- Я придерживаюсь прежней точки зрения, - негромко сказал генерал.
- Уперся в точку зрения, как… баран в новые ворота, - подстрекательски хлестнул репликой из угла нарком.
Жуков физически ощутил, как наползает и затопляет его битумно-вязкая ярость фронтовика к этому гладкому, хищному тыловому хорю.
- У вас есть на это веское основание, кроме застарелого упрямства? - предостерегающе поинтересовался Сталин.
- Мне докладывали о перегруппировках и усилении первой, четвертой, шестой танковых армий фон Бока, о выдвижении к южной линии фронта венгерских, румынских и итальянских армий. В них зафиксировано южное, кавказское настроение.
- Результаты на войне делаются не настроением, а точной оперативной информацией. У вас ее нет. Вы пока кормите Председателя Комитета Обороны всякими разными настроениями. Мало того, подсовываете нам замыслы немцев, которые противоречат друг другу.
Весной вы толкали нас к ограблению центральной, московской обороны и переброске резервов на Кавказ. В начале июня вдруг осчастливили штабной разработкой Клюге под названием "Кремль", где планируется взятие Москвы. Теперь опять хотите, чтобы мы бросили Москву и, задрав штаны, поскакали оборонять юг, когда немец таранит Воронеж.
- Я был уверен, что "Кремль" - фальшивка, и об этом докладывал, товарищ Сталин.
- Вам надо увериться, что Ставка - не Фигаро. Она не будет прислуживать господам разведчикам, которые сами толком не знают, чего хотят! - негромко наращивал гневную волну Верховный, выплескивая давно копившуюся и бессильную злость: немец наползал неудержимо.
В дверь проскользнул Поскребышев. Сталин осекся, уперся взглядом в секретаря.
- Просит соединить Голиков, товарищ Сталин.
- Соедини, - сдержал голос Верховный.
Жуков автоматически отметил, как трудно далось самообуздание неистовому грузину, вынужденному вечно пребывать в шорах аппаратного этикета и ореола, наросшего вокруг него за долгие годы единовластия. Сам-то Жуков позволял себе нередко облегчающий командный разнос, зачастую перченный матерком, после коего заметно отпускало, расслабленно провисали сутками натянутые нервы.
Сталин взял трубку:
- Говорите.
Долго слушал. Каменное лицо заметно серело, все резче, темнее выделялись на нем оспины. Наконец сказал надтреснуто, гневно:
- Почему докладываете только теперь? Это трусость и паникерство, а не причина! Подготовьте детальный отчет и вылетайте в Ставку. Там останется Василевский. Мы его оповестим.
Положил трубку. Без паузы, не меняя интонации, отослал Берию и начальника разведки:
- Я вас не задерживаю. Товарищ Жуков, останьтесь.
Отошел к окну. Дождавшись, когда закрылась дверь кабинета, не поворачиваясь, спросил:
- Что собой представляет местность между Северным Донцом и Доном? Вы там были.
- Голая равнина, пологие курганы, мелкие речушки.
- Раздолье… для танков, - с явно прорвавшейся гнетущей усталостью зафиксировал Сталин.
- Что случилось, товарищ Сталин?
Ждал, плечами, всем телом удерживая зловеще наседавшее молчание.
- Ударная группировка шестой армии повернула на юг. Форсировали Тихую Сосну. Прошли за сутки почти сорок километров. Стоят уже под Каменкой. - Обернулся. - Вы понимаете, что это значит? Этот… флюгер, мало того, что про…л контрудар по немецкой группировке под Воронежем, теперь перетрусил и сутки молчал о прорыве немцев на Каменке!
Жуков отчетливо представил: четвертая и шестая армии фон Бока тоже поворачивают на юг. Стальная лавина почти беспрепятственно хлынет на Кантемировку, Миллерово - на Кавказ. Он сделал бы так же, и только так. "Раздолье для танков". Вот оно, пришло то, обо что спотыкалось их стратегическое мышление в последние месяцы, что воспаляло штабные мозги с самой весны.
- Чем будем останавливать? - дрогнул голос Сталина.
