На часах было только три, и я удивился – в это время Морозовский должен был вовсю работать. Надежда и опора района, птицефабрика была акционерным обществом, и каждый ее работник был отчасти и совладельцем. На фабрике платили пусть маленькую, но зарплату, но больше уповали на будущее, живя по принципу "нам бы день простоять, да ночь продержать". Директор слыл честным, умным и толковым человеком, на Канары не ездил, особняк не строил, джипом не обзавелся, и потому основания верить, надеяться и добросовестно трудиться у акционеров были: вдруг да и получится капитализм с человеческим лицом. И вот один из лучших работников, отличный водитель (яйца в город возить – работа не из легких, а у Морозовского бой при транспортировке нулевой) идет по улице, и идет явно ко мне.
Странно.
Еще страннее был его вопрос, когда я, не дожидаясь стука (чтобы не вздрагивать) встретил его у открытой двери.
– Док, ты про куриный грипп что знаешь?
– Почти ничего, – честно ответил я. – Не ветеринар, даже не инфекционист я. Хирург. Резать умею.
– Резать! – и Митька, не сдержавшись, стукнул по стене. – Резать, мать-перемать!
– Ты успокойся. Успокойся. Что случилось?
– А ты не слышал? Уже, говорят, и по "Маяку" сообщили.
– О чем? О пропавших людях?
– Каких людях? Куры наши пропадают! – и он зарыдал.
Я завел его в комнату. Митька не сопротивлялся, не сопротивлялся и "Гжелке", которую я налил.
– У нас столько сил ушло… Мы так надеялись…
– Ты толком объясни, что случилось?
– Из области с утра приехали люди. Из ветнадзора, говорят. Ну, встретили их честь по чести, как полагается, а они возьми и объяви: куры-де ваши носители гриппа. Особой злокачественной формы. И потому их требуется зарезать и сжечь подчистую. А можно и так сжечь, живьем.
– Откуда ж он взялся, грипп? Ваши куры что, больные?
– Какое! Здоровее не видал. Отбраковка, падеж – ниже нижнего предела. Мы ж как с ними возимся!
– Но почему под нож?
– Нет, не под нож, то есть не сразу под нож. Должно подтверждение из Москвы придти. А пока – карантин.
– На фабрику?
– На весь район! Он, куриный грипп, говорят, через людей передается. Правда?
– Передается.
– А на фабрике у нас, считай, со всего района работают. Вот на район и карантин. Вам что, в больнице не говорили? Вы ж в первую очередь знать должны.
– Я рано ушел. Должны, конечно. Карантин – это не шутка. Но почему ты здесь?
– Везти мне нечего. И некуда. И не только мне. Карантин, он всем карантин. На выезде из района пост, всех заворачивают. Ни въехать, ни выехать. Как при чуме.
– Ты видел чуму? – не нашел более умного вопроса я.
– По ящику. Американское кино.
– А пост видел?
– Ну! Я ж поехал в Черноземск, меня и завернули. Даже приблизиться не дали. Транспарант "Карантин", бетонные блоки посреди дороги, колючка, и автоматчики.
– В противогазах?
– Нет. В респираторах. У нас на фабрике такие же есть – при обработке против куриного клеща положено носить.
– Какой обработке?
– Окуриваем всякой химией для профилактики… Окуривали, – он опять загрустил. – А от куриного гриппа средства, говорят, никакой нет. Я и решил спросить тебя про этот грипп. Машину в гараж загнал, и вот…
– Я в больницу вернусь, может, там что знают.
– Ага. И тебя тоже того… В карантин.
– Идем вместе, – предложил я. И Митьку одного оставлять не хотелось, и самому веселее.
Заодно и хлеба куплю.
Поход мой оказался коротким – в поликлинике оставались те, кому выпала вторая смена, в стационаре же и вовсе никого. Карантин? Начмед завтра обещал разъяснить. Бумагу ждет. Пока же велено носить ватно-марлевые повязки и проводить влажную уборку с хлорамином, вот и все.
