Хотя… Народ умен и проницателен, никаким страшным надписям не верит. Иногда и напрасно. За год трех искателей алюминиевых проводов, пренебрегших табличкой "Не влезай – убьет", поразило насмерть. По одному, в апреле, мае и ноябре. Вор непременно бы раскупорил баклажку и понюхал, чем пахнет. Обычный вор.
Но когда воруют трупы…
Я потихонечку поднялся наверх. Почти сразу за мною последовал и Ракитин.
– Дела совсем невеселые, – заявил он.
– Похищение трупа – такого в истории нашего района еще не было, – сказал Алексей Васильевич.
Вниз полез Виталик, а затем, помедлив минуту, и главный врач. Да уж, происшествие. Жена не простит, если он своими глазами не увидит пропажу покойника.
– А вот в соседнем районе, – начал было я, желая блеснуть цитатой про члена партии, но неуместность дурацких шуточек заставила оборвать фразу на полуслове.
– Что – в соседнем? – насторожился Ракитин. – Ты уже слышал?
– Да так… Нет, не слышал, предположил только, – слишком серьезный был капитан, и разговора требовал серьезного. – А что, где-то… случилось?
– Да. Но – настоятельная просьба помалкивать. Дело на контроле, – и он указал сигаретой на потолок, потом предложил:
– Закуривай.
– Когда это я курил, – помотал я головой и протянул баклажку. – Пей!
– Когда это я отказывался, – ответил Ракитин.
Пришлось наливать, благо рюмка, что хранилась в столе, пережила разгром.
Ракитин выпил, поблагодарил кивком.
– Закуски не держу, – извинился я.
– И не держи, – капитан достал из кармана конфетку. Ею и закусил. Потом вышел на порог и склонился над дверью. – Видишь, изнутри выбивали?
– Как – изнутри?
– Просто. Дерево-то сгнило, трухлявое, шурупы выскочили, – он опять встал на колени, приглядываясь к царапинам на двери, чуть даже не обнюхивая ее.
Ракитин, я знаю, о собаке мечтает, ищейке. Но все упирается в финансирование. Милиционера или медицинского эксперта мама-папа родят, выкормят, вырастят, выучат, а потом он уже и сам кормится, как может. Служебную собаку кормить нужно от рождения и до смерти. Опять же проводнику жалование… Потому капитан от нужды развил в себе наблюдательность, остроту взгляда, а иногда кажется, и чутье тоже.
Ушел он, впрочем, недалеко, и тут же вернулся.
– Слишком уж неожиданно. Всяко бывает, но чтобы украли труп, только труп, и ничего, кроме трупа… Заключение твое на месте?
Я вздрогнул. Если еще и это…
Но оно лежало в ящике стола – так, как я его вчера положил.
– И на том спасибо, – заключение он полистал, потом отдал поднявшемуся из подвала Виталию. Тот с холода тоже покусился на баклажку, а за ним хлебнул и главврач.
День начался дружно.
Фантазия моя разыгралась. Деревенский Франкенштейн, секта некрофилов, что еще?
Между прочим, не так это и невероятно – некрофилы. Но ведь не моя забота. Или моя? Мы в ответе за тех, кого вскрыли?
Странно, но отчасти я чувствовал себя именно в ответе. Если мы отвечаем за больных, отчего ж не побеспокоиться и о мертвых?
Не нравится мне это дело.
Совсем не нравится.
Еще и Маркиза ночью выла… Не одной ли цепи звенья? Вспоминая поговорку про конюшню, я притворил дверь в кадаверную и пошел работать.
В больнице на меня поглядывали с любопытством, но с расспросами не лезли. Даже представлять не хочется, какие слухи сейчас плодит коллективное бессознательное. Например, что доктор продал тело секте сатанистов, а взлом имитировал сам, для отвода глаз. Но по глупости – доктор-то наш не шибко умен, иначе сюда бы не приехал – взломал дверь изнутри. На чем и попался.
Версия не хуже других, верно? Отлично объясняет взлом, вернее, вылом двери и разбитое окно.
Возвращаясь вечером домой я заметил: в почтовом ящике что-то белеет. Счет? Рановато.