Не сдерживая себя, Жуков бросил сквозь зубы с сокрушенным, бессильным гневом:
- Довоевались… твою дивизию!
- Вы предполагали поворот на юг?
- Когда?
- В мае, когда разведка принесла карту летнего удара вермахта?
- Я полагал, что информация о кавказском направлении во многом заслуживает доверия.
- Тогда почему вы позволили мне подмять начальника разведки?
"Из тебя, Георгий, козла отпущения лепят", - с мимолетной оскорбленностью понял Жуков, но чувство это растеклось, ушло под напором смертельной опасности, которой опахнула весть о повороте немцев на юг. Более не сдерживая себя, выложил Жуков Верховному причину, касаться которой в этом кабинете не отваживался почти никто:
- Не хотел оставлять армию без своего военного опыта. Его и так осталось…
- А куда он делся, ваш военный опыт? - вкрадчиво осведомился Верховный.
- Вы хотите, чтобы я ответил?
- Мы не свахи на завалинке. Мы намерены разобраться, почему Сталин не поверил разведке, а полководец Жуков, подлаживаясь под Сталина, не указал ему на это. Так куда бы он делся, ваш опыт?
- Туда же, куда делся, с вашего позволения, опыт остальных: Тухачевского, Блюхера, Якира, Уборевича, Егорова. Вместо них теперь Голиковы повылезали! - рубанул наотмашь, тяжело, вызывающе втыкая взгляд в тигриную желтизну сталинских зрачков.
- Вы думаете, их вина не соответствовала нашему возмездию? У вас достаточно аргументов, чтобы совать под нос Сталину имена предателей? Или вы знаете больше Берия и Вышинского, которые расследовали их предательство? Не зарывайтесь, Жуков! У нас нет незаменимых!
- В качестве заменимого готов командовать армией, корпусом, ротой, штрафбатальоном. Разрешите идти?
Они стояли друг против друга - полководец и Хозяин истекающей кровью страны, впервые выхолощенный бессилием перед вздыбленной гордостью великоросса. Незаменимого. И оба это знали.
"Дурачок, ты даже не прошел ликбеза в этом вопросе. Упрекнул меня Тухачевским. Пожалел генералов. Не раздави я их вовремя, перед войной, ходить бы тебе Ванькой Жуковым до сих пор, и не чеховскую селедку тебе в морду тыкали бы - с живого ромбы, а потом шкуру содрали. Они умели это делать с аборигенами в любой стране, во все века, когда присасывались к власти… Напившись чужой крови, отрыгнули "Протоколы сионских мудрецов" - свою программу всемирного гельминтоза сионистов к двухтысячному году. Нельзя допускать к власти племя, не замаравшее ручки производством ни хлеба, ни станка, ни даже сортира для себя - все только чужими руками. Их единственное умение во веки веков переваривать сделанное другими, паразитировать, перепродавать то, что другие произвели, а потом, когда разрушится хозяйство и кончится произведенное, - перепродать и производителя, его руки и мозги. Это рано или поздно понимали в любом государстве, куда они вползали, и давали пинка под зад. История этого проклятого племени вся состоит из кочевья, потому что их отовсюду гнали. У них оттого оборотистые мозги и мозоли на шее, в которую выталкивали их аборигены, начиная с фараонов.
Ты мало знаешь… А я изучил это племя еще с духовной семинарии, где жировали двое таких глистов. Сколько их было потом?! Аскариды в российском теле, неосторожно пригретые Лениным. Их главная способность - выдавливать из других силы и работу до последней капли. Именно потому мы с Лаврентием и нашпиговали ими ГУЛАГ: надо было строить социализм любой ценой при главном советчике - Кагановиче…
Почитай, Георгий-победоносец, Достоевского, изучи Маркса, Фейхтвангера, Димитрова, поинтересуйся письмом Куприна в защиту Чирикова, он дал самый гениальный образ этих кровососущих: Фигаро, который мочится в углу своей цирюльни, потому что назавтра "уезжает-с". Россия для них та же цирюльня, откуда они, ободрав ее до липки и обсосав все, что можно, готовы назавтра уехать в свой Сион или в Америку, потому что "воняет-с".