Все, значит, все. Я могу быть спокоен. Ватно-марлевая повязка – наша сила. Трепещи, поганая бацилла. Стишок неважнецкий, но для санбюллетеня сойдет. Начмед обожает всякие санбюллетени, в стихах и с рисунками.
– Больнице хоть бы что. А фабрику закрывают.
– Мы ж не кур лечим, – ответил я Митьке, но сомнения были и у меня. Карантин… А не уехал ли прочь Алексей Васильевич именно потому, что раньше других узнал о карантине? Поэтому и спешил, чтобы блокпосты проскочить.
Ноги после больницы сами повели в магазин. Я купил хлеб и двадцать банок консервов. Кто его знает, как теперь будет с питанием. Впрочем, картошка молодая уже есть, лук есть, с голоду не умрем.
Митька же с горя порывался купить водки. Насилу отговорил, прибегнув к логике кошелька: раз с работой перспективы туманные, нужно копейку беречь, а не водку пить. Возьми лучше пачку зеленого чая – недорого, хватит надолго, и голова останется ясная. Ясная голова ох, как пригодится. В конце концов, станет невмочь – сам и нагонит горилки из картошки.
Митька сопротивлялся недолго, а, услышав мое предложение – организовать матч-турнир Большой Четверки, сдался окончательно. Раз карантин, то следует не унывать, а, напротив, проводить время в приятности и забавах. Об этом даже Пушкин стихи сочинил, "Пир во время чумы".
Мы зашли в спорткомитет и застали Соколова за пишмашинкой.
– Пишем? – спросил Морозовский.
– Барабаним, – ответил Соколов, не отрываясь от клавиш. – Третью страницу.
Мы сели тихонечко в уголок, и стали ждать, пока Соколов добарабанит урок.
Работа в спорткомитете устраивала Соколова тем, что давала массу свободного времени. В свободное время он творил. Писал романы. И эти романы публиковали! Уже шесть штук увидели свет. Что бы ни случилось – война, наводнение, понос или, вот как сейчас, карантин, Соколов выдавал на-гора три страницы очередного детектива. Свои пределы он знал, и на четвертую страницу не замахивался. "Таланта не хватает на четыре страницы", – как-то после попойки признался он. По мнению Соколова, обыкновенный писатель, вроде него, пишет по три страницы в день, хороший – по пять, отличный – по десять. А самый замечательный способен и на большее. Три страницы в день триста дней в году – девятьсот страниц. Аккурат два романа, по четыреста пятьдесят страниц каждый. Шестьдесят пять оставшихся дней Соколов оставлял на правку, на непредвиденные обстоятельства, а ежели таковых не случалось, то писал впрок, про запас.
Романы Соколова я читал. Действовал в них отставной капитан, инвалид афганской войны. Потеряв под Гератом правую руку, он оставшейся левой творил справедливость, наводя ужас на воров в законе, воров вне закона, а также шпионов и террористов. Капитан наловчился бросать особые метательные ножи, за тридцать шагов попадая в спичечный коробок или негодяю в горло, по обстоятельствам, и потому, естественно, кличка у него была "Метатель". И книги назывались соответственно : "Метатель чистит город", "Метатель в зоне", "Метатель и президент". Сейчас Соколов заканчивал очередное творение, "Метатель едет в Багдад", но о чем оно, не говорил.
Если честно, никто и не спрашивал.
Наконец, он вытащил листок из машинки, добавил к двум другим листкам, спрятал листки в папку, а папку – в сейф.
– Итак, господа, вы пришли, чтобы сообщить мне пренеприятнейшее известие? – сказал он, не отойдя еще от творческого состояния, так как использовал свой фирменный литературный прием: цитируя классиков, немножко их перевирать.
– Да уж ты, верно, знаешь, – ответил Морозовский. – Куриный грипп на фабрике.
– Не падай духом. На земле живем, не на асфальте. Земля, она всегда прокормит.
– Прокормит, – после секундного размышления согласился Морозовский. – Если ее за долги не отберут.
– А ты не отдавай.
– К бунту зовешь? К топору? Против законной власти?
– Ладно, политики, – счел за благо вмешаться я, – не о том речь. У нас предложение конструктивное.
– Какое?
