Но внутренние органы, безусловно, не в порядке. Некоторые – так почти атрофировались. По правилам патологоанатомического искусства, необходимо гистологическое исследование – анализ под микроскопом после специальной обработки ткани. Но кто их выполняет, правила? В районе грошовые детские пособия платят с перебоями, это при нынешних-то ценах на нефть…
Будь у меня аппаратура получше… Или хоть какая-нибудь… Что делать, если даже группу крови определить не удалось – ничто не агглютинировало ни с чем. Четвертая группа, в конце концов решил я. И записал для памяти – заказать свежие реактивы.
На всякий случай – мало ли что, – я отобрал образцы и залил формалином. Вдруг удастся уговорить область провести исследование даром.
А вот зубки – зубки у покойной отменные. Все тридцать два, все свои, и все здоровые. Просто уникум для нашего района.
Ладно. И болезни, и зубы, и гистология – все это имеет интерес чисто академический. Главная же и единственная причина смерти ясна. Кол, вернее, колышек, шестьдесят сантиметров в длину и два сантиметра в диаметре, заостренный с одного конца. Осиновый он или еще какой – меня не касается. Я эксперт медицинский, а не плотницкий. Вместе с санитаром мы спустили тело на ледник (лифт на ручной тяге), присыпали сосновыми опилками, и санитар, выпив стопочку, побрел домой. У него рабочий день закончился.
А я остался писать бумаги.
Когда я, наконец, поставил последнюю точку, наступил вечер. Девятнадцать десять. Устал я, как ездовая собака (прочим собакам, дворовым и диванно-сторожевым уставать не с чего). От усталости даже отказался от законных ста граммов. Спирт отпускают для дезинфекции и прочих надобностей на каждое вскрытие. Но для дезинфекции есть у меня хлорамин, еще лучше выходит – дух маскирует, запах. А спирт я разбавляю дистиллированной водой в классической пропорции Менделеева и пью. Пьющий я. В дни вскрытий особенно, чтобы спать без сновидений. Не такое это простое дело – извлекать внутренности по методике Абрикосова. Но сегодня я решил, что усну и без допинга, потому слил спирт в заветную баклажку и спрятал там же, на леднике. Чтобы не прокис. Уже около литра скопилось. Вдруг наступит в трупах перебой, а выпить захочется…
Позвонил Виталик. Следователь. Я пообещал прислать заключение завтра, а пока прочитал его по телефону.
– Так она ничего не ела?
– По меньшей мере, сутки. Желудочно-кишечный тракт без малейших следов пищи или ее остатков.
Виталик заверил, что данные, полученные от меня, как всегда, бесценны, и дал отбой.
Что ж, будем считать, что день окончательно кончился. Хорош оборотец – "окончательно кончился", хоть по телевизору на всю страну сказать.
Я пошел домой. Пока набиралась ванна, съел фирменный теплинский бутерброд – сало с лимоном. Очень способствует восстановлению сил. Варить суп, даже из пакетика, не хотелось – не успели они восстановиться, силы.
Маркиза с моего стола не живет, иначе давно бы лапы протянула. Она к сухим кормам привычна. Ваша киска пила бы виски, да кто ж ей нальет? Вот и хрустит сушняком. После него Маркиза особенно яростно охотится за мышами.
Отчего бы и для человека не придумать сухой корм вроде кошачьего? "Здоровый Кощей без каши и щей!"
Принял ванну – душистую, пенную. Вылез, огляделся. Не Кощей, отнюдь. Живу просто, порой сурово, сухомятка через день, а свинья свиньей: толстый, розовый. И брюхо растет. Гимнастику, что ли, делать? Трусцой бегать? Сало перестать жрать? Хотя бы перед сном?
И я решил не спать. Рано. Лучше займусь общественной жизнью. Человек, он принадлежит обществу! Вот и пойду принадлежать.
Глава 3
Из всех искусств главнейшим в наше время является искусство выпить. Применительно к Теплому – пойти в одну из трех пивных, работающих в вечернее время и культурно принять литр-другой продукта местной пивоварни. Дом Культуры черным квадратом виднелся на фоне угасающего неба. Кино осталось только в телевизоре, платить же по пятьдесят рублей за новый фильм, и даже по двадцать пять за старый теплинцы не хотели, а большей частью даже не могли. Самодеятельность, художественная и не очень, оживет, ближе к зиме, после уборки.
