Вместе со штабом проводил ревизию нашего движения в повстанческом округе N 8. Буйнакск - центр. Вызвал руководителей десятков и представителя ОПКБ Буйнакского (партийная кличка). Был вне себя от ярости: за месяц ни одного выступления против красных, отсиживаются, выжидают. Хотел застрелить Буйнакского, ноудержали штабисты - мы не у себя дома. Сорвал с Буйнакского шапку, выбросил в окно, сказал:
"Иди, ты больше не руководитель, не мужчина, не член нашей партии".
Ночью продемонстрировали им, что могут сделать пять решительных боевиков. Очистили сберкассу, подожгли сельсовет и правление колхоза. Председателю колхоза удалось бежать. Председателя сельсовета затолкал вниз головой в его собственный сортир и держал до тех пор, пока не перестали дергаться ноги. Запомнят нашу инспекцию.
Закончив писать, Исраилов сполз с табуретки, растянулся на шкурах. Под шкурами проступал стылый гранит, врезался в лопатки. В гроте заметно потеплело. Хасан поерзал лопатками, нашел удобную позу, закрыл глаза. Рядом над головой потрескивало пламя, блики бродили по лицу. Сбоку на тумбочке стояли два телефонных аппарата. Не открывая глаз, он нашарил трубку на одном, снял, приложил к уху. Линия, идущая из города к воинскому гарнизону, потрескивала, молчала. Исраилов снял вторую трубку, крутнул ручку аппарата. Сменный пост на подступах к его резиденции тоже молчал.
"Опять где-то шляются, скоты! - наливаясь гневом, подумал он. - Этих приучишь к порядку только пулей. Расстрелять одного для примера?… Надо сказать Иби. Ладно, это потом. Сейчас связь… Как воздух, нужна связь с Берлином".
Резко выпрямился, сел. С брезгливым отвращением уставился на два допотопных аппарата. И это для вождя Кавказа? Нужна мощная рация, три-четыре сменных радиста на круглосуточной связи с Берлином и десяток связных, обученных конспирации. Без связи с Берлином бесполезны все его дела. О них должна говорить Европа. Прежде всего дать знать о себе в Берлин, о создании и функциях своей ОПКБ - Гитлеру, Гиммлеру, Геббельсу, Герингу. И выпросить постоянную связь.
Встал, откинул ковер на выходе, позвал:
- Иби!
Дождался подхода смуглой в зыбком свете гибкой фигуры, велел:
- К вечеру пойдешь в Идахой. Возьмешь Косого Идриса. У него в отряде больше всего дезертиров-фронтовиков. Отберете троих самых надежных. Дашь им три письма-копии для Берлина. Пусть переходят линию фронта в разных местах и сдаются первому немецкому солдату. Кто-нибудь должен пройти. Под залог возьми их родственников, лучше сыновей, устрой охрану их в пещере. Сына - в обмен на ответ из Берлина. Письма получишь в полдень. Все понял?
Иби кивнул, обтер руки о бритый череп. Понюхал, брезгливо сморщился: шибало спиртным, которым натирал Джавотхана. Сказал, подрагивая ноздрями:
- Осквернил руки из-за этой развалины.
Повернулся, пошел в красноватый мерцающий сумрак к костру, где сдавленно охал безжалостно измятый Муртазалиев.
Исраилов сел за стол, взял ручку, задумался. Потом вывел: "Вождю, императору Европы Адольфу Гитлеру. Копии: господам рейхсминистрам Геббельсу, Гиммлеру, Герингу.
Мы, представители кавказских народов, собрались в Чечне…"
Глава 8
Усман Шамидов, инструктор обкома партии, взяв в цепкие руки дело горца, обязательно доводил его до логического конца. После чего тейп сгоряча воздавал хвалу Аллаху, подразумевая в ней скромное наличие и Усмана Шамидова.
Но, оправившись от первого благодарственного позыва, тейп и сам горец неизбежно приходили к выводу: Усмана надо придушить. Нет, лучше повесить на чинаре, а еще лучше утопить в Аргуне, чтобы и следов от него не осталось.
Усман занимался делами легализации дезертиров, бандитов, абреков и с железной последовательностью обдирал всех поголовно как липку, ни на полтинник не отступая от твердой таксы: пять тысяч за легализованную голову.