Конверт! Настоящий почтовый конверт! Я прошел в квартиру, вымыл руки. Уселся в кресло, постарался успокоиться и только потом распечатал конверт.
На двойном листке ученической тетрадки была написана одна строчка:
"Доктор! Женщина из Волчьей Дубравы – упырь!"
Глава 5
Я ждал другого письма. Года три, как ждал. Видно, не срок. Подожду еще.
А с этой бумажкой что делать? Отдать Сергиенко на предмет отпечатков пальцев. И вообще, пусть приобщат к делу.
Я посмотрел внимательнее. Не будучи графологом, все-таки рискнул предположить, что писал мне человек средней образованности, среднего возраста, среднего роста и среднего, по меркам Теплого, достатка.
Шутки шутить многие любят, так ведь конверт купить с маркою пришлось, убыток!
Положим, марка литерная, "А", без цены, следовательно, конверт мог быть куплен и раньше, хоть год назад, но расстаться с ним способен лишь человек не без достатка.
Слово "упырь" тоже не всяк знает, значит, Пушкина читал, либо Толстого Алексея Константиновича. Опять же восклицательный знак после обращения и тире перед словом "упырь" – минимум, восьмилетка.
Упырь, да? В тридцатитомной медицинской энциклопедии такого термина наверняка нет.
Я полез за "Мифологическим словарем". Хороший словарь, издательства "Советская Энциклопедия", 1991 год. Последнее "прощай" империи. Начал листать и – нашел!
"Упырь – в славянской мифологии мертвец, нападающий на людей и животных; образ упыря заимствован народами Западной Европы у славян (см. Вампир). Согласно древнерусским поучениям против язычников, те клали требу (приношения) упырям и берегиням до того, как стали поклоняться Перуну. По позднейшим поверьям, упырем становится после смерти человек, рожденный он нечистой силы или испорченный ею (ребенка-упыря можно узнать по двойным рядам зубов), умерший, через гроб которого перескочила черная кошка (черт), чаще – нечистый ("заложный") покойник, самоубийца, умерший неестественной смертью, особенно колдун. По ночам упырь встает из могилы и в облике налитого кровью мертвеца или зооморфного существа убивает людей и животных, реже высасывает кровь, после чего жертва погибает и сама может стать упырем. Известны поверья о целых селениях упырей. В литературе, начиная с Пушкина, упыря неточно отождествляли с вурдалаком, волком-оборотнем".
Маловато… Мне бы монографию, толстую, страниц на пятьсот, с иллюстрациями. Внешний вид, внутренние органы, гистология, биохимия…
Однако живы еще предрассудки, живехоньки. И это почти на сотом году советской власти! Ну, не на сотом, это я лишку хватил, да и власть давно не советская, но все же, все же…
Я поставил словарь в шкаф, повернулся к телевизору. Пыль на экране – в палец. Черно-белая пыль.
Достал пылесос и развлекся уборкой. Смена деятельности – лучший отдых. Когда тупо орудуешь щеткой, в мозгах невольно образуются новые ассоциативные связи. Интуиция, озарение, догадка порождаются именно сменой умственного труда на физический. Не очень тяжелый и, главное, необязательный. Лев Толстой пахал, Чехов собирал крыжовник, Эйнштейн играл на скрипке – в его случае это был именно физический труд.
Чтобы поумнеть, и мне нужно чем-нибудь заняться.
После пыли я и полы помыл, и окна со специальным порошком, гарантирующем отсутствие неприятных запахов и разводов. Применяй я его прежде, глядишь, до развода бы и не дошло...
Жить стало чище, жить стало светлее – сквозь протертое окно солнце оказалось куда ярче.
И в его свете стало ясно: вполне возможно, что автор подметного письма убийца и есть! Несчастная женщина была проткнута деревянным колом. Так протыкают неугомонных мертвецов в кино. И в письме меня убеждают, что женщина – упырь. Вероятно, среди нас появился упыреборец. И тогда… Тогда нас могут ожидать новые убийства!
Как, однако, расходилась фантазия!
Но я все-таки решил поделиться догадкой с Ракитиным. Заодно и вечерний моцион осуществлю.