Но в пивную, согласно неписанным законам, сельский хирург ходить не должен.
И я пошел в спорткомитет, где любители со всего Теплого играли в шахматы. Клуб четырех коней, каждый из которых по-своему хромой. Сам я по приезде в Теплое усердно старался стать первым шахматистом района, но сейчас амбиций поубавилось, и я довольствовался номером два. Нас было человек пять, вторых номеров. Первым же оставался Саблин, местный почтмейстер. Игрок силы страшной, живи он в Москве какой-нибудь, или даже в Черноземске, быть ему гроссмейстером, но здесь… К тому же год назад
Саблин по случаю выпил дурного коньяка и тяжело отравился. Выжить – выжил, но с тех пор на себя не похож. Мы, местные шахматные корифеи, единогласно присудили Саблину звание чемпиона Теплого и окрестностей навсегда.
Долгое время шахматная жизнь едва теплилась, но постоянное отключение электричества неожиданно разбудило творческие силы. Когда молчит телевизор, столько вдруг времени высвобождается! Особенно у сельской интеллигенции из белоручек, что ни огородов не заводит, ни скотины, ни даже кур. Вроде меня.
Спорткомитет ютился в плохоньком домишке, постепенно уходящем в землю. Не калмыки мы. Черноземцы. У нас не степи знамениты, а пашни. Чернозема на аршин. Воткни палку – растет!
Вот одни палки и растут… Нет, хлебушек тоже родится, и родится неплохо, но сколь его с земли не возьми, все убыток. Долги только в гору идут – за горючку, за запчасти, за кредиты, за красивые глаза. Не дается богачество в руки народу, плачь, не плачь. Но по отдельности есть и у нас богатенькие, немного, но есть.
По пути купил баллон пива. Большой, двухлитровый. Покупать пиво хирургу теплинское общественное мнение дозволяет. Шахматисты пиво любят. У нас хоть и не "Режанс", но кружки большие, старинные, еще с советских времен: граненые, на пол-литра.
Я угадал: в спорткомитете шахматистов было трое. Я – сам-четвертый. Как раз по кружке на брата.
Бахмагузин и Соколов играли, а Морозовский томился без соперника. Мы, вторые номера местной шахматной иерархии, время от времени играли с соседями из Веневского, Рамонского и Поворинского районов, а раз в году дружно ездили в Черноземск защищать честь района. Защитнички не хуже других…
Я поставил баллон на свободный столик.
– Пиво без водки – деньги на ветер, – заметил Бахмагузин. Мысль эту он привез из потерянной страны Чехословакии, в которой побывал еще в темном социалистическом прошлом, будучи молодым хлеборобом-ударником. Там, на вечерах чехословацко-советской дружбы, они вместе с чешским пивом пили московскую водку, и получалось полное взаимопонимание
– На ветер, так на ветер, – я расставил фигурки.
– У нас самогоночка, марганцовкой правленая, противогазом чищенная, медком сдобренная, смородинкой облагороженная, – соблазнял Бахмагузин.
– Нет, я свою норму выбрал. Еще с утра, уж пришлось.
– Говорят, в Волчьей Дубраве того… пошалили… Насмерть.
– Было дело, – я не люблю распространяться ни о живых пациентах, ни о мертвых. В первом случае врачебная тайна. Во втором – тайна следствия. И вообще, я отдохнуть хочу. Отвлечься.
– В магазине слышал, колом проткнули сердце, – продолжил Бахмагузин. Судя по всему, позиция его безнадежна.
– А что ты в магазине делал-то?
– Так… Зашел…
– Должно быть, разбогател?
Поняв, что подробностей от меня не дождаться, он вернулся к позиции на доске.
Я сделал с Морозовским три быстрые ничьи, а Бахмагузин с Соколовым мучили ладейный эндшпиль.
Свет мигнул – и погас. Добрый вечер, район!
