Донесение
Согласно сведениям, переданным маршевым агентом, резидент "216" при попытке взорвать электростанцию в Старом Гуже, был раскрыт, арестован и расстрелян полевой жандармерией. Причины провала выяснить не удалось. Известно лишь, что в результате частичного взрыва выведена из строя основная турбина, благодаря чему была прервана подача энергии и не работали многие промышленные и военные объекты 83-й пехотной дивизии, расположенной во втором эшелоне фронта на территории Старогужской области. Вышедшие из города показывают, что на улицах были расклеены объявления о расстреле "216" по обвинению в саботаже. По последним донесениям "216" ничего не предвещало такого исхода. Наоборот, сведения были, как всегда, точны, и операция "Электростанция", одобренная Центром, подготовкой завершена. Весь запас необходимой взрывчатки, согласно сообщениям "216", к месту доставлен. Почему взрыв оказался частичным - установить трудно. Целесообразно направить в Старый Гуж нового человека. По слухам, в городе действуют еще неизвестные нам патриотические силы. Маршевый агент, передавший сведения о "216", при обратном переходе линии фронта был смертельно ранен и скончался раньше, чем смог сообщить какие-либо дополнительные сведения.
Считаю необходимым представить "216" и маршевого агента к награждению орденами посмертно.
Начальник оперативной группы "три"
капитан Сорокин.
21 января 1942 года.
ЯНВАРЬ. 1959 ГОД
Я только отправил материал в набор, когда раздался телефонный звонок. Голос показался на редкость знакомым, но я не мог вспомнить, кому он принадлежит. А звонивший спросил:
- Как живется?
- Спасибо, стараюсь… - неопределенно ответил я, мучительно пытаясь представить лицо человека, находящегося на другом конце провода.
Говоривший легко угадал мое состояние.
- Ну что, Джек Лондон, терзаетесь в догадках? С такой памятью на голоса только и распутывать старогужское дело…
Вторую фразу он мог уже не произносить - достаточно было Джека Лондона. Так меня называл только один человек - Дмитрий Алексеевич Нагибин.
- Дмитрий Алексеевич! Где вы? Откуда? Какими судьбами?
- Тихо, тихо, не спешите. Так сразу на все вопросы не ответишь, - засмеялся Нагибин. - А я тут, в Москве. Хотелось бы увидеться, если у вас есть время.
- Есть время?! - хмыкнул я. - Хоть сейчас!
- Давайте сейчас.
- Вы где?
- У Юрия Долгорукого. Время к обеду, быть может, и посидим в "Арагви"?
- Не смею отказаться.
- Сколько времени требуется Джеку Лондону на сборы?
- Голому собраться - только подпоясаться! Через пятнадцать минут буду у основателя Москвы.
Выскочив из машины почти на ходу - остановка в этом месте была запрещена, - я начал искать глазами знакомое лицо. Мне навстречу, улыбаясь, шел коренастый полковник, и это был он, Дмитрий Алексеевич Нагибин. Я широко развел руками, стараясь одновременно и выразить свое изумление, и сердечно обнять. Отстранившись, я не удержался от восклицания:
- Как понять, товарищ фельдмаршал?
- А так и понимать. За парадность прошу простить - был у начальства по случаю представления в звание и возвращения в органы.
- Значит, все обошлось?
- Скорее, пережилось. Впрочем, соловья баснями не кормят. А я голоден. Честно говоря, был бы рад с вами немножко выпить. Потом на работу?
Ресторан, как обычно в обеденные часы, был переполнен.
- Ну, рассказывайте, как живете, как поиск и как пишется книга, - когда официант отошел, спросил Нагибин и забросил в рот очередную "казбечину".
- Плохо. Как говорит Суслик, "исключительно плохо"!
- Кто такой Суслик?
- Наш общий знакомый - Сизов Алексей Никанорович.
- Поздравляю, Андрей! Точнее не скажешь. - Нагибин от души рассмеялся: - Суслик, да и только! Сразу весь облик его вспоминается.
Дмитрий Алексеевич сделал жест языком, как бы облизывая губы - ну точь-в-точь Суслик. Мы оба рассмеялись.