– Давай-ка организуем шахматный турнир. Официальный.
– Официальный по плану в декабре. Чемпионат района. А летом люди работают.
– Хорошо, полуофициальный. Кубок вызова, например.
– Кому вызов-то?
– Гриппу куриному. Несмотря на грипп и прочие невзгоды теплинские шахматисты сохраняли бодрость духа и с присущим им от рождения героическим оптимизмом демонстрировали району, области, стране и миру невиданное самообладание и веру в мудрость начальства. Звучит? – я едва не запутался, выдавая на-гора тираду. Все-таки справился.
– Что-то в этом есть, – признал Соколов. – Вроде изучения основ марксизма-ленинизма на льдине.
– Какой льдине?
– Какой-нибудь. Папанинской. Или той, на которую высадились после гибели "Сибирякова".
– Сравнил… Одно слово – писатель.
– Жаль, телефон никак не наладится. Под это дело у облспорткомитета нужно тыщонку-другую выбить. И прессу дать, показать работу лицом, – он посмотрел на телефон. Снял трубку, подул, совсем как я давеча. – Молчит. Вот что значит – нет мобильной связи.
Связи у нас в самом деле не было. Район маленький, бедный и донельзя отдаленный, потому операторы сотовых станций не спешили строить здесь передатчик или что там положено. К тому же над районом наблюдались какие-то отклонения в прохождении радиоволн – якобы из-за близости Курской магнитной аномалии. Радиоприемник на длинных и средних волнах трещал немилосердно, а на УКВ ловил один "Маяк" с ретранслятора в соседнем районе.
Повздыхав еще чуть-чуть, мы решили позвать Бахмагузина. Легко сказать – позвать, до совхоза "Плодовод" добрых пять километров, не докричишься.
– Я съезжу, – решился Соколов.
– Когда?
– Чуть позже, когда он с работы придет. Сейчас в совхозе самая работа. Яблони, они гриппом не болеют.
– Как знать, – пробурчал Морозовский. – И потом, куда они свои яблоки-груши денут, если карантин?
– Да уж найдут, куда. Хотя, конечно…
– Вот именно. Я ж говорю – принцип домино.
"Плодовод" отправлял большую часть добра на консервный завод в соседний район. Был и свой заводик, но старенький, работающий на трехлитровых стеклянных банках. Линии постоянно ломались, а Бахмагузин их столь же постоянно чинил. Наш вариант мифа о Сизифе. Но всего выращенного заводику нипочем не одолеть.
– Водки осенью будет… – мечтательно протянул Соколов. – Нужно ж фрукты в дело пускать.
– Не водки. Кальвадосу, – поправил я.– Яблочная водка кальвадосом называется.
– А грушевая?
– Из сахарного тростника ром получается.
– Эк куда хватил… не Куба, чай.
Разговор разладился. Морозовский переживал беду на птицефабрике, Соколов обдумывал роман.
А я? Неужто у меня иных забот нет, чем деревяшки двигать, бодриться?
Мы скоренько договорились встретиться завтра – и разошлись.
Глава 11
Пожалуй, я просто пытаюсь спрятаться. Спрятаться в повседневную суету, мелкие радости и заботы, окружить себя людьми, создав барьер между собой – и чем?
От чего я прячусь?
От непонятного.
Взять бы отпуск, да махнуть куда-нибудь подальше… Главный врач так и сделал. А я, я опоздал. Карантин. Разве тайной тропой пробраться?
Ага. Подземный ход проложить, прямо до самого до Черноземска.
Да и кто мне даст отпуск во время карантина? В обычные дни можно больных в соседний район посылать, по договоренности. Когда тот хирург в отпуске, его больные ездят ко мне. Канитель страшная, хирургическому больному не до разъездов, потому в отпуск я не ходил. Зачем? Если останешься в Теплом, то это и не отпуск вовсе. Все равно бегут домой, выручайте, мол, экстренный случай. А выехать куда-нибудь – на какие деньги? Отпускные?
Это как инвалидам положили по пятьдесят рублей на санаторий от щедрот государства.
Думал-то я о постороннем, а ноги сами привели к УВД.