Я взял письмо, оделся поприличнее, даже галстук нацепил, все-таки сельская интеллигенция, и пошел в правоохранительные органы.
Идти пришлось километра полтора. Дошел к шести часам, прошел внутрь, дав на ходу консультацию дежурному по поводу фурункула его жены, и поднялся на второй этаж.
Ракитин оказался у себя. И не один, а с Виталием. Верно, думу думают.
Я положил папочку на стол.
– Почта доставила.
Ракитин взял ее, повертел, прочитал написанное, потом передал Виталию.
Тот столь же внимательно изучил послание.
Потом оба, не сговариваясь, посмотрели на меня.
– Ты принес, тебе и говорить.
Я спокойно и с достоинством изложил свою теорию об упыреборце, особо упирая на использование самого слова "упырь" вместо навязываемого Голливудом "вампира".
– Все? – спросили они хором.
– Все. Если не считать, что прошлой ночью Маркиза злобно выла на дверь и не позволила мне открыть ее, – несколько приукрасил происшедшее я. Маркиза, мол, не дала, а сам я рвался, так рвался…
Они переглянулись.
– Значит, у Маркизы хватило ума не открывать дверь кому попало, – констатировал Виталий.
– Ну, кому я нужен…
– В городах – в крупных городах – адреса работников МВД, прокуратуры, и прочих ответственных лиц не выдаются по справке. Их телефоны отсутствуют в телефонных книжках. Как думаешь, почему?
– Ради безопасности, – ответил я.
– Правильно. Здесь, в районе, каждая собака знает, где живет прокурор, где судья и где капитан Ракитин.
– Ну, я-то не прокурор…
– Не прокурор, – согласился Ракитин. – И все-таки кто-то может на тебя сильно обидеться. Или уже обиделся. Ты ночью того… гуляешь? В смысле – выходишь из дому?
– Бывает. Больного привезут по скорой помощи. Или просто бессонница.
– Тогда будь осторожен.
– Что значит – будь осторожен? Головою вертеть во все стороны? При виде незнакомца начинать молиться? И знакомца – тоже?
– Примерно так. Если вызов в больницу – то пусть скорая везет тебя туда и обратно от порога до порога. Если бессонница – считай овечек, а из дому – ни-ни. А приспичит – бери с собой оружие.
– Ага. Шмайсер и пару гранат.
– У тебя есть шмайсер? – без удивления спросил Виталий.
– И гранаты, Ф-1. Нет, конечно, откуда?
– В районе много железа в земле лежит, еще с войны.
– И с до-войны, – добавил Ракитин.
– Я в лес по грибы хожу, а не по гранаты.
– Правильно. Ржавь, оно само в руках взрывается. Но, знаешь, ты в лес пока тоже… не ходи. Один, во всяком случае.
– Да и вдвоем, – Виталий, похоже, говорил совершенно серьезно. Как и Ракитин.
Капитан открыл сейф – большой, на вид неподъемный. Из тех же времен, что и мой книжный шкаф.
– Держи! – Ракитин достал сверток. – Не Новый год, но Дед Мороз и летом делает подарки. Полезные и практичные.
– Что это?
– А ты посмотри.
Я разрезал на свертке шпагат, развернул плотную коричневую бумагу. Кобура. Пистолет. И коробка с патронами.
– И все равно – что это?
– Пистолет Макарова. Газовый, не бойся, газовый. Ты стрелять-то умеешь?
– Из обыкновенного, негазового стрелял. Табельное оружие.
– Ну конечно. Патроны – не халтурка, что в магазинах продают, не перец…
– "Черемуха"? – перебил я Ракитина.
– Нет. Посильнее. Вырубает минут на пятнадцать-двадцать. Сердце бьется, дышать может – чуть-чуть, а более – ничего.
Полежит так с четверть часика, потом встанет, отряхнется и дальше пойдет. Но ты не жди, пока очнется.
– Это понятно, – согласился я, с сомнением поглядывая на пистолет.
Но подарок взял. С бумажкой, которая была разрешением на газовое оружие. С моей фотографией. И где они ее только взяли.
