"А может быть, они и вправду ничего не знают? Может быть, мы попались в случайной облаве? Но почему так методично, организованно?! И почему так много знакомых лиц? А если принять версию, будто аресты необходимы для угона молодежи в Германию, то зачем тогда расстрел Толмачева и объяснения Гельда?"
Вопросы теснились, набегая друг на друга, и с каждым разом загадки принимали все новые и новые формы. Когда в полдень его вызвали на первый допрос, он где-то в глубине души даже обрадовался - наконец сможет ответить на многие из бесчисленных "почему".
В сопровождении двух полицейских Кармин вошел в знакомую комнату. Собственно, ее и не было - он шагнул скорее в плотный полукруг людей, стоявших в молчаливом ожидании его прихода. Они стояли, заложив руки за спину, только Гельд, которого Кармин уже знал достаточно хорошо, держал перед собой парабеллум и поигрывал им, будто связкой ключей. За своей спиной он услышал тяжелое напряженное дыхание замкнувших круг полицейских.
Моль кивнул головой, и удар сзади бросил Кармина на колени. Он взмахнул руками и сумел удержаться на полусогнутых ногах. А может быть, удержался от встречного удара сапогом, который нанес стоявший рядом с Молем фельдфебель. Тошнота подступила к горлу. Кармин почувствовал, как ноги становятся ватными, и он медленно осел на пол. Рот наполнился кровью. Александр поспешно сплюнул и услышал над собой голос Гельда:
- Ну что, комиссар, заждался? Думал, о тебе забыли? Встань! Это тебе будет вместо "здравствуйте". Чтобы не питал никаких иллюзий и знал - говорить правду, и только правду.
Моль сделал знак. Фигуры разбрелись к стенам. И тогда Кармин ощутил, насколько просторна комната, так просторна, что, кажется, и сил не хватит дойти до стены и опереться рукой, когда станет совсем плохо.
Моль сел на диван.
- Начинайте, Гельд.
Тот кивнул и, повернувшись к немцу, сидевшему за машинкой, что-то продиктовал.
Раздался дробный, будто свинцовые капли били по гудящей голове Кармина, стук пишущей машинки. И даже когда она умолкла и Александр услышал голос Гельда, ему показалось, что машинка звучит не переставая, будто перемалывая все, что касалось его, Кармина, будущего.
- Это были формальности. А теперь к делу, - сказал Гельд после того, как Кармин ответил на вопросы, касающиеся биографии. - Откуда вы узнали, что в Старый Гуж собирается приехать фюрер?
- Кто? - переспросил Кармин.
- Наш фюрер, Адольф Гитлер.
- А-а! Фельдфебель, начальник караула электростанции, многим рассказывал о поездках фюрера на фронт, сказал, что скоро он будет и здесь, по дороге в Москву.
- И что собиралась предпринять по этому поводу ваша организация?
Как ни иезуитски был поставлен первый вопрос по делу, у Кармина хватило духу ответить:
- Я не знаю, о чем вы говорите. Если бы Гитлер приехал, мы бы встретили его достойно.
- О, не сомневаюсь! - подал по-немецки реплику с дивана Моль. - Где хранится переданная красным разведчиком взрывчатка для подрыва поезда Гитлера?!
Гельд перевел.
- Не знаю ни о какой взрывчатке. Я работал на электростанции. Можете спросить у начальника…
- Не у Морозова ли? - Моль усмехнулся. - Нашли себе достойного свидетеля! Вот что, Кармин, кончайте играть в незнайку! От скорости, с которой вы расскажете все, зависит ваша жизнь. - Моль говорил быстро, но еще быстрее переводил Гельд. Кармину казалось, что он говорит с Молем без переводчика. Может быть, эффект этот усиливал стук машинки в ушах, заглушавший тихую лающую речь Моля.
- Где Токин? - Гельд подошел к Кармину вплотную. - Куда спрятался предавший вас трус?
- А почему я должен знать, где он? Токин мне не родственник.
- Послушай ты, свинья! Когда я говорю, что мы все знаем, я не шучу. Не понимаешь? Может, тебе разъяснить при помощи этого? - Он сунул стволом парабеллума в лицо Кармина, и Александр почувствовал, как острый угол мушки резанул щеку. Но он не отстранился.