Так что не поминай добром их, Георгий, я знал, что делал перед войной, делал и знал, что после смерти они набросятся на мой труп, как стая шакалов на мертвого льва".
Жуковское "Разрешите идти?" висело в воздухе.
- Не разрешаю, - сумрачно сказал Верховный. - Вы продолжаете козырять своей незаменимостью и не хотите признать своей вины.
Жуков изумленно вскинул глаза, пораженный болезненной, явно просящей интонацией Сталина. "Что тебе стоит, Георгий? Ты же понимаешь… я не могу виниться перед вами… Ты не имеешь права сейчас так уйти".
- Теперь не время копаться в чьей-либо вине. Немец Предкавказье заглатывает, - сказал Жуков.
- Что же будем делать, Георгий Константинович? - совсем тихо спросил Сталин. Жуков, скорее по губам, понял мучительно гнетущую суть вопроса.
- Ловить фон Бока за хвост тульскими резервами поздно, не догоним. Останавливать у Миллерово нечем. Надо отходить, если хотим сохранить фронт. Оторваться от танкового авангарда, выйти из окружения и приоткрыть Ростов и Сталинград… если успеем. Теперь эта банда попрет с ветерком. Степи.
- Думаете, не удержим?
- На весь Южный фронт против их главного удара у нас пять с половиной процентов живой силы и три процента танков.
- Оттого, что мы будем причитать над процентами, немцы не остановятся. Как будем спасать Родину?
- Зубами! Зубами держаться за каждый метр! Стоять насмерть! За это время подтягивать кавказские войска, перебрасывать среднеазиатские части к Северному Кавказу. Любой ценой. Иначе - нефть. А значит, конец.
Сталин резко, всем корпусом обернулся:
- Что значит - конец? Выбирайте выражения!
- Конец - это потеря европейской части до Урала! - беспощадно отрезал Жуков. - Танки и самолеты, которые мы там делаем, не выползут даже из заводских корпусов, если потеряем Кавказ!
Сталин обессиленно сел. После долгого молчания с усилием заговорил:
- Георгий Константинович, если мы введем для офицеров ордена Кутузова, Суворова, Невского и погоны - как в прежней русской армии, издадим историю славянских побед? Как вы на это смотрите?
- Сыграть на русском патриотизме? - блеснул исподлобья глазами и осекся: в упор давил на него обретавший былую властность взгляд вождя.
- Патриотизм - не гармошка, а я - не Жора Жуков.
- Патриотизм - отеческое оружие главного калибра. Умные правители прибегали к нему даже в безнадежной ситуации. Идите. Жду проект приказа Ставки.
Жуков повернулся, пошел к двери.
- Георгий Константинович, - раздалось за спиной.
Жуков обернулся. Сталин стоял боком к нему, ссутулившись. Повернул голову, негромко, с тревожной теплотой уронил:
- Поберегите себя… в качестве незаменимого.
Выходя из кабинета, Жуков отчетливо осознал: там остался сейчас истинный Хозяин страны, необузданно-властный, непредсказуемо жестокий, но способный выбрать из смертельно противоречивого хаоса идей единственно верную и воплотить ее в дело, довести до конца любой ценой. А за ценой Россия не стояла.
Глава 22
Рамазан Магомадов сидел в тени яблони за дощатым столом на врытой в землю лавке. Доски стола были выкрашены темно-зеленой краской. Солнце просачивалось сквозь крону, пятнало медвяно-желтыми блинами.
Крону едва пошевеливал полуденный горячий сквозняк, солнечные блины лениво наползали на белый лист. Рамазан рисовал. В белый квадрат миниатюрно встроились дровяной навес, сарай, велосипед, опершийся о стену, пароконная повозка, свиная кормушка, двухэтажный дом под черепицей.
В длинноногой фигурке, развалившейся в плетеном кресле у стены, явственно угадывался шеф - полковник Ланге. Прикрыв глаза, склонив лысеющую голову к Железному кресту на груди, он дремал.