- А плохо-то почему?
- Дмитрий Алексеевич, дорогой, газета вообще молотилка, а спортивная и того хуже. Если ты ошибешься на два миллиона рублей, рассказывая о проектной смете новой гидростанции, никто, кроме начальника строительства, и слова не скажет, а вот, поди, одну десятую секунду не тому засчитай - сотни писем! В спорте, как и в литературе, понимают все! - Я махнул рукой. Нагибин успокоил:
- Бросьте, Андрей. Все идет прекрасно. Квартиру получили?
- Уже знаете?
- Привыкаю к старой службе. Она у нас на информации зиждется.
- Как же случилось, что вы опять в органах?
- Так и случилось. Из запаса вызвали, наговорили кучу комплиментов об опыте, заслугах… Будто их не было, когда шел другой разговор - крутой и несправедливый. Ну да кто старое помянет - тому глаз вон!
- Когда уезжаете в Таллин?
- Не уезжаю вообще. Остаюсь работать в центральном аппарате.
- Прекрасно! - не удержался я от восклицания.
- Я бы сказал, интересно, - сдержанно поправил Нагибин.
- А у меня плохо, ой как плохо! - опять заныл я. - Ничего не успеваю, мелкая суета затирает, и нет времени заняться Старогужьем всерьез. Кстати, хорошо, что мы с вами увиделись, - я завтра на пять дней уезжаю с хоккейной командой в Австрию, а потом в Прагу…
- Наслышаны, - улыбнулся Нагибин.
- Ну, Дмитрий Алексеевич, тогда что же вы меня расспрашиваете? Может быть, вам уже известно и кто предал старогужское подполье?
- Пока нет, - слегка нажал на слово "пока". - Но у меня есть согласие руководства помочь вам разобраться в этом деле.
- Помочь мне! - хмыкнул я. - Это я должен помочь вам.
- Не будем считаться, Джек Лондон, свои же люди…
Мы проговорили три часа. Записав рабочий телефон Нагибина, я вернулся в редакцию в отличном настроении. Вадька сразу же мне его испортил.
- Шеф свирепствует. В сданном тобой материале нашел фактологическую и грамматическую ошибки. Сказал, что подарит тебе ко дню рождения учебник русского языка.
- А фактологическая какая?
- Не помню. Мелочь. Ты же знаешь его память.
- Нашел - и славно! Он ведь тоже за что-нибудь деньги получает.
Я сел к столу и выволок из нижнего ящика кипу пришедших самотеком материалов, плохих и непрофессиональных, до которых по этой самой причине руки не доходили. Принялся их разбирать, но работать не хотелось. Сказав Вадьке, что у меня болит голова, я собрался домой.
- Надо закусывать лучше, - бросил мне в спину Вадька. - И не забудь про шефа!
Но я был уверен, что второй раз сегодня шеф обо мне не спросит: инструкцию на поездку я уже получил, паспорт и деньги лежали в кармане, а билет будет у начальника команды, и я возьму его прямо в Шереметьевском аэропорту.
ФЕВРАЛЬ. 1942 ГОД
Последние три дня подготовки к переходу линии фронта пришлось особенно повозиться. Выяснилось, что лыжи, на которые рассчитывали, оказались непригодными. Добыв, наконец, лыжи, стали забрасывать оружие, одежду и продовольствие в деревню Карцево к тетке Трушина, ибо уходить прямо из города было рискованно.
Лейтенант возглавил группу и проявил максимум оперативности, но собрались все равно с опозданием на сутки.
Тетка Трушина предложила для укрытия просторный, но давно не ремонтированный коровник, сквозь щели которого, казалось, дули все ветры мира.
За сутки лишнего ожидания умяли добрую часть съестного, приготовленного в дорогу. Но порешили, чтобы не тратить время на пополнение запасов, уменьшить дневной рацион, но переход не откладывать.
Одевались в потемках. Трушинская тетка голосила, провожая племяша. Но тот на все предложения остаться отмалчивался, упрямо прилаживая свой сидор.
