических способов решения проблем, от чего снижалась их эффективность.
Переход же от плановой к рыночной экономике был объявлен равнозначным утверждению демократии. Но смена бюрократического планирования криминальным квазирынком никак не могла приблизить нас к демократии. Наоборот, он не улучшил, а еще больше ухудшил ситуацию. Криминальный произвол не может быть лучше бюрократического. В этой связи следует сопоставить то, что дали рыночные реформы рядовым гражданам, составляющим четыре пятых населения, по сравнению с тем, что они потеряли. Если бы у нас установилась реальная демократия, а не ее фикция, то у рядовых граждан были легальные способы защиты своих интересов и они не дали бы ограбить себя и лишиться тех социальных прав, которыми они прежде пользовались. Но у них не было таких возможностей, потому что вместо демократии мы получили новую форму закабаления человека, возрастание его зависимости от собственника. В прошлом на предприятиях и учреждениях были бы с разной эффективностью действовавшие партийные, профсоюзные и комсомольские организации, через деятельность которых проявлялись интересы и воля коллектива. Они служили каналами легализации и общественного мнения, и властям приходилось с этим считаться.
Сейчас ничего подобного больше нет. То, что называется средствами массовой информации, на самом деле является средствами обработки массового сознания в угоду власти и капитала и от подлинных интересов и воли низов далеко. Партийные и молодежные организации на предприятиях и учреждениях запрещены, а профсоюзы превращены в орудие осуществления воли работодателей, власть которых по сравнению с прошлым намного возросла. Советский директор находился под двойным контролем, он осуществлялся снизу общественными организациями, под давлением которых нередко ему приходилось покидать свой пост. Еще более жестким был контроль со стороны вышестоящих партийных и административных органов. Над капиталистическим работодателем никакого контроля нет, а трудовое законодательство он может выполнять или нарушать по своему усмотрению. В итоге рабочий человек оказался в более зависимом, бесправном положении, нежели раньше.
Между тем на Западе широко распространено представление, что "реформы" избавили нас от тоталитаризма и осчастливили предоставлением прав, которых у нас в советское время не было. Внешняя сторона нашей ситуации действительно изменилась. В отличие от советского времени, когда баллотировался один кандидат, теперь для проформы выдвигается несколько. Но исход выборов, как и раньше, бывает предрешен с помощью введенной в действие технологии административного и пропагандистского давления и подкупа. В конечном счете, выбор зависит не от воли избирателей, а от давления властей и содержимого кошелка претендента. Но еще важнее другое. Выбираемое лицо идет в местные или федеральные органы власти вовсе не для того, чтобы служить людям и обществу, а исключительно для получения мандата неприкосновенности, и творит все что ему угодно в целях собственного обогащения. Демократией тут и не пахнет.
Зато какая уплачена цена за это призрачное приобретение! Мы лишились своих прав на государственную собственность, а тем самым и тех социальных прав, которые были ею гарантированы. Поскольку на Западе эта сторона нашей жизни никогда не встречала понимание, то позволим на ней остановиться.
Это тем более необходимо, что вопрос приобрел исключительную остроту. "Право совместного владения" (common property rights) в том виде, в каком оно существовало у нас, мы считали своим самым большим социальным приобретением. На Западе же оно всегда третировалось как бессмысленная фикция. "В коммунистическом государстве, – пишет Cheung в таком авторитетном издании, как The New Palgrave f Dictionary of Economics, – не существует частного собственника производительных ресурсов: каждый лишен собственности в буквальном смысле слова. Поскольку расточение ренты, связанной с общей собственностью, гарантирует голодание, в коммунистическом государстве права на использование ресурсов и на извлечение из них дохода определены по рангу. Это означает, что лишенные всех прав собственности на ценные и продуктивные ресурсы граждане коммунистического государства имеют различные права на использование ресурсов и получение дохода в соответствии со своим статусом". (Cheung, 1998, vol. 1, p. 505).
Отражение нашей действительности в таком кривом зеркале показывает, какая пропасть отделяет наше представление от западного. Когда власти стали отменять существовавшие в советский период льготы по бесплатному обслуживанию населения, то различные категории российских граждан (то же самое – в других постсоветских государствах) в форме митингов, демонстраций, голодовок от Владивостока до Калининграда стали бурно протестовать против отмены этих льгот. Они требовали восстановления прежней практики "совместного владения собственностью" (common property rights). Для автора же приведенной цитаты это не что иное, как то, что "общая собственность гарантирует голод" (common properties will guarantee starvation).
В действительности же все гораздо сложнее. Людей не столько интересует собственность по ее названию, сколько то, что они реально будут иметь от той или ной формы собственности. Когда во время приватизации людям обещали, что при частной собственности они будут иметь больше, чем при государственной, то они заняли настороженно выжидательную позицию. В конечном счете, считали они, дело не в названии, а в реальных благах, которые можно иметь. Когда же стало ясно, что никаких дополнительных благ нет, а условия жизни ухудшились, то стали протестовать. Если капитализм так хорош, а социализм во всем так плох, что в нем имеет место propertyless, то почему люди протестовали, требуя сохранения прежней практики common property rights?
В свете нынешнего положения большинства населения постсоветских государств общественная собственность выглядит иначе, чем ее изображение в утверждениях предвзятых неоклассических авторов и их российских подголосков. Она принадлежала своим владельцам так же, как любая другая форма собственности со спецификой совместного, а не частного присвоения. Ценность собственности – укажем еще раз – определяется не ее названием, а экономической формой ее реализации, т. е. тем доходом, который она приносит своему владельцу. При этом необязательно, чтобы объект собственности, скажем фабрика, целиком принадлежал одному лицу. Достаточно быть акционером компании и получать доход по акциям.