Немецкая ферма обступала рисующего чеченца добротным покоем, чужой надменной сытостью. Хозяин фермы Бауэр показывал трем экскурсантам свою усадьбу. Мамулашвили, Засиев и Четвергас шаркали следом за ним, заложив руки за спину, впитывали показательную немецкую основательность.
В подвале только что выхлебали по кружке ледяного яблочного сидра, закусили ломтями белого хлеба, переложенного копченой ветчиной. Рамазан от закуски отказался: хлеб испоганила плоть хряка. Сел за стол рисовать.
Тройка слушала пояснения Бауэра. В головах начинал вкрадчиво колобродить хмель. Переводил Румянцев - толмач Ланге.
За фермой плескал в глаза зеленью малахитово-сочный огороженный луг, по колено в траве утопали, лениво двигали челюстями черно-пестрые коровы. В свинарнике сыто хрюкали десятка два хряков, растеклись на опилках бело-розовыми телесами три свиноматки с приплодом. В конюшне хрустели свежескошенной травой четыре тяжеловесных битюга. Отблескивали никелем маслобойка, сепаратор, сокодавильня.
- Умеют пускать пыль в глаза, - вздохнув, сказал осетин Засиев.
- Кто тебе мешал иметь эту "пыль" в Осетии? - меланхолично осведомился Мамулашвили.
- Тот же, кто и тебе, - вяло огрызнулся Засиев.
- Мне никто не мешал. У нас под Очамчири было не хуже.
- Всей Грузии было не хуже. Усатый своих не обижал. На остальных отыгрывался.
- Его не трогай. Второй раз повторяю. Третий раз без повторения личико тебе набью, - раздул ноздри, но вежливо предупредил Мамулашвили.
Бауэр обернулся на голоса. Хлопая бесцветными ресницами, изобразил на лице вопрос.
- Завидуют, герр Бауэр, - улыбчиво растолковал Румянцев. - Говорят: в дикарской России никогда не достичь такого идеального порядка.
- О! Я, я! - жизнерадостно согласился хозяин.
Не стирая с лица улыбки, выдал Румянцев Засиеву и Мамулашвили отеческую укоризну:
- А ну заткнитесь, абреки говенные. Атмосферу не портить. И чтобы рожи цвели майскими розами. Ну, кому сказано?
Засиев расцвел, Мамулашвили сдержанно оскалился. Четвергас - латыш, понимающий по-немецки, - заквохтал нутряным смешком, выдал комплимент переводчику:
- У вас очэнь художественный пэрэвод с русского, господин Румянцеф: насчет дикарской России.
- Стараюсь, - лениво подтвердил Румянцев.
Полковник Ланге, вздрогнув, вскинул голову. Дрема схлынула. Солнце выползло из-за крыши дома, припекло лысеющую голову. Лицо прело в росяном поту. Ланге поднялся, промокнул лицо платком. Обмахиваясь, надел фуражку, пошел к столу под яблоней, за которым рисовал Магомадов. Жестом усадил вскочившего было чеченца, зашел со спины, заглянул ему через плечо.
В белый квадрат листа выпукло впаялся спрессованный черно-белый мирок фермы. Центральной фигурой в нем был дремлющий полковник Ланге. Белокурая голова склонилась к мощному торсу, идеально облитому мундиром. Железный крест рельефно сиял над сердцем тевтона, решавшего в сновидении по меньшей мере судьбы Европы.
- О-о! Зер гут, - прочувственно вынес вердикт полковник, потрепал Магомадова по плечу.
Закончив экскурсию по ферме, четверка во главе с Ланге с ветерком домчала до Зальцбурга (к ним был прикреплен грузовик). Отобедали в пивной бульоном, грудой сосисок с горчицей и пивом.
Получив четыре часа свободного времени, два истратили на весьма приличный бордель, затем разбрелись по магазинам, чтобы спустить недельные триста марок. Гулко цокали подкованными ботинками по стерильным пустым улочкам, толкали увешанные колокольцами двери.
Магомадов купил аккордеон, хоть и не умел играть: кольнула в самое сердце звонкоголосая, отделанная перламутром и никелем машина.
Четвергас на скопленное месячное жалованье приобрел золотое кольцо. Засиев обзавелся шикарным костюмом. Мамулашвили выбрал для себя трубку, резанную из какого-то черного дерева, в форме сатаненка, а к ней - пачку отличного табака. Набил трубку. Сунул с опаской в рот чертячий хвост, поднес спичку к рогатой башке, потянул… Из затылка нечистой силы пыхнул дым, глаза нечисти загорелись красными точками. Курили, растягивали мехи аккордеона, в глухом закоулке мерили костюм. Четвергас наблюдал, тонко усмехался.
К ночи вернулись в Мосгамскую школу, сдали вещи на хранение - так было положено. Четвергас ничего не сдавал, кольца при нем не оказалось.
Укладывались вчетвером в туристском дощатом домике. Над крышей в ночном покое шипел в соснах ветер, царапала по жести ветка, сиял под потолком матово-белый электрошар, окруженный роем мошкары.
Налитые дневными впечатлениями до отказа, отчаянно, с подвизгом, зевали под шерстяными одеялами, переговаривались. Потушили свет. Завтра после трех часов подрывного дела предстоял визит в дом одного из офицеров-преподавателей.
- Курорт они нам устроили, совсем Цхалтубо. Почему? - сонно спросил в темноте сам себя Мамулашвили.
- Румянцев говорит: дают - бери, бьют - беги, - отозвался Засиев.
- Зачем беги? - удивился Магомадов. - Шакал бегает. Кто тебя бьет, доставай кинжал, делай ему секир-башка.
Четвергас помолчал, подумал: "Терпеть надо. Курорта немного осталось. Туземцы непереносимы в больших дозах. Скорее бы дело, Кавказ, там каждая пешка будет знать свое место".
В это самое время полковник гестапо Осман-Губе, прилетевший в Мосгамскую школу из Симферополя, делился с абверовцем Ланге общими заботами: он командовал разведшколой под Симферополем. Эту ночь решил скоротать у Ланге под Зальцбургом, откуда им надлежало завтра явиться в Берлин по вызову Гиммлера. Неожиданный вызов разъедал тревогой.
Сидели друг против друга у горящего камина, смаковали коньяк, деликатно пикировались: встык сошлись гестапо и абвер.
- Вам не кажется, коллега, что ваше формирование боевых четверок по принципу "национального винегрета" несколько… устарело? - осторожно продолжил Осман-Губе. - К тому же полная свобода передвижения, экскурсии, неумеренные карманные деньги, семейные обеды у офицеров рейха… Согласитесь, эта роскошь более пригодна для любимого гарема, чем для диверсантов разведшколы. Или я не прав?
- Насколько я наслышан, у вас иная методика подготовки? - приподнял рюмку с коньяком, посмотрел сквозь нее на пламя камина Ланге.
- Совершенно иная, - жестковато поправил Осман-Губе. - Предпочитаю иметь у себя чисто национальные ядра. Искусство управления шлифовалось столетиями. Римская, Османская империи, Византия… Могучие олигархии властвовали в колониях, опираясь на национальный рефлекс. Разделяй по национальному признаку и властвуй. Кнут и пряник - это проверено. У меня в Симферополе кавказцы расфасованы по нациям и вере: исламисты - шииты, сунниты, христиане, буддисты. Я изо дня в день прессую их жесткой дисциплиной и аскетическим бытом. В результате формируются подлинные волчьи стаи, сцементированные круговой порукой, готовые на все. Что нам и требуется.
- Вы полагаете, что нам требуется именно это? - тонко улыбнулся Ланге.
- Поясните, - свел густые брови Осман-Губе. Аскетическое лицо, густо исчерченная сединой смоль волос, выпирающие кости подбородка и скул обтянуты темно-пергаментной, сухой кожей… Лицо едва приметно исказила мимолетная болезненная гримаса. Горючее самолюбие азиата - вечный объект для арийских поджогов в недрах рейха.
- Вы полагаете, идеальный конечный продукт наших заведений - волчья стая? - осторожно уточнил Ланге.
- Естественно, - подтвердил Осман-Губе.
- Тактически - естественно. Но неестественно, даже порочно, - стратегически, - позволил себе некоторую категоричность Ланге.