Ночь для выхода была отменной: снежной и ветреной. Когда выстроились цепочкой на огородных задах, под ветлами, задул попутный ветер, и мелкая пороша тут же кутала следы. Опасаться неприятной погони не приходилось, да к тому же отпадало беспокойство за тетку Трушина, почему лыжня ведет от ее лабаза.
Поначалу шли споро, но чувствовалась неравномерная подготовка. У Поливанова то и дело спадали крепления, и тогда группа застывала в молчании, а лейтенант, замыкавший цепочку, чертыхаясь вполголоса, копался в сыпучем снегу и морозил руки, пытаясь помочь закрепить неудачнику лыжи.
Старую черную гать, где до войны Федор частенько бывал по весне на глухарином току, прошли часа за два.
- Близкой дороги не чую… - сказал Трушин.
- Как можно чуять дорогу? - спросил лейтенант, поднося ко рту комок снега и стараясь заставить себя не глотать его, а топить, чтобы талой водой утолить жажду.
- По звуку - скрипеть должна. И пахнуть человечиной, пометом конским. Ветерок в лицо - обязательно шум или запах за версту принесет. А за спиной ничего не было.
- Мы не сбились? Ты уверен?
- Не должны, - скорее из скромности, чем из чувства неуверенности, сказал Трушин.
Светало медленно. Словно неохотно, с болью, отдавало небо свет этой погруженной в холодную тьму земле. Снег из бело-серого стал синеватым, потом на востоке подернулся легким розовым налетом, а когда взошло солнце и чистое небо разверзлось над головой, снег заискрился, засверкал тысячами отдельных огоньков. Трушин привстал и долго смотрел назад.
- Добрый был пометок. Если специально не присматриваться, не догадаешься, что лыжня. А дорога - вон она, - он показал лейтенанту вправо, и они увидели далеко, словно в другом мире, игрушечный обоз из трех саней, тянувшийся от деревни, которая угадывалась за леском по белым столбам дыма.
- К морозу дымы, к бесснежью. Плохо, - заметил Федор.
Подводы тихо проплыли вдали и исчезли за видневшейся километрах в пяти черной полосой леса. Впрочем, лейтенанту только показалось, что обоз проплыл, - просто лошади, и сани, и люди, сидевшие в них, растаяли в солнечном многоликом белом море.
Обедали, естественно, всухомятку. Лейтенант видел, что ели больше дозволенного, но, понимая, что первый день самый трудный, как бы ни были трудны последующие, промолчал. Сам он лишь пожевал краюху черного домашнего хлеба и задремал. Трушин тут же его разбудил.
- Эй, лейтенант, спать в снегу - на тот свет собираться!
- Я не сплю. Так, дремота.
Когда вечер стал со звенящей в ушах тишиной опускаться на землю, Трушин поднял людей.
- Не рано?
- Пока разомнемся, пока до дороги дойдем - стемнеет. А сумерками нам, в халатах, только лечь - и сгинули. Лес дальше хорош. Километров пятьдесят тянется. С отцом раньше никогда его насквозь пройти не могли - вечно по краям брали. Предлагаю до полуночи идти, а потом ночевку устроить. С огнем. Следующим днем по лесу и засветло идти можно, коль езженую лесную дорогу пересекать не придется.
Ночевали у большого костра, разведенного Трушиным в глубокой балке. Лейтенант недоверчиво посматривал на щедрые языки пламени, тянувшиеся к мохнатым лапам елей, но Трушин успокаивал:
- Здесь, внизу, не видно. Как за стеной. А столб над головой на глаз не определишь где. Если только сверху засекут… Погода не та, чтобы метить…
У костра парило. Горячий чай из топленого снега, собственно, не чай, а узвар из сушеной черники с пряным, горчащим привкусом листвы, перехватывал дыхание. Сразу забылись трудности тяжелого марша. Сытно поели. Трушин сварил из сала и пшена кулеш в двух больших котелках, сделанных из немецких противогазов, и начал, как нянька, укладывать разгулявшихся мужиков.
- А ты? - спросил лейтенант.
- Я за огнем послежу. Привык спать сидя. Вполглаза.
