Я, как заправский интриган, пробрался в кабинет главврача и поговорил с глазу на глаз. Вывалил все – приход Федора Федоровича ко мне на квартиру, его предположение о случае спорадической ликантропии, последующее исчезновение невропатолога, нападение на бабу Настю, исчезновение направленного в психиатрическую больницу сторожа Ивана Харитоновича вместе с санитаром и водителем.
Алексей Васильевич выслушал меня со спокойствием экранного Генералиссимуса: неспешно набивал трубку (привез из Лондона, куда ездил по обмену опытом. Я все гадаю, какой опыт нашей больницы пригодился лондонцам. Из зависти, конечно. Если бы в Лондон позвали меня, я б им уж порассказал, они от меня трубкой бы не отделались!), неспешно прикурил ее от специальной "трубочной" спички, неспешно прошелся вдоль коротенького стола.
– Ничего, ничего… Бывало и похуже… Будем разбираться. Хорошо, я свяжусь, – он махнул рукой, отпуская.
Я вышел едва ли не на цыпочках.
Спустя несколько минут Алексей Васильевич провел утреннюю пятиминутку, вскользь упомянул о веерных отключениях, сделал упор на необходимости соблюдения трудовой дисциплины и призвал высоко нести звание медицинского работника.
Я вернулся в отделение. Бабы Настя по-прежнему спала, что, пожалуй, объяснялось шоком и кровопотерей. Пульс не частил, давление как у космонавта (заезженное, но верное сравнение) а температура тридцать пять и одна десятая. Маловато. Но раз гемодинамика в норме, гипотермия не обязательно является признаком неблагоприятным.
Просто – особенность данного района. Эндемический признак.
Остальные больные заняли меня аккурат до полудня. Сегодня я работал медленно, как старая лошадь на борозде. Неглубоко пахал. И пил тоже, как лошадь, только не воду, а зеленый чай. Черный я оставлял для ночи.
В полдень я решил вновь навестить главврача. Узнать, что с отправленным больным, нет ли новостей. Да и о Фе-Фе беспокоился.
Но за столом Алексея Васильевича сидел Виктор Петрович, стоматолог-ортопед.
– Нет Алексея Васильевича. Уехал он.
– Куда уехал? Как?
– Срочно. У него сестра в аварию попала, в Туле. Вот он и уехал. Отпуск взял.
– Ага… И кто за него?
– Я.
– Ну, поздравляю, – признаюсь, я был уязвлен. В который раз. То есть не тем, что оставили на хозяйстве начмеда (Виктор Петрович помимо протезирования зубов был и замом по лечебной части), а тем, что начмед – не я. При моем-то при уме. Работаешь с утра до ночи. Оперируешь. Третий год в отпуск не ходишь. А золотых дел мастер – начальник по лечебной части. Золотые зубы у нас в районе все еще в чести.
– У вас ко мне вопрос, Корней Петрович?
– Два. Первый – что с телефонами?
– По всему поселку молчат, наверное, на телефонной станции неполадки. Или же просто от того молчат, что весь район за долги без электричества оставили.
– Надолго?
– Как знать, – Виктор Петрович был огорчен. Без электричества и протезировать нельзя, убытки.
– А Фе-Фе… Федор Федорович то есть, нашелся?
– Нет. Но, знаете, учитывая привычки нашего профессора, искать лучше не торопясь. Во всяком случае, искать с милицией. Найдут, а как он мертвецки пьян? И больнице позор, и ему.
В словах Виктора Петровича была сермяжная правда. На улице-то он не лежит, нашли бы уже, а вот у какой-нибудь молодки…
Я покинул кабинет в печали и тревоге. Не понравилось мне исчезновение Алексея Васильевича. Ничего не сказал, взял да и уехал. И потом, как он узнал про сестру? Телефон не работает, электричества нет.
Я пошел домой. Поработал, и будет. Одной переработки с начала месяца вышло часов… – я попытался подсчитать и не смог. Совсем плохая голова. Еще и запуганная.