- Я не знаю, где Токин. Мы редко виделись с ним в последнее время. До войны играли в одной команде…
- Спортивные мемуары нас не интересуют. Расскажите, во что вы играли последние месяцы?
- Зима! Какая же игра? - опять прикинулся дурачком Кармин. - Работать не успевали.
- А вечеринки проводить каждую неделю успевали? Может быть, ты красотку Черняеву не знаешь? Или эту ленинградскую куклу, которая жила с Токиным? Ну же, ну же, отвечай! И не надо так долго думать, может расколоться голова! - Гельд замахнулся парабеллумом, Кармин зажмурил глаза и невольно поднял руки, чтобы прикрыть лицо, но окрик Моля остановил удар. Гельд выругался и отошел к солдату, писавшему на машинке. - Так дело не пойдет, - начал он переводить речь Моля. - Ты будешь говорить правду? Это первый вопрос, на который я хочу получить честный ответ.
- Я говорю все, что знаю… - ответил Кармин.
- Тогда расскажи, кто навел партизан на убийство бургомистра Черноморцева, кто взорвал генератор, кто учил мальчишек собирать оружие и воровать гранаты у немецких солдат, кто сжег склад на Московской площади? Имена, и только имена!
Кармин молчал. Многое из перечисленного Молем было в действительности - кто-то уже рассказал немцам о делах организации. Многое, похоже, было ими додумано. И вот тогда-то родилось молниеносно, как рождается в минуту опасности, решение. Александр с мучительным стыдом вспомнил весь разговор у часовни на Коломенском кладбище, свое поведение и, как бы шагнув вперед, сказал:
- Хорошо. Скажу все. Организатором этих дел был я. Только я. Токин и еще Толмачев помогали мне в боевых операциях. Никакой организации не было и быть не могло. Вас все боятся, а мы не боялись. Токин, наверное, сбежал, когда начались аресты. Но он был трусом не только сейчас. Он был трусом всегда и никакого отношения к руководству боевыми операциями не имел.
Кармин говорил быстро, будто спешил, будто чувствовал, что, если не спешить, ему не дадут высказаться, не поверят. И он почти сорвался на крик. Моль сидел, положив руки на колени, и, как змея, на полу перед ним вился кабель. Гельд диктовал немцу торопливо, пытаясь уловить все, что говорил Кармин.
- Меня вовлек в боевые действия Морозов. Я не знал, что он разведчик. Он говорил, что надо бороться, и это мне нравилось. Это по-футбольному. Кто видел, как я играл, знает, что я был самым агрессивным на поле. А Токин хоть талантлив, да труслив. Я всегда ненавидел его как зазнайку и как человека, которому незаслуженно выпадает слишком много славы…
Моля подкинуло, будто пружиной.
- Хватит! - заорал он с такой яростью, что даже солдат перестал печатать на машинке и с удивлением посмотрел на своего начальника.
Моль отдал стоявшему все время безучастно у окна фельдфебелю какое-то распоряжение и двинулся в сторону умолкнувшего Кармина. Моль шел прыгающей походкой, по-кошачьи мягко переставляя ноги, вперив в Кармина неподвижный взгляд, словно гипнотизировал. Когда между ними остался едва ли метр, он сделал молниеносное движение рукой. Кармин прозевал его. Свист кабеля - и ожог, будто провели паяльной лампой по лицу, заставил вскрикнуть и закрыть глаза. Он замер в ожидании следующих ударов, но их не было. Когда Кармин открыл глаза и окружающие предметы постепенно начали принимать резкие очертания, он увидел перед собой не лицо Моля, а лицо Караваева. Оно улыбалось.
- Здоров ты врать! Вот уж не думал. Правда, на заседаниях штаба ты всегда отличался фантазией, помнишь? Поднять восстание в лагере? - Он засмеялся и что-то сказал Молю. Но Моль недовольно поморщился. - Что же ты, советский Сусанин, так глупо жертвуешь своей жизнью ни за что? Ай, ай! "Родина не забудет"? - передразнил Караваев. Он взял из рук Гельда парабеллум и, подойдя еще ближе к ничего не понимавшему Кармину, поднял ствол прямо к глазам. - Врать и оправдываться бессмысленно! Ты должен понять: здесь хватит любых доказательств деятельности организации, чтобы пустить тебе пулю в лоб! И не одну пулю. Ты можешь выкупить свою жизнь. Цена - пустяк. Имена тех, кто настроен против немцев?! Имена руководителей пятерок?! Где Токин?! Об остальном можешь не беспокоиться.