– Стоит игра свеч? – спросил Бахмагузин. – Или будем считать – ничья?
– Какая ничья? – возразил Соколов. – Хочешь слить, говори прямо.
Затеплился, замерцал огонек.
– Этот огрызок последний, – предупредил Морозовский. – Давайте на лампу скидываться.
– Скинемся, но сначала отложим, – предложил Бахмагузин. – До лучших времен.
Соколов пожал плечами.
– Отложим, так отложим.
К счастью, партия не моя. У меня и без того список отложенных дел длинный – поставить на зуб коронку, поменять водопроводный кран, купить коричневой ваксы для обуви, починить табурет и дочитать, наконец, взятый месяц назад в библиотеке американский детектив.
– Который час? – Бахмагузин был в печали. Часов не наблюдают лишь счастливые, а несчастным следить за временем просто вменено в обязанность.
– Сейчас, двадцать два на сорок восемь разделю, – бородатой шуткой ответил я.
Мы вышли на крыльцо. Редкие огоньки свечей да керосиновых ламп напоминали, что мы живем в райцентре, а не в диких местах. Действительно, нужно скинуться. Лампа куда удобнее свечи. И ярче, и экономнее. Да чего скидываться, тоже мне, проблема. Завезут в магазин, возьму да и куплю.
– По капельке?
– Какой такой капельке?
– Да вот, – Бахмагузин вытащил из ниоткуда четвертинку. В лунном свете она казалась волшебным сосудом, заключившем в себя духа могущественного и знатнейшего. Например, джинна Гассана Абдурахмана ибн Хаттаба. Прячется, лицо арабской национальности! Милиции боится!
– Водка? – не поверил Морозовский.
– Натуральнейшая!
– Можно погладить?
– Пожалуйста!
Соколов вернулся в комнату, где, после поиска, стоившего полкоробка спичек, нашел стаканчики. В пивные кружки четвертинку разливать как-то несолидно. Если б четверть!
– А с чего – водка-то? Чай, не графья! – спросил Морозовский.
Действительно, водку у нас пьют редко. При нынешнем уровне самогоноварения оно как-то даже стыдно.
– Ну, у меня ведь теща гостила, знаете?
– Знаем!
– Вот. А сегодня уехала!
Повод не хуже других.
Бисмарк говорил, что человек не имеет права умереть, не выпив пяти тысяч бутылок шампанского. Мы люди не прусские, а русские, жизнь измеряем водкой.
Четвертинка на четверых – просто смазка, шагать веселее.
Мы весело и зашагали: Соколов на север, Морозовский на восток, а мы с Бахмагузиным на юг. Попутчики. На километр. Затем я пойду домой, а Бахмагузину еще километра четыре. Он иногородний, из соседнего хозяйства "Плодовод". Велика страсть к шахматам…
Летний вечер. Собственно, уже и ночь, Теплое засыпает. Где-то орал пьяный, не разберешь, поет или власть обличает. Мы шли по дороге, сторонясь проезжающих машин. Дорога просохла, грязи нет, но ведь и водители люди. Любят принять для смазки…
С Бахмагузиным мы распрощались на перекрестке. Я потрюхал к себе, размышляя, куда уходит жизнь. Большая деревенская философия. Сократ глубинки.
Дом, двухэтажная панелька, младший брат городских хрущоб, темнел впереди
Тускло светилось два окошка.
Вдруг я услышал за спиною шаги. Бахмагузин? С него станет. Захотел еще в шахматы поиграть, или надеется, что у меня есть чего выпить. Вообще-то и я бы не прочь и того, и другого, но именно сегодня мне нужно передохнуть.
Я остановился. Подожду и попытаюсь убедить его пойти восвояси. Из дома-то гнать неловко.
Луна, как нарочно, ушла в тучу, ничего не видно. Помстилось, верно. Глюки. От переработки и нездорового образа жизни.