Одним страхом меньше стало после встречи с Соколовым – тот ехал на велосипеде навстречу. В магазин, не иначе, ездил, в северный. Там хлеб на полтинник дешевле, чем в южном, который к нему ближе, макароны, масло – на рубль. Небольшая ныне денежка – полтинники да рубли, а если на триста шестьдесят пять дней умножить, даже на триста шестьдесят шесть, если год високосный, уже сумма. Особенно для Соколова. Районный спорткомитет не олимпийский, не до жиру.
– Видел, главный ваш семью в машину посадил, да и поехал, – сказал он мне.
– Куда поехал?
– По дороге в Черноземск, а там – кто знает. Я почему внимание обратил: жена его спрашивала, куда спешим, а он на нее – зверь зверем, торопись, мол, дура.
– Так и сказал – дура?
– Нет. Крепче. Но упор был на слове "торопись".
Я рассказал про попавшую в аварию сестру.
– Может быть. Но тогда брать жену и ребенка вовсе не обязательно. Не на похороны же… И потом, знаешь, не он первый уехал сегодня, ваш главный.
– В каком смысле – не первый?
– Да все начальство, кто вчера на ночь глядя, кто сегодня спозаранку вместе с чадами и домочадцами, кто победнее – на одной машине, кто побогаче – на трех рванули из района, словно советская власть вернулась. Говорят, подобное было в Припяти в восемьдесят шестом.
– В Припяти? А что у нас в Припяти?
– У нас уже ничего. А у украинцев саркофаг стоит над четвертым блоком.
– Ну… Это ты хватил. До ближайшей атомной станции километров двести. И не слышал я ничего… Гражданская оборона опять же молчит.
– Она всегда молчит, – и Соколов поехал в присутствие или даже домой.
А я пошел к себе.
Если нет автомобиля, то, быть может, стоит купить велосипед?
Не такой, как у Соколова, а – горный.
Буду на нем по горам ездить. В отпуск поеду куда-нибудь в Альпы. Или на Валдайскую возвышенность. А для Маркизы приспособлю корзину на багажник.
То-то будет весело, то-то хорошо!
Глава 9.
Видно, не судьба мне поспать вволю. У самого дома нагнал милицейский Уазик, и Ракитин, приоткрыв дверцу предложил:
– Подвезти?
– Да вот он, мой дом, будто не знаешь.
– Тогда зови в гости.
– Заходи, коли того… Пришел…
Николай выпрыгнул наружу, бодрый, энергичный, собранный. Мне стало досадно: отчего я такой квелый, словно вчерашнее картофельное пюре? Тоже хочу порхать и сереньким чирикать перепелом. Наступит ли время?
Отпустив машину (я едва успел сделать ручкой Степан Степанычу, водителю), он зашагал быстро и пружинисто, заставляя меня еще больше пожалеть о лишних килограммах и пренебрежении утренней гимнастикой. Еще и бегать похвально, по утрам, вслед уходящей ночи. В кроссовках от известной фирмы или даже босиком, по примеру Ивана Харитоновича. Стекло вот только мешает, битое стекло. А то бы побежал, слово даю, побежал, присоединившись к адептам босикомства. К их чести нужно сказать, что босикомцы не только не сорят, не только других призывают уважать землю, но и убирают ее при каждом удобном случае. Если увидишь в Теплом человека с ведерком, по пути подбирающем в него всякую дрянь, особенно битое стекло, то сразу ясно – босикомец!
Догнав у подъезда Ракитина, я придержал капитана за рукав:
– Вот здесь вчера некто напал на нашу санитарку, бабу Настю и нанес ей телесные повреждения. Искусал, проще говоря.
– Сильно искусал?
– Пришлось оперировать, переливать кровь.
– Она здесь…
– Она за мной приходила, из больницы. Ждала, пока я денусь. А некто на нее и напал. Я вышел, выстрелил из твоего пистолета.
– Из твоего, – поправил Ракитин.
– Выстрелил, он и убежал. Хороший газ, однако.
– Хороший, – лаконично ответил Николай. – Потерпевшая в сознании?
– Когда я уходил – спала после операции. Последствия шока.
– Ты думаешь, шока?
– Что ж еще? – удивился я.
– Очень надеюсь, что ты прав. Ладно зови меня внутрь.
Но пока я у двери шарил по карманам в поисках ключа, открылась дверь напротив, и выглянул Володя.
-А, Корней Петрович! – он юркнул назад и вышел уже с туристским топориком. – Давеча вы в машине оставили.
Не глядя на капитана, я взял топор.
– Как там старушка?
– Жива, спасибо, что подвез, – я торопливо открыл дверь.
Навстречу выскочила Маркиза, встала на задние лапы и обняла меня. Ну, не меня всего, а левую ногу.
– Понимающая кошка, – деликатно сказал капитан.
Вода, по счастью, была. Вместо электромотора трактор приспособили, иначе водокачка опустела бы в три часа. Мы, теплинские, смекалистые!
Посадив кошку на табуретку, я вымыл руки и заглянул в холодильник. Одно название, что холодильник – хранил я в нем продукты стратегического резерва, которым тепло не страшно. Преимущественно консервы.
И початую "Гжелку".
– Ты теплую водку пьешь?
– Я даже горячую пью. Наливай.
Но я все-таки прежде открыл "кальмары в собственном соку", "сайру тихоокеанскую" и нарезал черствого хлеба. Потом налил и водку. В один стакан.
– А себе?
– Перемирие у меня с водкой.
– Ага, понятно, – он выпил, закусил кальмаром, сайрой тоже не побрезговал. Потом налил уже сам, потом еще. Обе банки смолотил, а бутылку уполовинил.
– Я, понимаешь, с дежурства, как и ты, потому голодный. Прослышал, здесь пальба была, решил проведать. А ты не промах, еще и с топором! Отбил старушку.
Я скромно убрал топорик за холодильник.
– Если серьезно, то знай, ты поступил совершенно верно. И учти, в данном случае ничто не может считаться превышением обороны.
– В каком – данном?
– В этом самом. На твоих глазах напали на старушку… Кстати, ты разглядел нападавшего?
– Какое. Испугался, выстрелил. Инстинктивно.
– Инстинкты у тебя здоровые. И потому, действительно, объявить перемирие водке – идея своевременная.
– Еще бы. Ведь четверо пропали на моих глазах.
– Четверо?
Я перечислил – невропатолог и трое из "Скорой", что поехали в Соколовку.
– Забыл, – укоризненно покачал головой Николай.
– Кого?
– Уж не знаю, как правильней, кого или что…
– Ты имеешь в виду пропавший труп?
– С него, похоже, все и началось.
– "Пост хок эрго протпер хок" – блеснул я остатками институтской латыни.
– Кто пил, я или ты? Попрошу не выражаться на непонятных языках.
– "После этого – значит, вследствие этого", – перевел я.
– Пожалуй, не совсем так, – после короткого раздумья ответил Ракитин. – Скорее, все это – звенья одной цепи.
– Цепи? Какой-то безумец убивает женщину самым диким способом, словно она упырь из легенд. Потом он же, или другой безумец – или группа – похищают тело из морга. Одновременно, но совсем не обязательно в связи с похищением тела, исчезает больничный сторож, который, однако, вскоре обнаруживается у себя в сарае, повредившимся в рассудке. Спонтанная ликантропия – он, вообразив себя волком, кусает жену и нашего невропатолога. Доктор, накачав сторожа снотворным, отправляет того в областную психиатрическую больницу. Но и больной, и санитар, и водитель, едва отъехав, из машины куда-то исчезают. Невропатолог навещает меня, после чего тоже исчезает. Глубокой ночью у подъезда моего дома на санитарку нападает неопознанное лицо. Я верно излагаю?
– Ты, Корней Петрович, перечти Конан-Дойля. Здорово помогает.
– С каких пор российская милиция чистит себя под Шерлоком Холмсом?
