* * *
Аврамов не разрешил, категорически запретил Шамилю сделать дом Митцинского, где жила Фаина, явкой.
Выбравшись из грота в слепящее утро, Шамиль зажмурился, потянулся. Подставил лицо под солнечный луч. Под веками полыхнуло оранжевое пламя, кожа на лице блаженно распустилась под теплым компрессом.
Близилась полночь, раскатисто громыхало над головой. Промозглая тьма, обступившая грот, разбухла от дождевого шелеста. В каменную расщелину вкрадчиво тек терпкий запах парной земли, распускавшихся ландышей.
Однажды показалось, что за гротом следят. Выследили исраиловцы? Рано, не по плану, если так. Он долго проверял, высматривал, но ничего не обнаружил. Тревога не ушла - в гроте оставалась рация для связи в Аврамовым, про этот грот знать исраиловцам совсем не полагалось. На всякий случай радировал Шамиль Аврамову о слежке.
После ночного ливня разбухшую почву окропило светом и бор озвучился хором ранних птах. Над опушенными зеленью хребтами в бездонной синеве ветер гнал облачную вату. Здесь, у их подножия, шастали развеселые парные сквозняки, взъерошивая молодой травяной подросток.
Трава пробилась сквозь листвяную прелую шубу за две последние ночи, окропила зеленью лесные проплешины, и Шамиль, приглядев один из росяных островков, молочно опрыснутых ландышами, разделся и рухнул на него голяком, плашмя. Обожгло кожу, терпкий цветочный аромат защекотал ноздри, и Шамиль раскатисто, с наслаждением, чихнул. Грудь, живот, ноги полыхали в жгучей ванне.
Встал. Растерся полотенцем, оделся. И вдруг решился: вечером он пойдет к Фаине. Тяга к этой женщине, бесприютная тоска глодали в последние ночи все сильнее. К тому же, черт его знает, сколько осталось свет коптить?
Нахлынули опасения: он - подлец и преступник, может завалить дело. Но от решения все же не отступил. И оттого тревожный, изнуряющий напряг последних дней стал отпускать. Наскочила было взъерошенная мыслишка: как вести себя у Фаины в новом качестве шпиона? Но шуганул ее Шамиль подалее: день впереди, успеет мозги засорить.
К вечеру засобирался он к Верхнему аулу, к своему временному схорону под корнями чинары, взять еду, оставить за нее деньги и обзавестись "хвостом". Должны исраиловцы прицепить к нему наблюдение у схорона, на том весь расчет строился. Негде больше банде Косого к Шамилю пристроиться, потому как шастал он в лесных дебрях свирепым и осторожным шатуном, крайне неудобным для плотного наблюдения.
С десяток крутых лесистых верст отмахал он почти на рысях и нырнул в пещерку под корни чинары, когда на лес уже наползала синеватая вечерняя дымка. В полутемной дыре лежал плотно набитый хурджин. Шамиль развязал лямку, всмотрелся, внюхался, пуская голодную слюну: мясо вяленое, овечий сыр, кукурузный чурек, орехи. Нащупал в кармане, бросил на пол три сотенные бумажки.
Подцепив хурджин за лямки, вылез на свет. Взвалил его на плечи, хмыкнул - увесист, около пуда. Утвердившись на ногах, зорко осмотрелся, ничего не приметил. Никого? Может, так хорошо работают наблюдатели?
Пошел от схорона под уклон. Оглядывался. Никого. Стала терзать все более тревога: на кой дьявол тогда вся суета, что состряпали с Абрамовым? Выходит, профукал он встречу с Исраиловым, когда отказался от приглашения к Джавотхану?
За невидимым уже хребтом накалялась луна, подсвечивала лимонным серебром густую надхребетную синь. Пронзительно-резко стонал козодой, зловеще ухнул неподалеку филин. Летучая мышь мазнула воздух черной бархоткой рядом с лицом.
Хурджин издевательски давил спину, влип в нее сытно пахнущим горбом. Скрипнув зубами, Шамиль сбросил его на землю: куда он идет, зачем? И вообще, зачем он теперь здесь, в лесу?
Позади чуть слышно хрустнуло. Вздрогнув, не оборачиваясь, Шамиль прислушался. Лес, окутанный дремотным шорохом, молчал. Нагнувшись, затягивая лямку на горловине хурджина, он огляделся. За черной свечой ствола едва приметно шевельнулась тень. Шамиль вскинул хурджин, зашагал в непроглядное межстволье. "Так бы давно… Смелей, абреки, сук-кины дети!"
Гулко било в ребра сердце, отлегло на душе: есть провожатые! Только бы хватило ума не брать его сразу, здесь, в лесу. Отбиваться придется всерьез, такая у него работа, все всерьез делать. Здесь и ухлопать "хвост" недолго.
Провожатых выделил для него Исраилов бывалых, держались позади неприметно, в лесу не новички.
К Хистир-Юрту добрался в полночь. В пути попробовал сосчитать, сколько за ним увязалось. Выходило то ли пятеро, то ли семеро.
Задыхаясь, одолел крутой склон балки, уткнулся в черный забор. Перебросил хурджин во двор, подпрыгнул, уцепился за верх, из последних сил подтянулся, забросил ногу. Перевалив через забор, тяжело рухнул рядом с хурджином, отдышался.
Расчетливо прикинул: на хабар с Фаиной не более получаса. За это время надо отпотеть душой, в глаза любимой женщине поглядеть, сказать все, что за жизнь накопилось. Провожатые наверняка у забора станут ждать, не полезут же в дом. Здесь, скорее всего, и накинутся вязать для доставки в потайное свое логово.
Дом Митцинского черной глыбой закрывал полнеба, в левом его крыле слабо мерцал квадрат окошка.
Изнывая в нетерпении, Шамиль заглянул в него, увидел в щель между занавесками Фаину - сидела за столом, безвольно сцепив руки. Перед ней тускло мерцала свеча. Он долго смотрел на женское лицо, истаивая в нежности. Выдохнул чуть слышно:
- Фаюшка-а…
Фаина вздрогнула, огляделась, зябко передернула плечами, дунула на язычок пламени.
Шамиль поднялся на крыльцо, осторожно потянул на себя дверную ручку. Дверь чуть слышно цокнула крючком, не поддалась. Меж косяком и дверью - щель в полпальца. Э-хе-хе, хозяина в доме нет давно. Достал, раскрыл нож, просунул в щель лезвие, приподнял крючок. Придерживая железинку пальцами, вошел в сени. Оглянулся. Над забором едва приметно торчали размытые сгустки голов. "Наблюдатели, мать вашу!.." Напрягся, рукояткой ножа раздвинул коромысло крючка, плотно всадил в дужку. Теперь повозиться придется непрошенному гостю, лезвием не открыть.
Ступая на носках, одолел узкий коридорчик, нащупал клеенку с дверной ручкой, потянул за нее и распахнул дверь в желанное тепло. В углу сдавленно охнули, взметнулся на постели белый силуэт.
- Кто?
- Гости, - негромко ответил Шамиль. Притворил за собой дверь, шагнул к окну, закрыл ставни, попенял рвущимся от нежности голосом: - Нараспашку живете, гражданка Сазонова, не то время.
Чиркнул спичкой, зажег свечу. Сел на табуретку, обмяк. Ну вот, здесь он, все остальное - потом. Фаина вжалась в угол на кровати, одеяло под самым подбородком.
- Шамиль… - всхлипнула.
- Он самый. Что, поизносился?
- Как попал сюда?
- Это мне раз плюнуть, дверь к зазнобе открывать - не банду ловить. Поесть найдется? - спросил он и припомнил: под забором хурджин его, полный еды. Забыл второпях. Надо пойти…
- Никак оголодал? - незнакомо, как-то нехорошо спросила Фаина.
- Что так жениха встречаешь? Вторые сутки уразу держу поневоле. Гоняют, как зайца по оврагам.
- Бедненький, - "пожалела" Фаина.
Шамилю стало страшно. Затопляла все внутри холодная тоскливая маета: да что это у них?!
- Так и будем сидеть? Вроде гость явился…
- Незваный. Хуже татарина. Уходи, Шамиль, или как тебя по-настоящему?…
- Это можно. Дорожка одна - в банду. Под забором уже провожатые ждут. Скажи что-нибудь напоследок, - кромсал по-живому и не мог остановиться Шамиль, петлей душила бессильная обида: кому она верит, аульскому хабару или ему, живому? Не может он объяснять все подряд, нет у него такого права, это же душой понять надо!
- Не о чем нам с тобой говорить. Уходи, Шамиль, я кричать буду. Фариза услышит, Апти сегодня дома ночует, - взмолилась Фаина.
- Фаюшка, я запреты все поломал, на приказ командиров наплевал, к тебе явился… Ты кому веришь, хабару аульскому или мне?! - в горьком изумлении спросил Шамиль.
- Я могилам поверила, Шамиль. - Она отбросила одеяло, спустила ноги с кровати. - То, что газета писала, аул языками трепал, рацию у тебя в подполе нашли - не верила. До тех пор, пока бойцов стали хоронить. Когда земля об их гробы застучала - вот тогда поверила. Умер ты для меня с теми бойцами. - Сняла со стены полушубок, пошла к двери.
- Куда?
- Догадайся.
- Сядь, - вынул он наган.
- С этого и начинал бы. Ну, чего ждешь?
Она стояла у двери в трепетавшем свечном полумраке, и лицо ее белело, постепенно сливаясь со стеной.
- Иди сюда, Фаюшка, - сдавленно попросил Шамиль, стараясь проглотить ком в горле. - Иди ко мне.
"Пропади оно все пропадом, не стоят муки ее всех наших дел, ей-то за что мучиться?!" Протянул Фаине наган.
- Присмотрись. Тот самый, именной, с гравировкой, что Аврамов здесь отобрал. Прикинь, зачем шпиону обратно эту штуку отдавать?
- Кто… кто ты? - Она сползала по стене. Он подхватил ее у самого пола, поднял, понес на кровать, баюкая дрожащее в ознобе родное тело.
- Ты прости нас, Фаюшка, не могли мы по-другому, нельзя тебе было знать всего. Так надо.
- Кому надо?
- Я был и есть капитан Ушахов. И дело мое сейчас такое: в диверсантах ходить.
Обмякнув, она зарыдала, забилась в каменно-набрякших руках Шамиля.
- Тихо, тихо, Фаюшка, все позади, теперь все у нас в порядке. - Покачивая ее, затихающую в плаче, он плотно зажмурился, чувствуя, как накипает под веками предательское жжение.
- Значит, ты?… А те, убитые? Весь аул гудит, газеты писали: диверсант ты немецкий, - отстранившись, все еще не веря, смотрела она на него широко распахнутыми, мокрыми глазами.
- Это хорошо, что аул гудит. Ну а рация, гробы - липа все, на меня наркомат работает, Москва дело под контролем держит.
- Господи, Шамиль, за что тебе такое? Всю жизнь в самое пекло суют…
- Это лишний разговор, Фая. Дай-ка перекусить, брюхо к спине прилипло, перекусим, а потом я тебе кое-что оставлю, чем лесной медведь поделился, недельки на три хватит.
- Сейчас я, миленький. Сейчас. Да что это, ноги не держат!
- Слушай, Фаюшка, и соображай по ходу. Все, что будет со мной, - так надо. Я для всех по-прежнему диверсант. Буду сюда выбираться ночами, когда смогу, но не часто, можно сказать, совсем редко, и то, если повезет…
Она слушала, смотрела во все глаза и, осознав наконец, что вместе они, что исчезло, растаяло то жуткое, связанное с именем дорогим, не выдержала, подалась к нему и вжалась в суженого, обретя защиту от ломающего хребет горя.
- Шамиль, родненький мой, здесь, со мной… Господи, думала, не выживу, жить незачем. Ты бы знал, что со мною было, врагу заклятому не пожелаю!
- Войну сломим и свадьбу сыграем, все, как у людей, у нас состоится. Наследников по земле пустим гулять, уж я расстараюсь для такого дела, - выговаривал он бесшабашно и напористо, чутко прислушиваясь: уже дважды уловил в сенях короткий металлический скрежет.
- Неужто порох остался? - сияя влажными глазами, ворковала Фаина, запрокинув голову, светилась лицом.
- Обижаешь. Красавцы пойдут, один к одному, - уверил Шамиль, сжимаясь в комок перед грозно-неизбежным, наползавшим из сеней.
Там грохнуло так, что дрогнул пол и завиляло пламя свечи. Вломились в комнату одна за другой черные фигуры. Трое - к Ушахову, вцепились мертвой хваткой, один - к Фаине. Коротко, сдавленно крикнула женщина, извиваясь в живых тисках. Поверх мужской ладони, закрывшей рот, криком кричали белые глаза.
Шамиль выкручивался плечами, лягался - вполсилы: пошла давно рассчитанная игра. Ох, не вовремя, правда, навалилась она. Однако, спустя мгновение не до игры ему стало, навылет прошило сомнение - что-то здесь не так! Тяжко, так, что хрустнуло под ребрами, садануло в бок, а кулак, от которого едва успел уклониться, наверняка разбил бы лицо.
Позади опять придушенно вскрикнула Фаина. Рванувшись изо всех сил, успел поймать Шамиль краем глаза, как, завалив на кровать, придавил Фаину четвертый, зажав рукой рот, лез суконной грязной коленкой в снежную белизну ее рубахи, вдавливая ее между ног.
И тогда, взревев в слепом бешенстве, пустил Шамиль в дело весь свой бойцовский навык, двужильную увертливость, что накопилась в нем за годы службы, ломал, плющил кулаками ненавистные хари, доставал сапогом увертливые тела, наотмашь всаживал локоть в чужую, потом воняющую плоть.
Продолжалась эта звериная круговерть уже в темноте, на полу, не на жизнь, а на смерть, до тех пор, пока что-то не вспыхнуло, взорвалось от удара в голове Ушахова, успев опалить горьким раскаянием: эх, напрасно он привел их сюда, не послушал Аврамова… А потом накрыла его немая бездонная тьма.
В оглушительной тишине висел лишь надсадный, хлюпающий разнобой дыхания, будто при каждом вздохе рвались в клочья легкие, да продолжалась грузная возня на кровати. Там глухо, рычаще вскрикнули, потом раздались тяжелые хлесткие удары - один, другой, третий.
- Что у тебя? - хрипло, задышливо рявкнули с пола.
- Сучья дочь, прокусила руку!
- Свяжи ее, - надсадно велел тот же голос. - Сейчас идем. Этот… кабан лицо разбил. - Надрывно откашлялся, харкнул, позвал: - Ахмед…
Тишина. Чиркнула спичка. Тусклое пламя высветило троих, распластанных на полу. Ахмед лежал лицом вниз, не отозвался. Главарь поднялся, послушал его сердце. Оно не билось.
- Свяжешь сучку, иди к фининспектору Курбанову, пусть… даст четырех лошадей… Ахмед, кажется, отходился. Быстрей, кобель, ну!
Глава 16
Молодой, крепко сколоченный горец в военной форме появился в фотоателье на окраине Грозного под вечер. До закрытия оставалось несколько минут. В ателье уже никого не было, и заведующий фототочкой Рафик Тристанович Стефанопуло, рассыпаясь мелким бесом перед последним, защитного цвета клиентом, усадил его на стул спиной к белому полотну.
- Имеете желание сняться на военный билет или на пачпорт, товарищ военный? - учтиво осведомился Стефанопуло, заряжая "Кодак", и, набросив на себя черное покрывало, превратился в горбатого ворона.
Военный не ответил. Круглые с поволокой глаза его смотрели с хищной оторопью на черную мумию. Стефанопуло стало зябко.
- Я извиняюсь, товарищ военный, - напомнил он о себе из-под хламиды. - Позвольте осведомиться насчет размера, вы-таки намерены делать фотоляпочку на военный билет, пачпорт либо…
- Давай на пачпорт. Другой тоже делай, - с жутким акцентом велел горец.
- Тогда дозвольте снять с вас фуражечку, - вынырнув из-под хламиды, потянулся Рафик Тристанович, но ожегся о бешеный взгляд. Ноздри клиента раздулись.
- Убири лапу, старик, - сказал он клекочущим голосом.
Стефанопуло прошиб пот.
- Позвольте заметить…
- Дэлай свой дэло, - грозно сказал клиент и явственно скрипнул зубами.
Зубовный скрежет пронзил Рафика Тристановича навылет, на него еще никто не скрежетал на службе. Изнывая в недоумении, он махнул крышечкой, пришлепнул ее на объектив, страстно желая одного: скорее бы выметался злой басурман, чтобы наконец закрыть ателье. Он нашлепает этому голомызому в нахлобученной фуражке фотографий на пачпорт, на военный билет и профсоюз. Может даже сделать бесплатно портрет для похорон этому психу, лишь бы скорее закрыть за ним дверь.
- Не извольте волноваться, все сделаем по первой категории, в первую очередь. Будьте любезны явиться завтра в это время…
- Дэлай сичас, - лениво, с невообразимой наглостью велел басурман и сунул руку в карман галифе.
- Позвольте, рабочий день закончился, - рискнул на вибрирующее возражение Стефанопуло. И с ужасом, от которого зашевелился седой пух на голове, увидел пистолет, направленный в собственный тощий живот. Военный встал, жутко хрустя сапогами, закрыл дверь на крючок, поворотился к Рафику Тристановичу и велел:
- Иды.
- К-куда? - слабо взрыдал завателье.
- Дэлай карточка.
Стефанопуло развернулся в три приема, трудно переставляя ноги, пошел в фотолабораторию. Там он проявил фотопластинку, затем напечатал несколько снимков, все время ощущая под лопаткой раскаленный шампур бандитского взгляда.
Горец взял мокрые карточки, восхищенно цокнул языком, сказал:
- Маладэц. Забири свой хурда-мурда, что на три нога стоит. Паедем.
- Куда? - покрываясь испариной, спросил Стефанопуло.
- Похоронный место, на кладбище, - скучно пояснил военный. - Фонарь бири, много свечи бири.
- 3-зачем?!
- Тибя хоронить, - сказал клиент и жутко оскалился.
Перед самым утром Стефанопуло вернулся в город, поднялся на второй этаж, позвонил в свою квартиру. На звонок открылась дверь, охраняемая тремя замками, и блудный сын предстал на пороге бесплотным призраком. Долго и как-то дико взирал он на содом, вызванный его появлением, позволяя себя щупать, обцеловывать и мочить остатками слез, почти выплаканных за ночь женой Соней, детьми, двоюродной теткой и женой соседа - хромого аптекаря Вузовского.
Вскоре содом опал, и тогда в гостиной, опрысканной влагой и валерьянкой, стал завладевать вкрадчивый, но весьма тяжелый запах. Стараясь соблюдать хорошую мину, родичи покидали обитель завателье, пребывая в некоторой обонятельной оторопи.
Когда за последним из них закрылась дверь, Рафик Тристанович, так и не проронивший ни слова, не сгибая ног - на манер разведенного циркуля, прошествовал в ванную и заперся там.
- Рафик, - спустя некоторое время позвала через дверь изнывающая от законного и неутоленного любопытства супруга. - Может, ты все-таки скажешь, где ты шлялся всю ночь и почему от тебя…
- Ша, Соня! - воткнулся в нее фальцет мужа. - Хотел бы я посмотреть на человека утром, если бы его полночи везли с мешком на голове. Хотел бы я его увидеть потом, когда для него на кладбище стали рыть могилу при свечах. Хотел бы я его понюхать, когда его могила уже оказалась занятой гробом. Наконец, ты не можешь вообразить: семейного, порядочного человека заставили сфотографировать, что было в том гробу!
- А что там было, Рафик? - содрогаясь в сладком ужасе, возопила по ту сторону двери жена.
- С тебя достаточно знать про пятьсот рублей, которые я получил за работу, - хладнокровно отшил супругу Стефанопуло.
- Но почему, Рафик?
- Потому что за твой длинный язык меня убедительно обещали укоротить на целую голову, - так ответил супруг и надолго растворился в водяном плеске.
Рассказывали, что, будучи уже на смертном одре, завателье позволил-таки себе экскурс в далекое и ароматное приключение, пышной романтикой расцветившее его жизнь. Он едва приметно подмигнул собравшимся у изголовья и прошелестел на последнем издыхании загадочную фразу:
- Пхе… Пятьсот рублей в одну ночь… стоят-таки неприличного запаха…