Я плюнул и поплелся дальше. У нас тут не город, бояться нечего. Преступность ничуть не меньше, чем в городах, давешний случай тому доказательство. Разного я нагляделся, и того, кто толкует о высокой духовности деревни, я бы взял себе в помощники на пару месяцев, пусть повскрывает трупы со мной. Но в девяти случаев из десяти деревенские убийства – "на бытовой почве". Выпили, вспомнили старые обиды или придумали новые, и пошло-поехало. Пьют много. Не пьют – пьем. Нужно завязывать. Потихонечку. Сначала рюмочку сбавить, через неделю – две, потом три и так до полной трезвости.
Сколько я выпиваю в среднем, в пересчете на водку? Какими рюмками мерить…
Вдруг – о чудо! – вспыхнул уличный фонарь! И в окнах домов засветилось! Ура! Пустили-таки Днепрогэс!
Я обернулся. Ну, где мой попятошник? Никого. Горел-то один фонарь, рядом со мною, остальные кто разбит, кто просто перегорел….
Ладно, никого – и не нужно.
Пока не погасло, хорошо б дойти до дома.
Через пятьдесят шагов я, неожиданно для себя, резко оглянулся.
Опять никого.
А через сто шагов я уже был за дверью своей квартиры.
Что я напуган, я осознал, когда запер дверь. На два оборота, еще и цепочку навесил. И чего испугался, а? Расшалились нервы, плюс зреющий алкоголизм. Сколько таких, как я, спиваются с круга?
Проявлю волю и брошу. Прямо сейчас. Сию же минуту. Не выпью ночную рюмку, вот. Не очень то и хочется.
Действительно, не хотелось.
Я лег в постель. Завтра на работу выйду попозже. Отосплюсь.
Но сон не шел. Обиделся, что трезвый?
Я пялился в потолок, причем пялился совершенно напрасно, ведь темно.
Маркиза завыла – долго, протяжно. И сон, было подступивший, сразу исчез.
Я сел, начал искать фонарик – он у меня обычно под рукой лежит. А сейчас запропастился.
Дошло, что можно просто лампу включить.
Включил.
Кошка стояла у двери, выгнув спину, скалясь и выпустив когти.
Незваные гости?
Я, шатаясь от усталости, прошел в коридорчик.
С той стороны двери ничего не слышно. Дверь у меня тоненькая, почти фанерная. Железную заводить, или дубовую все как-то не собрался. К дубовой двери квартира моя никак не подходит.
Кошка зашипела теперь уже на меня. Не пускает.
Дурное самолюбие заставляет открыть дверь, посмотреть, нет ли кого. Или я не мужчина? Страшно показаться трусом. Но страх я пересилил и дверь не открыл.
Пережду.
Никто не стучал, не сопел и не кашлял, не ломился, в замке не ковырял. Где-то гудел водопровод, только и звуков.
Я послушал-послушал, да и успокоился. Но не раньше, чем Маркиза отошла от двери. Она легла в кресло, но продолжала посматривать в коридорчик.
Второй час ночи.
Я вернулся в постель и лег, тоже лицом к коридорчику.
Лег – и уснул.
Глава 4.
Спать я надеялся часов до девяти, лучше – до десяти. Но в половину девятого меня разбудил стук, торопливый, раздраженный.
За дверью стояла санитарка:
– Срочно до главврача требуют!
– Случилось что?
– Кадаверную обокрали! – она произносила "котаверную". Коты ей были понятнее кадавров.
– Иду, – отпустил я ее.
Телефон у меня есть, хирургу просто положено иметь дома телефон, но неделю назад рыли канаву и порвали кабель, и потому связь моя с больницей беспроводная. Курьеров посылают.
Особенно торопиться я не стал: когда срочно, курьер приезжает на "скорой помощи", а если ногами, то аллюр один крест.
Приготовил яичницу с салом (три яйца – двести калорий, сто граммов сала – еще девятьсот, поел. Выпил крепкий кофе без сахара. Умылся, побрился, посмотрел в окно на лужу у дороги. Края ее подсохли, солнце палит, небо без туч, следовательно, можно идти в туфлях.
Яичница, кофе и яркое солнце наполнило меня бодростью, оптимизмом. Ночные страхи улетучились вместе со тьмой, жизнь стала красивой и удивительной. Вот только кража в кадаверной… Зря я вчера спирт оставил.