Был у Усмана еще приварок, правда, пожиже - всего три тысчонки. За эти гроши торговал Усман оперативными разработками на банды, которые в изобилии плодил Наркомат внутренних дел республики. Вылупится разработка на энскую банду, в которой по пунктам расписано, где, когда, какими силами будут ее ловить и под чьей командой, - глядишь, через день Усман эту бумагу перед той самой бандой на кон мечет: берете?
- Сколько? - жмутся обшарпанные горами и судьбой абреки.
- Три, как положено, - держит цену Усман.
- О, где взять столько? - скребут в затылках абреки.
- Вы вольные абреки или козлы дворовые? - давит на психику Шамидов. - Чужие стада пасутся, в чужих квартирах деньги лежат. Твое - мое, э-э, какая разница? Мне учить вас?
Плюнув, скидывались абреки на оперативную разработку и план облавы. Уходили, вслух прикидывая, где и как понадежнее придавить своего хорька-благодетеля, обосновавшегося в их абреческом курятнике. Доносились эти прикидки до Шамидова. Оттого хотя и обеспеченной, но нервной была его жизнь, даже для военного времени.
Забот прибавлял неотвратимый, трижды проклятый дележ. Был Шамидов маленьким винтиком в машине-обдираловке. Крутили эту машину столь ухватистые и скорые на пулевыпускание местные львы, что доля их в приварке, который кропотливо накапливал Усман, была само собой львиной, автоматически превращая долю Шамидова в щенячью, а это хронически травмировало его гордую натуру.
Нервная атмосфера становилась прямо-таки невыносимо психической, когда выныривал из загулов и пер в оперативные дела столичная штучка, наместник НКВД на Кавказе Кобулов.
Обцелованная и отмассажированная руками жеро на лесных кордонах плоть гостя жаждала действий: погонь, перестрелок и победных рапортов о скорой поимке Исраилова. Поэтому облавы на банды и массовые прочесы гор с использованием артиллерии, самолетов и 141-го истребительного полка обрушивались на твердую Усманову голову божьей карой: в облавной сети нередко ошарашенно барахтался только пустивший мирные корешки, порвавший с бандой бедолага-пастух, заплативший Усманову за легализацию. Доказывай потом всему тейпу, что не указчик социально-маленький Усман бериевскому заму - кого ловить.
Накануне случилась именно такая буйная облава кипучего Кобулова, и Шамидов изнывал в нехорошем предчувствии: кто трепыхался в сети на этот раз? Вдобавок с утра в обкоме заворочалась какая-то суета, на лица завотделами опустилась хмарью государственная ответственность, у подъезда свирепо отражали солнечный свет два черных ЗИЛа. Кого-то встретили и проводили к первому.
Раздался телефонный звонок, и милиционер снизу сообщил, что к Шамидову просится старик. "Началось", - совсем упал духом Усман. Велел старика по возможности не пускать.
Текли минуты. В набрякшую тишину стали вплетаться снизу голоса повышенной громкости, а потом гневный старческий фальцет. Распахнулась дверь, и в кабинет внесло горца в потрепанном бешмете, за который пытался выволочь старика в коридор багровый страж порядка. Сделать это было трудно: старик плевался, тыкал в стража палкой, топал сухой петушьей ногой в брезентовом чувяке.
- Что такое? Почему народ не пускаешь? - обреченно спросил Усман, прикинув, что извлекать горца из кабинета теперь все равно что выковыривать улитку из ракушки.
Милиционер скромно озадачился и растворился в коридоре.
- Салам алейкум, садись, - встал и повел разведывательную линию Шамидов. - Как здоровье, как родственники?
- Пока своими ногами хожу, - задыхаясь, буркнул старик, умащиваясь на стуле. - К тебе два дня на ишаке добирался. Из хутора Верды я, Шатоевского района.
- Что ко мне привело?
- О сыне говорить пришел. Асуевы мы. Сын - Умар Хаджи.
- Умар-Хаджи Асуев? Главарь банды? - закаменел в предчувствии Усман.
- Какая банда? - оскорбился, вскинулся старик. - Сыновья, их кунаки в горы ушли, там тихо живут. Почему банда?