- У, морда! - волна дикой ярости бросила Кармина вперед. Он почти выбил парабеллум из рук Караваева, но твердый, боксерский удар левой остановил его, а следующий удар рукояткой пистолета отбросил к двери. Потом удары посыпались со всех сторон. Ему казалось, что он стоит, но руки ползали по скользкому полу, пытаясь найти опору. Какие-то тяжести припечатывали кисти рук к паркету, видно, наступали ботинками. Словно в поврежденном мениске, в груди булькала кровавая жидкость. Дышать было невозможно.
Очнулся Кармин в камере. Его голова лежала на чем-то мягком.
Окончательно придя в сознание - свет бил в потолок из окна, яркий, веселый, солнечный, - увидел склоненное над собой, только вверх подбородком, лицо Бонифация, приговаривавшего:
- Ничего, Сашок, ничего. Обойдется, миленький, обойдется. Поправимся, и пройдут все боли, сынок. Пройдут, Санечка.
Кармин хотел пошевелиться, но тело не подчинялось - он смог лишь тихо дернуть головой…
А потом началось. Через два дня в камеру бросили избитого до полусмерти Карно. Старик лежал бездыханно, и Кармину, еще самому не оправившемуся от побоев, порой казалось, что Бонифаций умер. Подозвав на помощь кого-то из ребят, сначала шарахавшихся от избитых, но потом привыкших, Александр сделал старику искусственное дыхание и, опустив посиневшую кисть руки на волосатую грудь Карно, пытался прослушать удары сердца. Когда Карно пришел в себя, Кармин сказал ему о предательстве Караваева.
- Я знал, знал это, - сказал старик. - Надо сделать все, чтобы на воле узнали о предателе. Выберемся отсюда - отомстим.
С каждым днем Кармин все меньше верил в то, что удастся выбраться. Допросы становились короче и проводились реже. Он несколько раз видел, как из комнаты допросов вытаскивали бесчувственные тела ребят. Александр с трудом узнавал их, но память накрепко фиксировала страшные встречи. Старика Архарова истерзали так, что, казалось, его рвали дикие птицы. Головой по полу протащили Стаську Тукмакова, кричавшего истошно, видно, от нестерпимой внутренней боли. Мишку Казначеева провели так близко, что Кармин даже коснулся плеча, могучего плеча штангиста, одного из лучших в городе. Когда Кармина вели после очередного избиения, зябко поеживаясь, прижалась к стене Рита Черняева, в сопровождении полицейского, крепко державшего ее под руку.
Окно камеры, заложенное кирпичом так, чтобы с пола не рассмотреть, что делалось на улице, заканчивалось вверху решеткой. И если Кармину позволяли ненадолго утихавшие боли, он залезал на подставленные колени и выглядывал на волю. Окно выходило во двор и упиралось в глухую стену противоположного дома. Видеть, собственно говоря, было нечего. Только кусок крыши флигеля как бы тянулся к окну, и по нему, под весенним солнцем, сновали кудлатые воробьи, чистились клювиками и громко, было слышно за двойными стеклами окна, судачили о чем-то своем.
"Весна", - думал Кармин, глядя на жалкий ошметок снега, по-грибному спрятавшийся за северной кромкой стенного выступа.
Он старался не думать, что будет с ними. Не потому, что смирился, - размышления на эту тему лишь усиливали терзания. Он думал о весне отвлеченно, словно они существовали в разное время - весна в свое, а он, Александр Кармин, в свое. И время у них разное, и интересы тоже разные. Он считал дни, проведенные в тюрьме, и у него выходило, что апрель катится к середине. Вот-вот вскроется Гуж. И пойдет крутить льдины по воде. И половодьем захлестнет все окрест. И бить щук тогда острогами - одно наслаждение. Бить ночью, с фонарем, слегка побаиваясь не очень-то шустрого рыбнадзора.