- Давай сначала я, а потом подменишь…
- Ложись, лейтенант! Я человек охотный! Да и спортом к таким делам подготовленный. Тебе же сила еще понадобится. Кроме треска костра, звуков не слышно… Далече фронт…
- Может, затишье? - с надеждой спросил лейтенант.
- Поживем - увидим, - опять уклонившись от четкого ответа, сказал Трушин.
Ночь прошла спокойно. Сборы в потемках, когда основательно продрогли на лапнике у затухающего костра, спросонья показались не столь приятными, как вчерашний полночный ужин. Да еще лейтенант заставил тщательно убрать следы ночевки, чем вызвал одобрение Трушина.
Снег в лесу хотя и был глубоким, но однородным. Шли быстро и ровно. С дорогой не повезло. На нее наткнулись часа через два после рассвета. Хорошо накатанное полотно со свежими следами гусениц и резных баллонов убеждало, что тракт достаточно шумный.
Трушин, сняв шапку-ушанку, долго прислушивался к разным звукам, по-лосиному крутя головой.
- Пойдешь, лейтенант, первым. За тобой все. Я замкну.
Он достал тесак и сделал из елового лапника густой веник. Когда отряд уже стоял в невысоком, но густом ельнике на той стороне дороги, лейтенант понял назначение веника. Трушин шел медленно, затирая за собой следы. Особенно долго мел дорогу, которую перешел без лыж, в валенках. Едва он закончил свою работу и все облегченно вздохнули, послышался гул идущих машин.
- Кажется, пронесло…
Часа через два, обогнув небольшую лесную деревеньку, будто вымерзшую под снегом, по долгому косогору скатились к реке. Вдоль высокого правого берега дошли до новой деревеньки, и тут Трушин понял, что сбился с пути: лес уходил вправо сизой дугой, и миновать деревню можно было только по речке. Обрыв кончился. Идти предстояло без всякого прикрытия.
- Что делать, лейтенант? - спросил Федор. - Ждать темноты или рискнем?
- Деревня вроде пустая. Может, попробуем? Уж больно нелепо здесь торчать.
Пошли гуськом.
Крайние дома молча проводили восьмерку слепыми глазницами окон. Когда, успокоенные, поднялись на пригорок, что примыкал к дальней околице, громко ударил пулемет. Белые фонтанчики взбитого снега заплясали вокруг. Федор рванул с плеча автомат, но в грудь что-то толкнуло небольно, но так, что сразу обмякли руки, и он, тяжело осев, повалился на спину. Федор увидел, как попадали парни. Услышал, как поливановский автомат хлестнул двумя очередями и смолк. Федор приложился к цевью и, превозмогая боль, тоже дал несколько очередей. Ему казалось, что стрелял вечность, то утыкаясь лицом в снег, то поднимая голову. Потом пулемет, бивший из крайней полуразваленной хаты, смолк, и Федор припал горячечной щекой к жгучему снегу, стараясь по звукам определить, что происходит вокруг. Внезапно тень накрыла его. Он обернулся и увидел четырех фашистов, направивших на него автоматы. Федор хотел крикнуть, выдернуть руку с приготовленной гранатой, но вторая рука утонула в снегу, и тяжелый удар обрушился на затылок.
Очнулся Федор от ощущения, что плывет по теплой, спокойной реке. Открыл глаза. Комната ходила ходуном. Потом все медленно встало на свои места, и он увидел, что лежит возле стола в жарко натопленной избе. То, что ему вначале показалось солнцем, оказалось всего лишь керосиновой лампой. Два огромных столба - вовсе не столбы, а лишь две ноги стоявшего над ним солдата. Река - не река - солдат лил на него из ведра холодную, со льдом, воду. Увидев, что Федор пришел в себя, он подхватил его под мышки и поставил на ноги. Федора шатало. Он стоял босой, в одном исподнем, мокром от крови и воды. Поднял руку и потрогал затылок. Будто молния в миллионы вольт ударила в мозг. Он бы, наверно, упал, но солдат, стоявший рядом, подпер его коленом. Обернувшись, Федор увидел, что в таком же виде стоит, прижимая левую руку к груди, Поливанов. Из носа у него беспрерывно идет кровь, а левый глаз заплыл, будто прикрыт темной нашлепкой.