– Не остри. Устами Шерлока Конин Дойл говорит очень умную вещь: отбрось невозможное, и оставшееся, каким бы невероятной оно не казалось, и будет истиной. Допусти: жертва убийства в самом деле была упырем. И тогда связь между событиями становится очевидной, – Николай говорил тоном насмешливым, несерьезным, словно расплачиваясь балагурством за выпитое и съеденное.
Я решил поддержать шутку.
– Тогда дела наши плохи. Святой воды нет, а, главное, статьи нет в уголовном кодексе насчет упырей. А нет статьи – нет и преступления. Если упырство – или упырячество, как правильно? – не запрещено, следовательно, оно разрешено.
– Ты, Корней Петрович, когда-нибудь слышал о секретных статьях уголовного кодекса? Уверен – нет, иначе бы серьезнее отнесся к предположению более сведущего в подобных делах товарища, – он встал, потянулся, всласть, с хрустом. – Пойду я. Нужно добровольную народную дружину возрождать. Пока в отдельно взятом районе.
– Серьезно?
– Куда серьезнее. Мобилизовать людей на поиск пропавших. Милиции одной не справиться – подвалы обыскать, погреба, всякие другие места… Да и кто даст санкцию на обыск. А если добровольно – другое дело.
Я подумал о пропавшем Фе-Фе.
– Тогда и меня запиши.
– Тебе других забот хватит. По докторской части. И смотри, с пистолетом не расставайся.
– А если дело столь серьезное, то нельзя ли не газовых патронов, а настоящих, боевых?
Ракитин как-то странно посмотрел на меня, потом сказал:
– У тебя самые что ни на есть боевые патроны, разве ты не понял?
И, более ничего не добавляя, ушел.
Шутит он, нет?
Я настроил будильник, лег на диван и поспал десять минут. Отличная метода. Если спать дольше, час, другой, то остаток дня будешь чувствовать себя разбитым и слабым. За десять минут не успеваешь разомлеть. А отдохнуть успеваешь.
Проснулся за секунду до звонка, и стал вспоминать, что увидел в короткометражном сне. Или не увидел, а просто придумал.
Придумка не очень мне нравилась, даже совсем не нравилась, но пренебречь ею я не мог. Нацепил кобуру с пистолетом, поверх надел рубаху навыпуск по случаю летнего времени сойдет, поменял в фонарике батарейки и спустился вниз. Под домом был подвал, разгороженный жильцами на клетушки, картошку на зиму хранить, прочее. Те, кто похозяйственнее, имели настоящие погреба, вне дома, а этот использовали для всякого хлама. Но замки на каждой клетушке висели могучие, словно хранилось в них достояние республики. Правда, сам подвал запирался на палочку, а то и вовсе не запирался. Сегодня вот не запирался. Палочка лежала рядом, а дверь была просто прикрыта.
Я ее распахнул, глянул внутрь. Не пахло ни сыростью, ни говнищем – в соседнем подъезде жил коммунальщик из районной администрации, и потому поломки и протечки устраняли с завидной быстротой. Завидной для тех, кто жил в доме по соседству.
Спустился на ступеньку вниз. Потом еще на ступеньку, на десятой включил фонарик.
Было спокойно и тихо. Я вытащил пистолет из кобуры, снял с предохранителя. Глупо, даже смешно. Выйду из подвала и посмеюсь от души.
Лестница кончилась, начался лабиринт. Где-то в трубах булькало, переливалось – Минотавру хотелось есть.
Я шел, глядя и по сторонам, и под ноги. Мусора в подвале было мало, когда прошлой зимой неделю стояла котельная, каждую щепочку подобрали на прокорм буржуек, и впредь уже не бросали. Кто знает, какова будет зима нынешняя…
Замки на клетушках пребывали в исправности. Вот и моя клетушка, тоже под замком, хотя внутри ничего нет.
Я обошел подвал, но следов Федора Федоровича и других пропавших не нашел.
А разве могло быть иначе? Что им тут делать, в подвале, от кого прятаться?
Уже подходя к выходу, я увидел на полу клеенчатый лоскуток.