– Ночью без пистолета не выходи, – посоветовал Ракитин.
Ах, если только ночью… Другое дело. Ночью, пожалуй, он и пригодится. Мало ли…
Глава 6
Огородом я не обременен. Не может хирург конкурировать с потомственным крестьянином в выращивании картошки, огурцов и прочего. Не может и не должен. Хирургу положено жизнь прожить, не касаясь земли. Не из-за спеси, а просто правила асептики.
Да и зачем? Ведро картошки или сумку огурцов купить по карману, но обыкновенно больные или их родственники избавляют меня от трат. Благодарность за лечение? Да, возможно. Но порой мне кажется, что это жертва идолу. На всякий случай, умилостивить темные силы. И выходит – я служитель этих самых темных сил. Сегодня бутылкой "Гжелки" одарили…
Но другие заводят и огород, и кабанчиков, а уж кур, уток, гусей – без счета.
Заведу, положим, и я. Не одного кабанчика, а сразу трех. С утра до ночи жить в хлопотах: накормить, убрать навоз, рассказать сказку на ночь. Три поросенка и я – образцовая семья. Устроим соцсоревнование: кто быстрее наберет центнер. Потом – полтора. А еще потом? Их, поросят, ведь придется того… штыком под лопатку…
Я уж лучше в праздности. Философствовать буду. Поводов предостаточно. Стоит только оглянуться. Зачем я здесь? Для чего? Оперировать ущемленные грыжи, зашивать раны и вскрывать абсцессы?
Об этом ли я мечтал, поступая в Черноземский медицинский институт, заканчивая его с красным дипломом и стажируясь в лучшей московской клинике? Нет, не об этом. Но человек мечтает, а судьба мешает. Раз – и я в Моздокском госпитале, врач-хирург. Два – и я в Черноземском госпитале – пациент. Три – и я комиссован, возвращен в первобытно-гражданское состояние, опять хирург, но уже без куража. Сдулся. Сам себе назначил бессрочную ссылку.
Оглянешься этак, устрашишься и – за стакан.
Но ведь я новую жизнь начал, трезвую. И поэтому пусть бутылка "Гжелки" поскучает. Я запросто обойдусь без нее. Вот уже почти сутки алкоголь не поступает в организм – и ничего, живой. Мыслю – если это мысли. Существую – если это существование.
Конечно, существование, что же еще? Пульс, давление в пределах нормы, самочувствие – отличное, полет продолжается нормально.
Куда лететь?
Лететь-то куда?
Я представил себя со стороны. Классический сельский интеллигент в светлом костюме таинственного производства: на ярлычке пропечатано "Парриские моды Версачеза", но где находится этот "Паррис" с двумя "р", и кто таков Версачез – неведомо. Совсем неплохой костюм, между прочим, целых тридцать пять процентов хлопка, не мнется, да и сидит прилично.
В таком виде не стыдно сходить в гости. Кого осчастливить?
Я долго не раздумывал. Вечер рабочего дня, светлый костюм, Сатурн в созвездии Весов – гадать нечего.
И я пошел к Вильгельму Нафферту, для друзей – Вилли Соломоновичу, военному пенсионеру.
Домик его, аккуратный, опрятный, ухоженный, со всех сторон окруженный зеленью, был воплощением мечты полковника-отставника. Послужив двадцать пять лет где-то в районе Аральского моря, полковник Нафферт решил, что лучшую часть жизни он проведет здесь, в средней полосе России, среди нив и дубрав. В последние дни советской власти он сумел потратить заработанные деньги и купил дом. Здесь, в ста сорока километрах от Черноземска, дома стоили недорого, и офицерских накоплений хватило еще на раритетный автомобиль "Победа", мотоцикл "Минск" и на аквариумы в сто, двести и триста литров со всем содержимым", все куплено у прежних хозяев дома "до кучи" – они, хозяева, переселялись даже не в Черноземск, а в саму Москву, благо сын сделал невиданную карьеру и стал помощником Очень Важного Лица. А в Москве они и аквариумы новые заведут, и машину, и все прочее.