Каждый из сидевших в камере пытался по очереди выглядывать в окно. То ли желая посмотреть, что делается на воле, то ли надеясь увидеть кого-нибудь из родственников и передать весточку, ведь терзаются небось в неведении.
Теперь Кармин знал наверняка, что с железной логикой было продумано все - от ареста до допроса. Их распихали в камеры, которые выходили во внутренний двор. Их разместили так, чтобы члены штаба, которых, конечно же, Караваев знал лучше других, не сидели вместе. Только однажды они оказались на несколько часов вместе с Филиным, но рядом так демонстративно устроилась пара незнакомцев, что они почти не говорили. Да и о чем говорить? Он только спросил:
- Видел Караваева?
Филин кивнул головой.
- Глаза бы мои на него не смотрели…
Ночи приносили облегчение. Они валили людей на пол, на тряпье. Во сне удавалось забыться. А дни тянулись нещадно, словно медленная лебедка, выбирающая из колодца бесконечный трос. Шаги за дверью, крики избиваемых где-то внизу и наверху, потом тишина, обманчивая, напряженная. И снова шаги, и падения тел, и скрипучий лязг больших металлических запоров на тяжелых дверях, и нестройная перекличка на смеси русского и немецкого языков, и снова тишина. И тогда остаешься один на один со своими мыслями. Размышления не приносят ничего, кроме тупой боли, заставляющей сжиматься сердце.
Сегодняшний день выдался особым. Почти к вечеру - Кармин не слышал, с чего началось, - вдруг ударил взрыв. Окно будто вогнулось и дохнуло звуком в камеру - упругим и тяжелым. Взрыв поднял арестованных на ноги, всех, кроме Карно, только приподнявшегося с полу.
- Что случилось?
Но прежде чем успели ответить Бонифацию, захлопали зенитки, и в окне Кармин увидел стайку самолетов, пронесшихся над самой крышей.
Потом еще раздалось несколько взрывов, то громких, то более приглушенных. По коридору забегали. Раздались голоса команд. И Кармин понял, что это бомбежка и что виденные им самолеты наши, советские. Но тут все утихло. А в камере - и Александр был уверен, не в одной только их камере - принялись горячо обсуждать первую, за все эти долгие месяцы оккупации советскую бомбежку Старого Гужа.
- А-а, черти, забегали?! - бормотал Карно и показывал рукой в сторону двери. - И чего они, родимые, не угодили в это проклятое богом здание?! Уж лучше бы вместе с палачами нашими. Хоть местью бы насытились!
- Бонифаций, а это ведь значит, что мы набираем силу! Видишь, и до Старого Гужа руки дошли!
- Может, о нас узнали? - тихо, чтобы не слышали соседи, сказал Бонифаций.
- Токин, думаешь? - произнес Кармин.
Бонифаций кивнул.
- Добрался, наверно.
- Что он там расскажет?! - Кармин поперхнулся. - Что вышел один? Жалкая шайка приятелей отказалась выполнить его, руководителя, приказ?! Не больно это красиво!
- Не в красоте дело! Ведь остались не для развлечения картежного, - обиженно сказал Бонифаций. - Коль не так что сделали - на том свете сочтемся! Главное - жили по-людски и умрем, как жили.
- Не хочется умирать, - задумчиво протянул Кармин. - Не хочется, - повторил, словно уговаривая себя.
- Так, к слову сказал, - поспешил заявить Карно. - Умирать нам ни к чему! Пусть они умирают. А мы еще, Сашок, с тобой поживем назло Караваевым!
Он сел, обнял Кармина своей сухой сильной рукой и умолк. Так, молча, обнявшись, они и просидели до сумерек.
Списки были готовы, но требовалось выполнить формальности - заверить их в военной комендатуре. Шварцвальд тем временем заартачился, считая, что тайная полиция не произвела должного расследования и предлагаемая столь массовая экзекуция не пойдет на пользу, а вызовет лишь озлобление и, возможно, беспорядки. Моль говорил с комендантом по телефону резко, как не разговаривал никогда. Но Шварцвальд стоял на своем.
