- Мать умерла накануне прихода наших. Буквально за день-два. И я ушел на фронт. Воевал. Года три, знаете, если интересовались велосипедным спортом, выступал за армейский клуб Москвы. Потом пригласили в Тулу. Приехал, женился, и вот живу…
Он вздохнул, словно в этой цепи событий где-то сделал давно замеченную ошибку, которую уже, к сожалению, исправить невозможно.
- Что с Токиным, не знаете? - спросил я, стараясь проверить еще раз Лепу.
- Не знаю. Слышал, был осужден за предательство организации. Откровенно, это показалось мне странным. Проверить - случая не представилось. В Старом Гуже был дважды и то проездом - ничего меня с ним не связывало, разве только могилы брата да матери.
- Юрия оправдали. После освобождения работал шофером, попал в катастрофу, и его разбил паралич. Сейчас живет в Вологодской области, в деревне, - сказал я, внимательно изучая лицо Лепы и стараясь определить по реакции, как относится он к такой информации, выпаленной мною сразу, после многих наводящих вопросов.
Лепа понял.
- Проверяли. Дескать, что знаю и как. Ну, коль пошло начистоту, хочу и я знать, зачем вам это все нужно.
Я рассказывал быстро, натренированно, поскольку уже выработался некий стереотип, когда сама фабула излагается, но настолько, чтобы собеседник, поняв смысл, не уловил деталей.
Лепа поверил и повеселел.
- А я, знаете, в позапрошлом году встретил одного немца, который работал начальником электростанции после того, как расстреляли Морозова.
- Его фамилия Данцер?
- Точно. Старенький такой. В немецкой велосборной механиком работает. Хотя у самого довольно приличный магазин велосипедного оборудования. Познакомились, потому как говорит по-русски. Сносно говорит. Начал рассказывать, что был в России. Слово за слово, оказалось, почти знакомые. Ребята гонщики смеялись, говорят, по такому случаю попроси его подкинуть полдюжины "компанелл". Это трещотки. Классные.
- Он не рассказывал что-нибудь об организации?
- Постараюсь вспомнить весь разговор. Рассказывал, что Морозова расстреляли не за срыв подачи тока, а как советского военного разведчика. Готовил большой взрыв электростанции. Долго искал заряды, которые не успели взорвать во время отступления. Уже было все подготовил, но на чем-то попался. Данцер говорил, будто бы его кто-то выдал. Кто - Данцер не помнил. Но тот же, кто предал всю подпольную организацию. Гитлеровцы считали, что во главе ее стоял Морозов, а Токин только числился руководителем для отвода глаз.
Пожалуй, это была самая интересная информация, которая попала ко мне в руки после признания Секлетеи Тимофеевны. Я не удержался, достал блокнот и, записал:
"В военной разведке навести справки о Морозове".
Лепа, как мальчишка, заглянул через плечо и одобрительно кивнул:
- Точно. Может быть, там знают. Мы же Морозова прихвостнем фрицевым считали. Уж старался он, из кожи лез, чтобы станцию в порядок привести. Из ничего собирал. Знал, что сам все это своими руками на воздух поднимет.
- Токина немец упоминал?
- Говорил, что спасся. Но это мы и без него знаем.
- Других фамилий не называл?
- Не помнит. Вот только Морозова, поскольку с ним работал. А вообще он тихий, вроде и не немец. Из тех служак, что свое дело аккуратно выполнили, и привет. У него сначала задача была - подготовить станцию к переводу на немецкое оборудование. Все ходил с логарифмической линейкой. А когда Морозова убрали, пришлось крутиться. Тут и наши нагрянули.
На треке появилась новая пара и, вяло раскатываясь, стала подниматься и падать на поворотах. Я засмотрелся на ладную посадку высокого чернявого парня, на его мощные, мускулистые ноги, на которых, казалось, не только жиринки - волосу удержаться невозможно, на широкую, совсем не велосипедную спину.