Поднял, пригляделся.
Когда человек рождается, ему на запястья привязывают клеенчатые бирочки, на которых написано, кто он, собственно говоря, таков. Чтобы не перепутать с другими младенцами.
Когда человек поступает на секционный стол, ему тоже привязывают бирочку, но уже на ногу. Обычно – на лодыжку. Если труп хранится в ячейке специального холодильника, то лежит он ногами к дверце. Открыл ее и сразу прочитал, тот труп, или не тот. У нас холодильника нет, но порядок, он для всех порядок. И я лично написал на бирке: "Баклашова Н.И. 1962".
И теперь эту бирку я нашел в подвале собственного дома.
Глава 10
Конечно, в подвале холоднее, нежели на улице или в квартире. Но не настолько же!
Дрожь колотила, трясла, едва ли не ломала.
Я поспешил наверх.
По счастью, никто меня в подъезде не встретил.
Ах, каким искушением была бутылка "Гжелки", в ней оставалась еще достаточно, стакан с лишком мужества и отваги, чуть тепловатых, но полностью готовых к употреблению.
Вместо этого я неспешно поставил на огонь чайник. Газ по трубам пока шел, а кончится, у меня примус есть.
Я следил за чайником и предавался пустым размышлениям. Потихоньку уходит – не страх, нет, что страх, страх штука полезная, мобилизует силы. Уходит ужас, парализующий, обессиливающий, лишающий проблеска мысли ужас.
Когда вода, наконец, вскипела, я нашел приемлемое для рассудка решения. Совсем недавно здесь, на этой кухне капитан Ракитин говорил о том, что если убрать все невозможные объяснения, то оставшееся, как бы маловероятно оно не было, и есть верное. Неспроста говорил, с намеком.
Приход сюда мертвого тела, упыря я считаю совершенно невероятным. Не верю я в упырей. А вот если кто-то, рассказав про предстоящий обыск подвалов, подкинул в подвал ярлычок – маловероятно, но возможно. Не буду указывать пальцем, хотя знаю, что этот кто-то Ракитин и есть. Дурацкая шутка. Крайне маловероятная шутка. Но куда вероятнее, нежели крадущийся в ночи упырь.
И потом, откуда мне знать, что именно Ракитин считает смешным? Как он, собственно, относится ко мне? Вдруг я ему неприятен, хуже того – ненавистен. Маловероятно? Но вероятнее, чем упырь. Вдруг он и похитил тело. Не представляю зачем, но еще труднее представляю упыря.
Я поднял с пола за уголок клеенчатый ярлычок (конечно, мои отпечатки на нем есть, так они и с самого начала были, мне б чужих не попортить) и спрятал в пластиковый пакетик.
Чужая душа – потемки. Иногда. Иногда же она – черный, густой, беспросветный мрак. И никакой фонарь, никакая свеча тот мрак не рассеет. Сунется самонадеянный человечек в чужую душу, а мрак его окутает, опутает и засосет, как Черная Топь. Есть в районе такое местечко. Километрах в двадцати. Стра-а-ашное место, говорят. Сам я там не был, но слышал, как им пугают детей.
Что ж, если Ракитин хочет меня разыграть – пойду ему навстречу. Отчего ж не пойти? Притворюсь, что жутко напуган, мне не трудно, стоит только вспомнить собственное состояние получасовой давности. Буду вздрагивать от громкого стука, от телефонного звонка (если телефон когда-нибудь оживет), бледнеть при упоминании ночи и носить пистолет с досланным патроном. Мне не трудно.
Посмотрю, что из этого получится. Неизвестно, кто над кем посмеется в итоге.
И на душе стало немного спокойнее и даже веселее. Вот оно, волшебное действие настоящего китайского зеленого чая!
Чай я пил до донца чашки, потом чашку вымыл и выглянул в окошко. Не зря выглянул – издали увидел идущего в направлении дома 24 по улице Советской – моего дома, между прочим, – человека, похожего на Дмитрия Морозовского, претендента на звание второго шахматиста Теплинского района.