Зашел прямо в ракитинский кабинетик и, не здороваясь – виделись уже – положил пакет с клеенчатой биркой на стол.
Ракитин как дремал, так и продолжал дремать. А с виду – работает над документами. Сидит в позе роденовского мыслителя, подперев голову рукой, глаза полуприкрыты, на столе раскрытая папка. Эту его манеру я знал хорошо. Знал также, что система "свой-чужой" у Ракитина включена, и зайди сюда человек, перед которым дремать нельзя, он тут же проснется.
Я сел на стульчик у стены, подальше от раскрытой форточки.
Спит, и пусть. Как знать, что делал прошлой ночью Николай. И уж точно невозможно предсказать, что он будет делать ночью этой. Работа наша такая, работа наша простая…
Я оперся головой о стену. Внезапно сонливость налетела на меня, как налетают чиновники на гуманитарную помощь. Я решил тоже подремать.
Видно, я и в самом деле умотался, потому что когда открыл глаза, в кабинете были и Виталий Резников, и Сергиенко, и, конечно, сам Ракитин. Они сидели вокруг стола, смотрели на клеенчатый ярлычок, принесенный мною, и говорили о чем-то тихо, стараясь не разбудить меня, или же просто из конспирации.
Алый свет, освещавший кабинет, говорил: солнце клонится к закату, значит, проспал я изрядно.
– Выспался? – спросил Ракитин, и, не ожидая ответа, продолжил: – Организм, он чует, когда обедать, когда спать. Вернее, предчувствует.
– Что – предчувствует? – я встал. Ноги затекли. И руки словно пересаженные от какого-нибудь бездельника, такими руками не оперировать, а затылок чесать, и то страшно. И шея того…
– Ты разомнись, разомнись. Зарядочку сделай, наклоны, повороты, вращения… Бессонную ночь предчувствует твой организм.
– Отчего ж непременно бессонную? – я послушался здравого совета и отбил дюжину земных поклонов портрету Феликса Эдмундовича.
– Ты мне что принес? – вопросом на вопрос ответил Ракитин. Типичная манера ведения разговора, присущая работникам уголовного розыска и велосипедистам.
Я коротко рассказал о своем путешествии в подвал.
– Наш человек, – одобрительно сказал Николай. – Храбрый и глупый.
– Почему – глупый? – попробовал обидеться я.
– Вот ты не спросил, почему храбрый, что, собственно, тоже косвенное доказательство… – Ракитин не окончил фразу, махнул рукой.
– А если б оно ждало тебя в подвале? – Виталий спрашивал серьезно, без подвоха.
– Кто – оно? Чудовище? Упырь? Постановление областной думы о взимании платы за пользование пешеходными переходами?
– Вот и с другими так же, если не хуже. Стена неверия. Всяк норовит либо шуткой отделаться, либо в Соколово отправить, надев предварительно смирительную рубашку, – Виталий говорил без горечи, просто констатировал факт.
– Неверия во что? – не отставал я. – В бабу Ягу и Кощея Бессмертного?
– Хватит, – вступил в разговор Сергиенко. – Разводить дискуссии нам сейчас некогда. Даю вводную. Веришь, не веришь, а за тобой, Корней Петрович, охотится маньяк. В маньяков ты веришь?
– Приходится. Чем только я ему глянулся, маньяку?
– Тем, что распотрошил его жертву. Труп из Волчьей Дубраве. Очень он на тебя обиделся. Считает, что ты не в свое дело впутался. Ну, как если б ты картину Шишкина улучшать стал. Маньяки, они ревнивые, гениями себя читают. Теперь он хочет отомстить. На свой манер. Попутно этот маньяк и других не щадит, кто подвернется. Вот так, крайне упрощенно, в первом приближении. Понятно?
– Чего ж не понять, понятно, – я лихорадочно вспоминал. Маньяк? Почему нет? Это собственных Ньютонов земля наша рожает редко, а Чикатил всяких в изобилии. – Только кто этот маньяк?
– Знали бы – взяли бы. Но узнаем и возьмем.
– Возьмем непременно, – подхватил Виталик. – Без всяких церемоний. Жестко и надежно.