Заработала списочная бухгалтерия в голове Шамидова. Спустя секунды выдала она справку: Асуевых он не легализовал, деньги ему не платили, следовательно… пошел бы старый хрыч на петушьих ногах куда подальше!
- Не прикидывайся дурачком, старик! - рявкнул и вольготно задышал Усман, отходя от пережитого. - Война идет. Кто не на фронте, тот дезертир, бандит.
- Ты тоже не на войне, - ехидно зацепил горец. - Тогда и ты дезертир-пандит?
- Вот что, старик, - взъярился Шамидов, - иди-ка отсюда, пока целый! И передай своим выродкам: пуля по ним плачет или тюрьма, когда поймаем!
"Безродный пес, - тоскливо помыслил старик. - Многие здесь безродными стали, те, кто горы бросил… Одежда наша, язык наш, а сам чужой, обычаи предков забыл, уважение к старшим, совесть потерял. Руки, как у женщины, вместо твердого мужского зада - овечий курдюк. Этот теперь разве себя, семью свою в горах прокормит? Пропал человек".
Вздохнув, повел дальше дело, ради которого пробирался сюда с великими трудами, сыновья изнывали в лесном каменном бесприютстве.
- Сыновья просили тебе сказать: не хотят больше в горах жить. Хабар ходит, что указ есть: кто сам придет, винтовку сдаст, того в турьму не посадят. Так это?
Подобрался и отвердел Шамидов: пожива наклевывается. Легализации хотят? Стал прощупывать, готовы ли к настоящей, деловой легализации, которой он заворачивал:
- С этого бы начинал. Сыновья грабежом занимаются, скот колхозный воруют. Люди кровь на войне проливают, а дети твои государство грабят. Власть, милиция поймает - сразу расстрел. Это знаешь?
- Сыновья га-ли-за-цию хотят идти. Плохо в горах, мне одному трудно. Биркулез болею.
Шамидов дернулся, влип спиной в кресло - подальше от заразы. Горец заметил, по щеке зигзагом поползла усмешка.
- Плохо им в горах? - озлился Шамидов. - А на фронте хорошо? Солдату под танк ложиться, амбразуру грудью закрывать хорошо? В общем, так: кто легализоваться хочет, Красной Армии и Советской власти платить должен за убытки, за то, чтобы простили.
- Почему платить, где написано? - как-то вяло встрепенулся старик.
- Там, где надо, там и написано, - додавил Шамидов. - Пусть несут деньги. Тогда легализуем и простим. Будут жить спокойно на хуторе, скот пасти, землю пахать, армию кормить. Милиция не тронет, я ей скажу, ты мой человек станешь.
- Сколько надо? - обреченно сгорбился старик. Всю жизнь отец его, дед платили властям за то, что жили, ходили, дышали, детей рожали. На этом свете за все кому-нибудь платить надо. Зато на том Аллах ничего не отберет. Скорее бы на тот свет, что ли.
- Бандитов сколько?
Старик подумал, показал шесть пальцев.
- По пять тысяч с каждого. Тридцать тысяч пусть несут.
Вытаращился и привстал старик, палка вывалилась из рук, грохнула об пол.
- Где столько взять?! Разве столько ахчи в одной куче бывает?
- Колхозы, фермы грабили? Скот продавали? Куда деньги дели? - вклещился мертвой хваткой Шамидов. И не таких он потрошил, наизнанку выворачивал.
- Валла-билла, всего десять баранов карапчили! В горах чепилгаш не растет, кушать надо, два барана уже съели…
- Все! - обрубил базар Усман. С маху вбил каленым гвоздем угрозу в стариковские мозги: - Езжай домой. Сыновьям скажи: поймаем - в тюрьме сгниют, в Сибири от мороза сдохнут. Люди Родину защищают, фашиста бьют, а вам занюханные тридцать тысяч для армии жалко? Враги народа вы!
- Не для народа, для тебя жалко! - раскусил Усмана, как гнилой орех, старик. Сплюнул, сморщился, наливаясь безудержной теперь яростью. Щенок шакала, как посмел с ним таким голосом говорить?! Место свое не знает! - На нашей беде разбогатеть хочешь? Тебя в Сибир надо! Ты не железный! Умар-Хаджи, сыновья для тебя всегда пулю найдут!