До сознания медленно дошли слова:
- Итак, бандюга, куда путь держал?
Из-за стола поднялся заросший щетиной полицай, в серой, с закатанными рукавами, рубашке, взмокшей на груди. За ним виднелись лица двух тихо переговаривавшихся между собой немецких офицеров. Справа, в дверях соседней комнаты, виднелось еще несколько гитлеровцев.
Федор молчал.
- Будешь отвечать, харя твоя босяцкая, или мало тебя били?! - заорал полицейский.
- В другую деревню шли. Голодно дома…
- Голодно?! - ухмыльнулся полицейский. - Вы что - сговорились?!
Он хотел ударить Федора своим пудовым кулачищем, но сидевший за столом гестаповец сказал по-русски:
- Оставь его. Это есть, наверно, правда!
- Так и я вам говорю, правда, - подхватил полицейский. - Разведчиков точно четверо было. У них не халаты, а белые костюмы: портки да рубаха.
- Гут. Будем ждать твоих разведчиков.
- А с этими что делать? Ведь врут бандиты, с оружием шли.
Вместо ответа офицер щелкнул двумя пальцами.
Из избы Федор вышел, будто пьяный. Но морозный воздух мгновенно отрезвил. Снег под голыми ступнями ожег. Через несколько шагов они потеряли всякую чувствительность. Их втроем - откуда взялся третий и кто он, Федор в сумерках не разглядел - провели поперек просторного двора и начали выстраивать у стены. Федор все не мог встать половчее - мешал какой-то круглый предмет. Посмотрев под ноги, он различил припорошенное снегом, без обуви, но еще в маскировочном халате тело лейтенанта. Остальные трупы утопали в сугробе, наметенном под стену.
Федор хотел сосчитать, сколько их, чтобы представить себе, ушел ли кто, но на крыльце появился офицер, говоривший по-русски, и сказал:
- Давай быстрей! Ночной стрельбой испугаешь разведчиков. А закопать можно и завтра.
- Слушаюсь, - сказал полицейский и, сорвав автомат, попятился назад, чтобы увеличить дистанцию. Натолкнулся на уже стоявших за его спиной немцев. Посторонился. Последнее, что помнил Федор, - солдаты стояли не строем, а какой-то веселой кучкой, и поднятые автоматы заплясали в их руках.
Приближался праздник - День Красной Армии, который давно уже считался праздником чисто мужским. Тогда, еще мирными днями, мужчины ходили в этот праздник как именинники независимо от того, довелось ли им брать в руки оружие, или всю жизнь занимались гражданскими профессиями. Что говорить, даже мальчишки, сколько помнил Юрий, чувствовали себя в этот день героями.
На заседании штаба решили обязательно отметить праздничный день. Но вот уже двое суток Юрий, неизвестно где простудившийся, лежал с температурой за сорок. Катюшка моталась от кухни к его постели, накладывая на разгоряченный лоб тяжелые валки мокрых полотенец.
Юрий бредил. Когда приходил в себя, Катюшка, чтобы как-то развлечь больного, пересказывала, о чем он бормотал в бреду. Юрий жалко улыбался в ответ, сжимал слабыми пальцами ее руку, не имея сил выразить свою признательность как-то иначе. Потом Катюшка поднимала его голову и вливала в рот щедрые глотки остуженной кипяченой воды. Он глотал через силу. Тонкие струйки стекали по щекам, текли за ворот нижней рубахи, а Катюша приговаривала:
- Ну, миленький, ну, пей же! Тебе пить надо, много пить! Чтобы жар вымыть…
Он плохо помнил, что происходило в эти дни. Появлялись какие-то люди, о чем-то спрашивали, что-то с ним делали. Когда он после первой спокойно проведенной ночи открыл глаза, увидел осунувшееся лицо Кати, сидевшей рядом, и Кармина, тяжело облокотившегося на сомкнутые кисти рук.
- Уж не меня ли отпевать собрались? - тихо спросил он.