- Дитрих, я прекрасно понимаю, что вы проделали огромную работу. Но как комендант, отвечающий за жизнь города, а не нескольких десятков свиней - поймите, мне их не жаль, - я не разделяю вашего мнения о необходимости расстрела всех восьмидесяти человек.
- Семидесяти двух, - поправил Моль.
- Пусть даже стольких…
- Но мы доказали виновность каждого из них. Вы можете ознакомиться с протоколами допросов в любую минуту.
- Хорошо, - Шварцвальд поморщился. Моль выходил из себя, а ссориться с ним из-за такого, хоть и не пустякового, дела, все-таки не следовало. - Предлагаю компромисс. Расстреляйте сейчас любую выбранную вами половину виновных. А остальных можно будет расстрелять позже. Посмотрим, какова будет реакция населения. Останется шанс сыграть на нашей справедливости.
Моль хотел вспылить, но мысль коменданта показалась разумной, тем более что расстрел в две очереди устраивал его больше - сделать приготовления к сегодняшней ночи едва успевали.
- Я к вам зайду, Вильгельм, - сказал Моль, - и мы обсудим лично.
- Милости прошу. Угощу французским коньяком и чашечкой доброго кофе.
Перепечатка сокращенных списков заняла полчаса. Когда Моль вошел в кабинет Шварцвальда, просторный настолько, что казался скорее временным прибежищем, чем рабочим местом, комендант, надев очки, просматривал недельную сводку.
Они перешли к кофейному столику, и Моль передал Шварцвальду список, уже заверенный им и Гельдом. Шварцвальд увидел только цифру "тридцать семь" и, не глядя, подмахнул документ. Отложив его в сторону, сказал:
- Вы не забыли, дорогой Дитрих, что в списках расстрелянных должен быть и Караваев. Берлин очень настаивает на этом.
- Конечно, не забыл. Хотя признаюсь, сам Караваев почему-то не разделяет разумности этого шага. Впрочем, наверху виднее.
- Вы его повезете на расстрел?
- Нет. Пусть поверят на слово.
- Когда планируется?
- Сегодня в полночь.
Шварцвальд вздрогнул.
- Не ожидал такой оперативности.
- Не забывайте, дорогой комендант, что порабощенные - это порох. И его надо как следует подмочить, иначе трудно спать спокойно. Как вам понравилась советская бомбежка?
Шварцвальд отхлебнул кофе.
- Случайность. Чистая случайность. Агония умирающего зверя.
- И я так думаю, - поддакнул Моль.
- Как поступим дальше, дорогой Дитрих? Объявим по городу широко или ограничимся беспроволочным сообщением? От слухов страхов больше.
- Честно говоря, Вильгельм, это уже ваше право. Я бы объявил.
- На том и порешим.
Моль встал, подошел к телефону и, набирая номер, сказал:
- А коньяк-то у вас, комендант, не очень… Легковесен! Я бы сказал, молод!
В трубке ответили.
- Вы, Гельд? Да, все готово. Прошу к полуночи, как договорились. Так, так…
Он повторял это слово с одинаковой интонацией, будто подводил черту под каждым из сообщений своего собеседника.
- Отлично. Постарайтесь убрать сумасшедших баб, которые дежурят напротив ворот. Придумайте что-нибудь. Не поверят - разгоните. Завтра будет официальное сообщение. Да, я у господина коменданта. Сейчас спрошу.
Он повернулся к Шварцвальду.
- Вы не хотите с нами проветриться сегодня ночью? Обещаю яркое зрелище.
Шварцвальд на мгновение задумался, сделав вид, будто допивает кофе, потом небрежно сказал:
- Пожалуй, нет, дорогой Дитрих. Чертовски устал сегодня, и болит голова. Мигрень с детства. К весне дает о себе знать. Как будто ломит старые кости.
- Воля ваша. - И в трубку: - Как договорились, Гельд. Мою машину подадите в полночь.
Они сели к столу и вновь принялись тянуть кофе. Моль посмотрел на часы. Половина восьмого. Моль внезапно встал.
- Пойду вздремну, а то ночка будет не из легких. И так каждое утро мешки под глазами. Проклятая зима нагоняет старость.