Перехватив мой взгляд, Лепа с нескрываемой гордостью сказал:
- Васильев. Мой парень. В деревне подобрал. Два года назад. - Он оживился. - Интересная, между прочим, история. Еду на машине, смотрю, пилит парень на велосипеде в резиновых охотничьих сапогах. Таких, с отворотами. Машина у меня барахлила, пару раз вставал километров через двадцать, и каждый раз приходилось этого кота в сапогах обгонять. Когда третий раз нагнал, считать стал, а прикинул - ахнул. Парень крутил так рьяно и легко, что я спидометру не поверил! Ну, фамилию спросил, где живет, а весной в настоящее седло посадил. Вы о нем еще услышите! Впрочем, - вдруг спохватился он, - вам ведь это неинтересно. Вам о прошлом надо…
Я не стал его переубеждать.
- Скажите, Лепа, у вас лично есть какое-нибудь мнение, кто бы мог оказаться предателем?
- Честно говоря, нет. Но в предательство Токина не верю.
- Это уже доказано, Но кто?
Лепа развел руками. Глаза его неотрывно следили за фигурой Васильева, все набиравшего темп и тяжелым, красным буллитом взлетавшего на поворотах к самой бровке трека. Деревянный настил будто прогибался под колесами его машины и легко выталкивал вперед. Я понял, что Лепа весь ушел в свою работу. И действительно, тот закричал, сложив руки рупором:
- Коля! Низко берешь! Низко!
Мы просидели еще с полчаса, наблюдая за тренировкой Васильева и его партнера. Лепа следил, бормоча губами какие-то заклятья. Я порешил для себя непременно вырвать время и написать о Лепе. Но это уже была иная тема…
Настроение сегодня оказалось на редкость благодушное. Иначе я бы никогда не стерпел Вадькиного критиканства. А уж он, сев на любимого конька, как говорят, исходил слюной.
- Ты полный кретин! Далась тебе эта старогужская история? Столько с ней возишься! Даже шефу подсмеиваться над тобой надоело.
Мы обедали в Доме журналиста. Время было пиковое, у дверей стояло несколько пар в ожидании свободных мест, но за наш столик никого по просьбе Вадьки не сажали. Он был завсегдатаем Дома, который я не любил за то, что практически вокруг были те же знакомые лица, что и на работе. Вадьке же доставляло наслаждение здороваться направо и налево. Он будто плыл по знакомым лицам. Всех официанток звал по именам, и на столе появлялись те "резервные" остатки, которые шли в маленький, для невесть какого начальства заведенный зал.
Я улыбнулся. А было не до смеха, Зеленая папка вспухла, будто почка весной, но пора, когда она разродится добротным листом, не предвиделась. И я только в мечтах представлял себе, как засяду за книгу, как, отрешившись от всего, буду строчить страничку за страничкой, положив слева от себя стопку белой, гладкой-прегладкой бумаги, а исписанные листы кидать вверх, чтобы они неестественно большими хлопьями писательского снега, оседали на пол и покрывали его как можно плотнее.
- Вадька, а я ведь почти нашел настоящего предателя.
Вадька отложил вилку и нож.
- Серьезно?
- Вчера разговаривал с Дмитрием Алексеевичем. Он пока темнит, но дал понять, что нащупываются следы Караваева. Представляешь, если мы найдем его и прижмем к стенке?!
- Боже, как несправедливо устроен мир. Для того, чтобы сказать вслух доброе о хороших людях, надо потратить полжизни на розыски подонка. - Вадька оживился. - А?! Ведь ничего сказал, правда?! Записывай, литератор, пока я жив. Такие перлы не должны пропадать. А рассказать подробнее можешь?
Я помотал головой.
- Не доверяешь?!
- Сам не знаю. Нагибин велел ждать. А у меня руки чешутся. Хочу к Сизову прокатиться в Пермскую область. Может, он к дружку подался? Впрочем, Сизов знает, что его отъезд не останется незамеченным…
Тут мне пришла в голову одна мысль, и я сразу же поделился ею с Вадькой.
- Слушай, старик, а что, если он своим переездом решил навести нас сам на Караваева? Я довольно явственно дал Суслику понять - не верю ему и подозреваю, что он сыграл "исключительно отрицательную роль в старогужской истории". Может быть, так?
- Фантазия, - решительно сказал Вадька.
Ах, елки-метелки, если бы он поддержал мою версию, я, наверно, забыл бы о ней еще до того как расправился с поджаркой. Но его ответ еще больше укрепил меня во мнении, что идея небесплодна. Остаток обеденного пиршества я скомкал, обидев тем самым Вадьку почти смертельно, и кинулся в редакцию. Уговорить зама - шеф был в заграничной командировке, - удалось легко, и в тот же вечер я вылетел в Пермскую область.
Сизов и не собирался скрываться. Он жил официально, согласно справке паспортного стола, на улице Прокатной, но только не в Перми, а в Липецке, о чем оставил заявление перед отъездом из Перми, в котором провел лишь несколько месяцев. Это очень походило на подставку. Я, увлеченный своей новой идеей, видел доказательства тому в каждом факте.
Прикинув скромные бюджетные возможности, я решил за свой счет перекочевать в Липецк. Вышел из поезда в Грязях и последним ночным автобусом долго трясся по старой, разбитой дороге до областного центра. Приехав, как потом выяснилось, на правую сторону реки Воронеж, был вынужден трамваем отправиться на Левобережье, в новый поселок строителей металлургического завода.
Сизов снимал комнату в двухкомнатной квартире, в которой жила вдова почетного металлурга.
Суслик нисколько не удивился, увидев меня.
- Приехали? - безо всякого интереса сказал он и рыцарским жестом пригласил в комнату. - Располагайтесь, Андрей Дмитриевич. Мария вернется с рынка, позавтракаем. Небось только с поезда?
Остаток ночи я провел на автобусной станции и решил заявиться к Сизову пораньше, чтобы застать до работы, если тот работал.
- С поезда, - подтвердил я, чувствуя, как сон неотступно, клетку за клеткой, захватывает мое тело.
- Никак новое что узнали?
Он сел напротив и застучал пальцами по столу, словно заиграл на неведомом мне инструменте, звучащем только для него.
- Узнал, - я решил идти напролом, - и потратил на это узнавание все время, которое мог потратить на написание того, о чем вы просили.
- Это меня теперь мало интересует. Я живу исключительно другой жизнью и отказался от прошлого.
- А вы уверены, что прошлое от вас отказалось?
Он промолчал.
- Я узнал одну мелочь: Караваев не был расстрелян на Коломенском кладбище…
Сизов скривил губы в презрительной усмешке точь-в-точь какую носила Секлетея Тимофеевна.
- И что следует из этой выдумки?
- Ничего. Кроме того, что вы, Алексей Никанорович, отлично знаете, что Караваев не был расстрелян.
- Допустим, - он уже пришел в себя.
Вошла Мария с полной кошелкой.
- Готовь на троих, Машенька! У нас гость, дорогой гость.
Когда Мария выкатилась из комнаты, столь тихо и быстро, что я толком не успел ее рассмотреть, Сизов сказал уже глуше:
- Допустим…
- Почему вы не сообщили об этом на допросе в управлении госбезопасности?
- Меня не спрашивали. К тому же я мог ошибиться. И тогда…
- И тогда?!
- Вы очень напоминаете мне Головина. Был у нас такой следователь. Исключительно молодой и горячий. Все понимавший с полуслова.
- Я учту ваше замечание, Алексей Никанорович, но пока ответьте, если можете, на один вопрос: организацию предал Караваев?
Мне показалось, что вздох облегчения, такой внутренний, скрытый, Сизов подавить не мог.
- Не располагаю никакими данными, кроме тех, что изложил, - сухо отрезал Сизов. - Надеюсь, у вас есть еще что-либо рассказать мне?
- Есть. Вы помните Данцера?
- Еще бы! Немец, заменивший расстрелянного Морозова. Мой начальник на электростанции, арестовавший меня.
- Он жив.
- Очень жаль.
- И он рассказал многое, что знали лишь Моль, Гельд, Караваев и… - я сделал умышленную паузу.
Даже пятилетнему мальчишке было понятно, как мучительно ждал своей фамилии Сизов. И это меня очень огорчило. Я вдруг заколебался в версии с Караваевым, и стрелка подозрения стала клониться в сторону Сизова.
Алексей Никанорович вновь взял себя в руки. Чувствовалось, что на этот раз спокойствие его искреннее.
Пришла Мария и пригласила на кухню завтракать. Пили чай с колбасой и закусывали крупными поздними помидорами, в которых почти не было жидкости, лишь сахаристая розовая мякоть.
- У меня работа с одиннадцати, а Марии нужно уходить, - сказал Сизов, наливая себе новую чашку чаю. - К ней у вас вопросов нет? - Сизов разговаривал так, будто за нашим столом сидела кукла, собственность Сизова, которой он распоряжался по своему усмотрению.
"Странная метаморфоза, - думал я, - по всему казалось, что Мария не из робкого десятка, а так подчинилась, что и смотреть противно!"
Мария была молчалива и совершенно равнодушна ко всему происходившему. На небольшом, лисьем личике тусклыми пятнами темнели глаза. Седеющие волосы были зализаны назад, волосок к волоску, и стянуты на затылке в жидкий узел, из которого крысиным хвостом торчал кончик косы.
Я покачал головой. Мария, словно только и ждала моего жеста, молча встала и, не прощаясь, вышла.
Мы вновь остались одни.
- Что будете делать с Караваевым, коль, допустим, найдете?! - спросил Сизов.
И тут я растерялся. А действительно, что я буду с ним делать? То ли, как предателя, передать - легко сказать "передать" - в руки соответствующих органов, то ли самому допросить? Ясно было одно - если он и впрямь виновен в провале организации, вряд ли станет беседовать со мной столь же спокойно Алексей Никанорович. Неужели все, что знает Караваев, нисколько не может повредить ему, Сизову?
- Мне надо с ним поговорить, - не очень уверенно сказал я, отхлебывая горячий чай, который снова налил Сизов, как бы предлагая продолжить беседу.
- Благоразумное решение. Вы всегда уверены, что и с вами хотят разговаривать?
- Не всегда. В частности, не предполагал, что наша беседа будет такой искренней и содержательной.
- Комплимент за комплимент. Исключительно из вежливости, - Суслик облизал губы. - Не ожидал от вас такой бульдожьей хватки! Думал, молодой, увлекающийся - наскоком налетит, зубки обломает, да и скроется…
Сизов долго молчал, потом внезапно, будто выстрелил, произнес:
- Увидеть Караваева можно. Он работает на стадионе "Трактор" тренером по стендовой стрельбе. Известный в Липецке охотник. Фамилия его нынче Торопов, а зовут также, Владимиром Алексеевичем. В двенадцать на стенде у него стрельбы. - Сизов взглянул на часы и облизнул губы. Он не мог не понимать, что совершает предательство по отношению к Караваеву, предательство, невесть какими последствиями тому грозящее, но даже искры раскаяния или сожаления не мелькнуло в его маленьких, смотрящих мимо собеседника глазках.
Сизов снова облизнул губы. И теперь он напоминал мне уже не Суслика, а скорее варана, выбрасывающего перед собой раздвоенный язык.
Верить или не верить?
"Пок! Пок!"
Словно готовились к большому застолью, хлопали пробки выстрелов за белой стеной, отделявшей стадион от опушки засаженного ровными рядами ельника.
Я прошел на стенд. Был он небольшим. Две покосившиеся хибарки из плохо очищенных досок, сквозь которые просматривались и пусковые механизмы, и люди, выплевывавшие с их помощью тарелочки. Я подошел к двум парням в тренировочных костюмах, следившим за тем, как стреляет на круглом стенде пожилой, явно пенсионного возраста человек. Не скрою, подумалось, что, судя по тому, как с завидным постоянством после выстрела вспыхивает на том месте, где находилась тарелочка, черное облачко дыма, стреляет сам Караваев.
- Торопов? - переспросил парень, оглядев меня изучающим взглядом. - Записаться, что ли? Так вон он идет.
От небольшого домика с выцветшим голубоватым плакатом на стене, изображавшим стрелка, шел человек неопределенных лет. Шел, тяжело раскачивая руками и согнувшись, будто нес тяжелый горб или неведомая болезнь скрутила его. Пышная окладистая борода с редкой проседью в золотистых волосах делала Караваева похожим на святого или мученика.
Я шагнул ему навстречу, не в силах сдержать волнения.
- Вы Торопов?
- Допустим, - совсем как Суслик сказал он. И посмотрел на меня снизу вверх - видно, головы поднять не мог, но смотрел пронзительно, оценивающе.
- Я из Москвы. Мне рекомендовали обратиться к вам. Хотелось написать о секции рабочих стрелков. Для спортивной газеты.
- Ничего не получится, - сказал он, стоя передо мной с широко разведенными руками, как делают штангисты, которым мешают мышцы спины опустить их вдоль туловища. - Не получится. Я не люблю вашего брата писателя. И популярности не жажду. Мне хватает удовлетворения в работе.
Он прошел мимо, но Караваев-Торопов не знал, каким настырным бываю я, когда хочу.
- Я буду писать о ребятах, с которыми вы занимаетесь. К вам у меня лишь несколько общих вопросов.
Караваев остановился, будто прислушиваясь к самому себе, и непонятно почему быстро согласился.
- Хорошо. Приходите в пять. У меня кончаются тренировки, и вы не будете мешать. А сейчас уходите.
Он что-то громко крикнул стрелявшему на стенде, и стрелок, переломив ружье и небрежно повесив его на плечо, пошел к Караваеву, но тот опять что-то крикнул, и человек, послушно вернувшись, начал собирать стреляные гильзы.
- Торопов порядок любит, - сказал стоявший рядом парень, указывая на тренера. - Аккуратный человек.
В пять, когда я пришел на место назначенного свидания, сотни раз мысленно проговорив все, что хотел спросить у Караваева-Торопова, знаменитый тренер не явился. Я прождал его больше полутора часов, но безрезультатно. Бросившись в Горсправку, узнал адрес и пришел домой.
Однокомнатная квартира в длинном, желтом, барачного типа сооружении была заперта на три видимых замка. И я не смог достучаться.
Вышла соседка.
- Чего гремите? Уехал он часа три назад. За ним заехали товарищи, и они уехали. Наверно, на охоту. Теперь в понедельник, раньше не будет.
Ждать было бессмысленно, надо было подключать Дмитрия Алексеевича. И хотя практически я не узнал ничего нового, меня распирало от самодовольства, что нашел удачный ход и не ошибся в расчете.
АПРЕЛЬ, 1942 ГОД
Первый допрос для Кармина был самым тяжелым. Потом обвыкся. Допрос походил на допрос, с теми же побоями, попытками отмолчаться, с очными ставками, опознаниями людей, которых он знал многие годы и должен был делать вид, что не знает, с молниеносными решениями, что можно говорить и что нельзя.
Черный кабель Моля, свистевший в воздухе, и парабеллум Гельда, зверевшего от допроса к допросу, уже казались обычными канцелярскими принадлежностями.
…Двое суток Кармин лежал в камере. Хотелось есть, но кормили плохо. Кидали в комнату бачок с бурдой, и Бонифаций, взявший распределение питания в свои руки, аккуратно разливал тепловатую жидкость по алюминиевым мискам. Мучило неведение: что знают об организации?! Казалось, что для начала о Кармине забыли. Пожалуй, уже вся камера перебывала на допросах - его не трогали. Карно вернулся с допроса повеселевший, рассказывал многое иносказательно, но дал понять, что у него сложилось впечатление, будто знают они куда меньше, чем можно было ожидать. Как-то, очнувшись ночью, - нестерпимо затекла спина и болела шея от неудобного положения, в котором он спал, - Кармин долго сидел, уставившись открытыми глазами в темноту камеры.