– Мы только сегодня додумались, бараньи головы, – самокритично сказал Николай, – после того, как узнали, что ночью на тебя напали. То есть не на тебя, на санитарку, но все равно у твоего дома. А тут еще и бирка с трупа. Один к одному. Ты его шуганул, спецсредство крепкое. Но маньяки, они упорны. Поэтому ночью возможно повторение нападения.
– И вы решили использовать доктора Ропоткина, как живца, – дошло, наконец, до меня.
– Что-то вроде этого, – не смущаясь, согласился Ракитин. – Не возьмем, он на других переключится, неподготовленных, слабых, безоруженных. Совсем плохо будет.
– А если нападет на меня, то хорошо, – съязвил я.
– Очень хорошо, – подтвердил Ракитин. – Просто замечательно. Ты предупрежден – раз. Ты вооружен – два. Ты смелый и хладнокровный – три. И ты с ним уже встречался – четыре. И, наконец, пять: мы придем спасать. Мы будем неподалеку от тебя и, как только маньяк появится, мы его и того…
– Задержим, – быстро сказал Виталий.
– Именно. Задержим, повяжем, и спать уложим.
– Замечательно, – согласился с планом я, – а неподалеку от меня – это как неподалеку? Три метра, тридцать, или три километра? И сколько людей будет задействовано в операции?
– Отвечу по порядку. Лучше всего было бы, конечно, устроить засаду прямо у тебя на квартире. Или, по крайней мере, в самом доме. Но этот э-э… маньяк очень подозрителен и чуток. Возможно, он уже сейчас наблюдает за домом. Поэтому мы будем делать засаду на квартире у меня, – сказал Николай.
– У тебя? Зачем?
– От моего дома до твоего двести метров. Если верить лазерному дальномеру – сто девяносто восемь. Я проверял. Это медленным шагом три минуты, а бегом – тридцать секунд. Еще двадцать – спуститься-подняться Из окон моей квартиры твои окна видны очень хорошо и без бинокля. А у меня, как ты знаешь, двадцатикратный морской бинокль с объективами в семьдесят миллиметров, прекрасно все видно в сумерках и при свете луны. Даже если мы проглядим маньяка, и он начнет ломиться в дверь, ты подашь сигнал, и через пятьдесят секунд мы будем у тебя. Уж пятьдесят-то секунд дверь твоя выдержит. Но мы не проглядим. К тому же у тебя есть пистолет. Есть?
Я задрал рубаху.
– Ага, порядок. Что касается числа участвующих в операции – их трое, все перед тобой.
– А не маловато будет?
– А ты прислушайся.
Я прислушался. Ничего не услышал. Совершенно.
– Домой разошлись?
– Обеспечивают герметичность карантина. Весь состав районного отделения внутренних дел, способный держать оружие, патрулирует проселочные дороги или сидит в секретах, чтобы не допустить прорыва периметра.
– Вот, значит, как…
– Именно так, и никак иначе, – он распахнул окно настежь.
Было тихо, словно не только милиция, а и все остальные граждане попрятались по секретам. Стоит убрать промышленные, транспортные шумы, теле– и радиоверещание, что останется? По вечернему времени, дороговизне бензина и обложному карантину транспорт поставили в гараж или кто уж куда придумает, и даже отважная молодежь не гоняет на мотоциклах по улочкам и тропинкам.
Хрюканье поросенка откуда-то издали умилило до слез: стало ясно, что на этой планете мы не одни.
– Вверенное население пребывает в мирном довольстве, – констатирован Николай и закрыл окно, да не кое-как, а на каждый шпингалетик. Какая разница, если на окнах все равно решетки, даже здесь, на втором этаже: чтобы подследственные в горячке чистосердечного признания не выпрыгивали наружу. Всякое бывает.
– И, как я понимаю, мирное довольство нам и следует сохранить? – я постарался ответить легко и весело.
– Будем стараться. Но – тебе пора, знаешь, – Ракитин всем видом показал, что и рад бы поговорить подольше, да обстоятельства не позволяют. – Иди, а мы вослед.