И, наверное, завели. Теплое, несмотря на водопровод, газ, канализацию и двухэтажные дома (у нас даже пятиэтажка есть!) оставалось в душе деревней со всем ее показным простодушием, тщательно скрываемой, но все равно наивной хитростью, страстью к пересудам, вечной нелюбовью к успеху соседей и готовностью повздыхать над соседской же бедой.
Полковник отремонтировал дом, "Победу" и мотоцикл, и зажил жизнью простой и здоровой. Той, о которой задумываюсь и я. Из живности полковник держит дюжину гусей и пару собак, лохматых и злых. Дважды в неделю походы в лес, летом – пешком, зимою на лыжах. По средам полковник садится верхом на мотоцикл и разъезжает с фотоаппаратом по нашему и соседним районам. Пьет полковник только чай и травы. Не курит. В шахматы не играет, но решает задачи. И еще, и еще, и еще – в Теплом трудно что-либо скрыть от народного взора. Тысячеглазый Аргус есть народ (мое открытие)!
Обо всем я думал по дороге к полковнику. Думы мои приняли форму повествовательную, получилось почти как у некоторых писателей, предваряющих явление героя его биографией, описанием быта, привычек, и прочего и прочего. Почти – так как я ничего не знал ни о до-Теплинской биографии Нафферта, ни о его близких, если они вообще существуют, а главное – потому что я пришел раньше, чем разрозненные мысли выстроились в стройную конструкцию. Живи полковник подальше, за Уралом или в Приморье, тогда…
Дом полковника не утопал в зелени – такой дом не потонет. Зелень его маскировала, скрадывала – и черемуха, росшая вокруг дома, и виноград, и фасоль, и плющ, ползущие вверх, к звездам, под самую крышу. Да и крыша какой-то особенной зеленой черепицы, сверху, с самолета, поди, растворяется среди окружения.
Зеленой была и сетка, растянутая на железных столбах, выкрашенных опять же зеленою краской. Вдоль сетки росла какая-то колючая дальневосточная флора, образуя второй эшелон обороны. Но в здравом уме никто через забор не полезет, да и в калитку не сунется. Двортерьеры!
Для гостей, званых и незваных, на калитке висит табличка "Осторожно! ОЧЕНЬ злые собаки!". А рядом – кнопка звонка. Звонок у полковника старинный, на батарейках, и потому происки чубайцев ему не страшны.
Я нажал кнопку. Собаки меня, конечно, знают, а рисковать все ж не стоит.
Вилли вышел на крыльцо через минуту.
– А, Корней Петрович! Проходи, проходи. Я как раз самовар ставлю!
Только сейчас я открыл калитку (она простая, без запоров и крючков, на слабой пружине, все равно без позволения никто не войдет) и пошел по дорожке, вымощенной желтым кирпичом. Двортерьеров я не заметил – верно, лежат под кустами смородины и ждут, не передумает ли хозяин.
Хозяин не передумал, напротив – вынес из дому самовар и поставил на привычное место, вымощенный все тем же кирпичом каменный круг метр в поперечнике. Специальный самоварный круг.
Специальным же сапогом он наладил огонь. Я стоял рядом, любуясь изделием тульских умельцев. Самовар был небольшим, полуторалитровым, и закипал быстро. Начищенный до блеска, он отражал и меня, и хозяина, в комнату смеха идти не нужно.
– Пойдем, посидим, – убедившись, что огонь горит, как положено, предложил полковник.
Мы прошли на террасу.
Два плетеных стула, взятые из дореволюционной жизни, ждали нас.
Я сел – осторожно, опасаясь упасть, но стул выдержал и на сей раз.
– Труп, насколько я понял, не нашли? – полковник кивнул на соседний дом, что стоял в двадцати метрах. В том доме жила уборщица из пивбара, и все, услышанное за день она передавала своей матери. Мать же была глуховата, и потому дочкин голос разлетался далеко, осведомляя полковника о каждом мало-мальски значимом событии в поселке и окрестностях.
– Не знаю.
– Тайна следствия?
– Просто не знаю.
Вилли Соломонович поверил. Или сделал вид, что поверил.
– Ну, в твоей практике такого, пожалуй, и не было.