Несгибаемым торчком высился старик, отставив посох, углями глаз жег. Сыновья незримо за спиной встали, Аллах на небе райское место приготовил, кого бояться, этого недоноска?
- Да я тебе за такие слова!.. - задохнулся, взревел безродный, стал слепо пальцем в дырки на черной коробке тыкать. - Милиция с тобой в другом месте поговорит.
Распахнулась дверь, без стука вошел кто-то высокий, усатый, грудь колесом, на мясистых ляжках - галифе пузырями. Расставил ноги, сунул руки за спину, спросил лениво густым голосом:
- Почему шумим?
Старик обмер: начальника Аллах принес.
- Ты чечен-начальник, да?
- Ну начальник.
- Этот слабоумный тридцать тысяч от нас хочет. Где такие деньги взять? Сколько живу, ни разу столько не видел.
- За что? - поднял правую бровь начальник.
Старик стал пересказывать "за что", голос его сел:
- Военком Рештняк в аул бумагу и солдат присылал: на оборонработы забирать. Я биркулез больной.
Солдат биркулез-миркулез не знает, на работу все равно погнал. В поле привезли, сказали: траншей-яму копай. Солдата с винтовкой над нами поставили. Лопата одна на пять человек, корзин нет, чем землю таскать, земля мерзлая. Нашли черепицу, железную палку, стали копать. День копаем, два копаем, свой чурек поели, больше ничего не дают. Замерзли, кушать нечего, спать негде. Солдат кричит: быстрей копай! Собаки мы, что ли? Ермол-генерал так не делал…
Осекся старик, горло, как петлей, обидой перехватило.
- На фронте, думаешь, легче? - возник, шаркнул наждачным голосом Шамидов.
- Молчи, ишак! - вскинулся старик. - Мой сын потом с братьями винтовку у солдата отнимали, меня на спину сажали и в горы ушли. За ними остальные разбежались. Всех теперь пандит-дезертир зовут. Меня сюда прислали. Га-ли-за-цию хотят получить от этого… Работать могут, налог платить согласны. На войну идти - тоже согласны, только чтоб на каждого винтовку дали.
Опустил правую бровь чечен-большой. Поднял левую.
- Вот оно что.
- А этот ишак говорит: давай тридцать тысяч, тогда отдам га-ли-за-цию. Жадный, совсем как Валиев, богатым хочет стать!
- Кто? Какой Валиев? - выпрямился, переглянулся с Шамидовым начальник.
- Тоже начальник. В милиции бандитов ловит. Поймает - деньги берет, потом отпускает. За то, что не ловит, - тоже деньги берет.
- Откуда знаешь? - буровил насквозь глазами старший.
- Вайнахи говорят. Такой хабар везде.
- Старшего лейтенанта Валиева… - по-рыбьи хватанул воздух Шамидов, истлевая в неистовом гневе, - советскую милицию грязью поливать?! Как позволяете, товарищ нарком? За такие слова под трибунал, судить надо!
- Вас! - непонятно и страшно отрубил начальник. Показательно отстранился.
- Что?
- Вас под суд надо, гражданин Шамидов, - уточнил нарком.
Шайтан поймет, что им, энкаведешникам, в ответ говорить надо: хохотнуть, вроде как шутка из его сахарных уст вылетела, или уже узел в дорогу собирать? А потому, напрягаясь в склизкой неизвестности, опасливо усомнился инструктор:
- За что?
- За преступную халатность. Почему с последним приказом наркома товарища Берии не ознакомились?
- С… каким… последним?
- С тем, где сказано: все денежные взносы в фонд Красной Армии от бывших бандитов отменить.
- Мужчина! Молодец Берия! - не выдержал и выпустил горячее одобрение старик. Ожил и воспрянул горец. Его безнадежное дело, ради которого сюда так тяжело добирался и которое совсем было утопил в собственной жадности этот кровосос за столом, вдруг поднял и спас большой начальник. Теперь не надо его молодым сыновьям скрываться, не надо мстить за оскорбление хищному недоноску за столом, не надо кровью, лишениями отстаивать свободу свою.