Но пошел я не в кадаверную, а в кабинет главного врача. Вовремя попасть начальству на глаза – главное в сельской жизни. Отличие села от города не в грязи, не в воздухе, а в особенностях найма. Нанялся – что продался. В городе поругался с начальником, директором, главврачом – и пошел в другую фирму, в другую поликлинику. Нет, и в городе, конечно, сложности, но есть возможность хотя бы теоретическая, уйти. На селе же идти остается только в петлю. Или в бутылку. Сначала второе, потом первое.
– Утро доброе, – поздоровался я и почтительно, и приветливо, и слегка независимо.
– Доброе вчера было, – ответил главврач.
– Кому как, Алексей Васильевич, кому как, – подбавил независимости я.
В кабинете, помимо главврача, сидели на старых расшатанных стульях Ракитин и Виталий.
– Повысили? – спросил я Ракитина. – На кражи посылают?
– Оно какая кража, – протянул Ракитин, пожимая руку обыкновенным, не фирменным пожатием. Значит, очень устал.
– Вы, Корней Петрович, вчера кадаверную хорошо закрыли? – задал свой вопрос главврач.
– Как обычно. И кран закрутил, и форточку прикрыл.
Алексей Васильевич подумал, что бы еще спросить, и решил – хватит.
– Тогда пошли смотреть, что же еще пропало, – Ракитину в чужих кабинетах не сиделось.
– Еще?
– Именно. Прежде всего, пропал сторож, Иван Харитонович. Не явился на утреннюю пятиминутку, верно?
– Верно, – подтвердил главврач слова Ракитина.
– Начали его искать и обнаружили, что дверь прозекторской взломана. Тогда послали за вами.
– Ага, – я постарался вложить в коротенькое слово побольше раскаяния, что заставил ждать.
И мы вчетвером – главврач, Ракитин, Виталий и я – пошли к моргу.
Идти недалече. Миновать инфекционный барак, гараж, и вот он, морг и прозекторская под одной крышей. Кадаверная. Трупарня. Как вам больше нравится.
Дверь, поставленная после ремонта году, кажется, в две тысячи втором, не соответствовала стилю здания. Хлипкая, несолидная. Замок не подвел, устоял. Петли не выдержали, дверные петли – они были вырваны с мясом.
– Грубая сила, – констатировал Ракитин.
Мы прошли внутрь.
Окна зарешечены с царских времен, а вот стекло разбили недавно.
– Осколки-то… изнутри били! – определил капитан.
В кадаверной был разгром, но разгром странный: на кафельном полу (плитка дореволюционная) лежали осколки банок, в которые я давеча укладывал образцы для гистологического исследования. Хорошие были банки. С притертыми крышками. Формалин испарялся из лужиц на полу, но самих образцов я что-то не видел. Даже под стол заглянул – нет. Еще опрокинут стул, стакан с карандашами, вот и все. Пишущая машинка, шкаф с инструментами, веник, ведро и прочие ценности уцелели.
Я спустился по лестнице вниз, как там на леднике дела.
При свете "дневной" лампы (чтобы воздух меньше грелся) я увидел совсем уже странное.
Вернее – не увидел.
Я не увидел труп.
– Бред, просто бред, – сказал я негромко, но Ракитин услышал.
– Что случилось? – спросил он, спускаясь.
– Труп исчез.
– Куда именно уложили тело?
Я показал.
Ракитин обошел меня, наклонился, потом и вовсе встал на четвереньки, не жалея штанов. Ищет следы.
Я бочком-бочком подошел к другому углу ледника и достал заветную баклажку. С умом достал – надев резиновые перчатки. Вдруг там отпечатки пальцев посторонние?
– Что это? – спросил капитан.
– Спирт. Видишь, не тронули. Необычно это.
– А что трогать, на ней ведь написано – "Сулема! Яд!"
Я перевел взгляд на баклажку. Да, действительно… Сам же эту этикетки и прилепил. На всякий непредвиденный случай. До чего глаз замылился…
Ракитин вернулся к леднику, а я, пристыженный, встал в уголок, пытаясь более Шерлока Холмса из себя не строить.