Между тем опасливо прощупывал Шамидов слова наркома: "Денежные взносы… Приказано отменить". Отменить приказ, которого не было? Значит, сцену играет нарком… Зачем? Посмотрим. Подыграть надо.
- Не успел последний приказ прочесть, - покаялся инструктор.
- Бойцы на фронте успевают за Родину жизни отдать, а у него нет времени бумагу прочесть! Волокитчик! Бюрократ! - распаляясь, вбивал нарком инструктора в кресло. И, разделавшись с недостойным, повернулся к старику:
- Езжай домой, отец. Скажи сыновьям и тем, кто с ними: пусть с гор спускаются. В воскресенье пусть сложат оружие и ждут в твоей сакле. В полдень сам лично приеду с бойцами оформлять на них легализацию.
- Кто ты, начальник, какого рода? - спросил горец.
- Народный комиссар милиции Гачиев я.
- О, с кем говорил?! Хорошую весть сыновьям повезу.
Открылась дверь, вошел мужик с круглыми глазами.
- Входи, - сурово сказал нарком, поставил точку в хабаре со стариком: - В полдень. Без оружия. В твоей сакле. Запомнил?
- Все запомнил. Благослови тебя Аллах, сынок. А своего Валиева возьми за то место, за которое барана ловят. Грабит он народ, позорит тебя, - предостерег напоследок старик и пошел к двери.
- Я им займусь! - грозно пообещал нарком в тощую спину. И, опережая порыв дернувшегося вслед начальника отдела по борьбе с бандитизмом Валиева, цыкнул сквозь зубы: - Стоять!
- Это что за гнида? - с тихим бешенством спросил Валиев.
- Не гнида, благодетель твой, - поправил нарком. - За него орден навесят. Возьми завтра своих волкодавов, Лухаева из истребительного полка. И москвича прихвати, кобуловца Жукова. Пусть с тобой на прогулке проветрятся. А то у них от сидячей жизни задницы сопрели.
- На какой прогулке?
- Старик, что вышел, отец Умара-Хаджи Асуева из хутора Верды. Новая банда. В воскресенье они все будут ждать моего приезда. Легализоваться, с-суки, бесплатно захотели! - возмутился людской наглости нарком.
- Ясно, - подобрался Валиев.
- Прибудете. Для начала хабаром о легализации зубы заговорите. А потом всех к ногтю, разом! Чтоб ни один из сакли не выполз!
- Передавим, как котят! - прижмурил в удовольствии совиные глаза начальник ОББ.
- В докладной укажу, что, по агентурным данным, Асуев был первым помощником Исраилова. Наградной на всех Кобулов левой ногой подпишет. Он у меня вот где, - уточнил нарком и показал кулак.
- Варит у тебя башка, Салман! - непрошенно возник и восхитился Шамидов.
Они все трое были здесь талантами. Но гением все же признавался один нарком. В нем все было гениальным: усы, галифе, голос и нюх на острые ситуации. По ним, как по лезвию бритвы, не обрезая босых подошв, всякий раз пробирался Салман Гачиев к устойчивой сытости и почету волоча за собой за шкирку деловых пособников.
- А ты чего раскукарекался? - вдруг взъелся нарком. - Почему вчера не принес?
- Замотался, Салман, валла-билла, не успел, - пере-пуганно сдал свое место Шамидов.
- Я за своим бегать к тебе не буду, сам в зубах принесешь в следующий раз и упрашивать станешь, чтобы взял. Давай, - протянул руку нарком.
Шамидов скользнул к сейфу, воткнул в скважину ключ, повернул со скрежетом. Достал пухлый сверток в газете.
- Сколько? - брезгливо отвел глаза Гачиев: стоит ли пачкаться?
- Сто шестьдесят тысяч. Тридцать - мои, - робко напомнил Шамидов.
- Прошлый раз было больше. Что-то много к тебе прилипать стало. Хорошо подумал? - спросила усатая бестия, дрыгнув ногой в галифе.
- Клянусь, здесь все до копейки! - ужаснулся подозрению легализатор. Голубой глаз его стала заволакивать сиротская слеза.
- Смотри, ты меня знаешь. Для кого стараемся? Кобулов не с пустыми руками в Москву ездит.
Повернулся к Валиеву: