- А ты?
- Двести сорок. Занес к тебе домой. Тейп за Гуциевых внес. Надо организовать им побег из тюрьмы, - озаботился начальник ОББ, В одной упряжке они с парткомом тянули, одной веревкой были повязаны, кто оступится в пропасть - держать надо, хоть кровь из-под ногтей, или вслед загремишь. Ценил эту понятливость в своем работнике Гачиев.
- Организуй. Я позвоню начальнику тюрьмы, отправлю в район на два дня. За это время успеешь. Чтоб все чисто было. Отказники есть?
- Банды Муцольгова, Закаева, Шерипова, Расулова отказались платить. Передали через родственников: пусть Гачиев поймает сначала, - не без удовольствия всадил шило начальству Валиев.
- С-собаки! - тихо сатанея, вздыбил усы нарком. - Мы их ловить не будем. Сами приползут. Хутора их сжечь дотла. Понял?
- Сделаем, - усмехнулся Валиев. То же самое хотел предложить.
- Сде-е-елаем! - хмуро передразнил нарком. - С умом делать надо. Сам, что ли, собрался спичкой чиркать?
- Найду, кто чиркнет.
- Про тебя и так болтают. Русскими руками делать надо.
- Кого имеешь в виду?
- Колесников, заместитель Ушахова.
- Ты что? - оторопел Валиев. - Ты Ушахова знаешь, бешеный бык, любимчик Аврамова, без его ведома посылать Колесникова…
- Плевать мне на Ушахова! - свирепо отмахнулся нарком. - Этот Колесников твердо усек, что звание не Ушахов, а нарком Гачиев подписывает. Он в январе три с половиной сотни горских "баранов" арестовал, в Грозный под конвоем пригнал, двое суток на одной воде держал, дезертирство им шил.
- Помню.
- На бюро он после выговор за перегибы схлопотал, зато из лейтенанта старшим стал. А из тех арестованных полусотня потом в горы подалась. Обиделись. Колесников теперь хутора подпалит - оттуда еще десятка два в банды отвалят. Баранов в горах больше - шерсти больше, есть кого стричь, - открыто похвалялся своей дальнозоркостью нарком.
Свои тут были, и он мог раздавить каждого, а мог и поделиться добычей. Москва была далеко, а ее наместник Кобулов увяз хромовыми сапожками в клейком сиропе из бабских утех и коньяка. Мастак был нарком такие сиропы стряпать, о чем и напоминал своим подручным.
- Ты Колесникову насчет хуторов сам скажи, - на всякий случай напомнил Валиев.
- Ушахова боишься, - понимающе усмехнулось начальство. - Ты бы меня так боялся. Распустил я вас. Ушахов за Исраиловым гоняется, сутками в засадах сидит, ему не до тебя. Вот кого надо бы подоить - Хасана! Сливками доится. Из-за него Москва помощь Кобулову прислала. У Иванова с самого утра сидят. Зама моего позвали - меня обошли. Это мы запомним.
Залился длинной трелью телефон. Шамидов поднял трубку.
- Шамидов. Говорите. Да, здесь. Салман, тебя, - осекся, виновата прикрыл трубку ладонью.
Гачиев постучал костяшками по инструкторскому лбу, выдернул трубку.
- Гачиев слушает. Так… так… - поплыло по лицу наркома, расползаясь, торжество. Загремел во весь голос: - Поч-чему только сегодня докладываете? Рапорт свой теперь можешь положить знаешь куда? Сам буду разбираться. Без моего ведома из района ни шагу! Вызову, когда нужно будет. Все! - бросил трубку, посидел, заглатывая новость. Подмигнул, сообщил, играя голосом:
- Хана Ушахову. Губошлеп. Упустил исраиловцев. Жуков бандитский штаб как на тарелочке перед ним выложил, к балке подогнал. А этот г… нюк всех в балку без единого выстрела пустил. Шушера в плен сдалась, а главарь смылся. Дадим оценку на полную катушку. Никуда теперь не денется. Тогда в горах его Иванов прикрыл. Теперь никто не прикроет. Пусть Аврамов только сунется… Обоих к ногтю! А то они в последнее время что-то морды свои от меня воротить стали. Ничего, сапоги свои всмятку теперь будут жрать, на брюхе перед наркомом ползать!
* * *
Вокруг едущих у подножия хребта буйно резвилась весна. Конские копыта мягко ступали в прошлогоднюю травяную кудель. Ее нетерпеливо протыкали снизу зеленые копьеца молодой травы. Дикий абрикос мазнул по конским шеям, по рукавам гимнастерок гроздью розово-набухших почек. Неистово орала, косо чертила небесную синь стая угольных грачей. На влажно-кофейном земляном бугорке в бесстрашном столбняке застыл суслик.
Припекало солнце, парила земля, и майор Жуков сдержал, задавил в себе рвотный позыв. Пятеро остались в аульской сакле. Память садистски, с графической четкостью подсунула изображение: главарь уткнул разбитую, в буром кровяном месиве голову в стол, синие ногти впились в доски, под рукой - наган. Четверо валялись вразброс - на полу, на скамьях, залитых красно-лаковой глазурью.
Его, москвича, не спросили, не предупредили, сунули носом в этот мясницкий забой, как нашкодившего щенка в дерьмо. Валиев сунул. Зашли, расселись друг против друга, четверо против пятерых. Только начали хабар о легализации - треснули, хлестнули по барабанным перепонкам два выстрела. У Валиева в руке дымился пистолет. Главарь грохнул о стол разбитой головой, расплескав по доскам мозги. Остальных добивали все вместе, прошивали пулями в судорожных рывках. Сработал рефлекс: бей по бегущему.
Пороховая вонь, дым, кипенный оскал Валиева, кричащего Колесникову:
- Локоть… локоть бинтуй, сопля!
Колесников заматывал Валиеву поверх гимнастерки не тронутый пулей локоть бинтом, заранее заляпанным красным. Крупной дрожью тряслись белые пухлые руки. Закончил, выудил из сумки наган, сунул под неподвижную ладонь главаря на столе, согнул его пальцы. Пальцы, разгибаясь, поползли назад: мертвый не желал подтверждать фальшивку.
Выбрались из сумрачной вони в ослепительный свежак двора. Отдышались, разобрали лошадей, молча тронулись вдоль улицы. Из-за плетней, из окон царапали, обжигали людские глаза: почему стрельба, где Асуевы, что спустились с гор для легализации?
Валиев, не поворачивая головы, надсаживая голос, закричал всем, кто слышал:
- Так будет с каждым, кто обмануть нас захочет. Умар-Хаджи стрелял в меня, ранил во время переговоров. Теперь отстрелялся. Кто на Валиева руку поднимет - до утра не доживет!
Жуков поднял голову, боковым зрением зафиксировал: Колесников затесался меж ним и Валиевым, притерся лошадиным боком к жеребцу начальника ОББ, перегнулся, что-то шепчет ему на ухо. Валиев слушал, криво, одной щекой усмехался, нехотя кивал, время от времени настороженно, выжидающе косил на Жукова. Позади, устало обвиснув в седле, ехал майор Лухаев.
Жуков переложил плеть в правую руку, наотмашь, с оттяжкой хлестнул гнедую кобылу Колесникова по крупу. Лошадь всхрапнула, шарахнулась вперед, едва не уронив всадника. Тот выправился, раздирая удилами лошадиные губы, скособочил шею. Ломая взгляд оперативника, Жуков лениво попенял:
- Нервная у тебя кобыла. И субординации не признает, промеж начальства лезет. Хреново воспитываешь.
- Виноват, товарищ майор, - сказал Колесников. На известковом лице сочились страхом и ненавистью черные глаза.
- Само собой виноват, - согласился Жуков. Повернулся к Валиеву: - Ну, начальник, на что рассчитываешь?
- В каком смысле?
- Решил меня перед фактом поставить. Победителей не судят? Так ты не победитель, Валиев. Мясник ты. И меня в мясники тащишь. Без спроса. А я не люблю, когда меня не спрашивают. Так на что рассчитываешь, капитан?
- Зачем такие речи? Умар-Хаджи сегодня в легализацию пришел, завтра опять в банду уйдет, Исраилову помогать. Зачем помощника Исраилова упускать?
- Я спрашиваю, на что рассчитывал? - раздул ноздри, встрял в гладкую речь Жуков. Накаляясь в долгом молчании, стал прикидывать: рапорт Кобулову о наглом самодовольстве милицейского аборигена сегодня подать или?…
- На шашлык рассчитывал, на коньяк кизлярский, - неожиданно ухмыльнулся, подал голос Валиев.
- Что-о? - изумился Жуков.
- Говорю, ордена обмывать будем кизлярским коньяком.
- Ты чего буровишь, какие ордена? - ощерился Жуков.
- Боевые. За ликвидацию особо опасной банды. Гачиев уже подписал, Кобулов в Москву завтра отправит. Ты тоже в списке есть, героически работал, в бандитов стрелял, кобылу Колесникова воспитывал. Чем недоволен, а? - в открытую уже щерился Валиев.
"Они тебя за куклу держали, Федя, - понял, перекипая в бессильной ярости Жуков. - Все было обмозговано на высшем уровне, а тебя для блезиру в операцию вставили, в виде пугала огородного, для московского запаха. Сказал же тебе абориген: заткнись и не возникай".
- Далеко пойдешь, капитан, - усмехнулся Жуков. "Да хрен с вами, зверье, все вы здесь одним миром мазаны. Истребляйте друг друга, мне же меньше работы, скорее домой вернусь".
- Вместе пойдем, товарищ майор, - весело отозвался Валиев. - Мы без вас никуда, кто мы такие без вас? Россия плюнет - и нет нас.
Они пустили коней в намет - матерая безнаказанная и самая страшная в этих горах банда, напрочь лишенная жалости, сомнений, традиций, на чем рос и становился на ноги человек.
ИЗ ДОПРОСА АБУКАРА МУЦОЛЬГОВА
В хуторе Верды Шатоевского района Валиев с милицией расстрелял в сакле пришедшую на легализацию банду Асуева Умар-Хаджи. Обещание легализовать их, говорят, давал сам нарком Гачиев. Через несколько дней после этого милиционер Колесников с отрядом сжег наши хутора: Муцольговых и Закаевых.
После этого я с двадцатью аульчанами ушел в горы, организовал банду и больше никому не верил: ни милиции, ни Советской власти.
С моих слов записано верно, в чем и расписываюсь.
Допрос оформил начальник Бутырской тюрьмы
подполковник госбезопасности Максимов.
Наркому внутренних дел
генеральному комиссару госбезопасности
тов. Берии
ИЗ ДОКЛАДНОЙ ЗАПИСКИ
Для преследования и ликвидации банды Асуева мною была организована опергруппа работников НКВД и войскового соединения во главе с зам. нач. ОББ НКВД СССР майором госбезопасности Жуковым и командиром 141-го полка войск НКВД майором Лухаевым.
В результате осуществления боевых, оперативно-агентурных мероприятий банда Асуева была обнаружена на хуторе Верды Шатоевского района и полностью уничтожена. Прекратил существование один из главных помощников политбандита Хасана Исраилова.
Бой длился около десяти часов. С нашей стороны потерь нет. Со стороны противника - пять человек.
Прошу представить к правительственным наградам следующих лиц:
к ордену Красного Знамени - Жукова Федора Александровича, Лухаева Бекхана Бековича, Валиева Идриса Хаджиевича;
к ордену Красной Звезды - шесть человек (фамилии прилагаются);
к ордену "Знак Почета" - пять человек;
к медали "За отвагу" - десять человек.
Заместитель народного комиссара внудел СССР
комиссар госбезопасности Кобулов
Глава 9
Сразу после прилета в Грозный Серов зашел к Иванову. Там просидели почти три часа. Замнаркома НКВД Аврамов все это время промолчал в углу. Наркома Иванов почему-то не пригласил и этого отлучения никак не объяснил.
Серов слушал первого, временами делал пометки в блокноте. Мозг явственно вспухал от работы: раскладывая незнакомые проблемы по полочкам, доискивался по ходу до первопричин.
По первому впечатлению, Иванов в хомуте первого вроде бы тянул, правда, с надрывом и изрядной суетой. Время от времени всплывала у Серова одна из главных неясностей: за что немилость к наркому, что, так и придется работать с замом? Аврамов - кот в мешке, молчаливый кот.
Судя по рассказу Иванова, аппарат изрядно скис, в горах почти не бывает - опасно, ситуацией владеет слабо.
Какой-то Ушахов отпустил Исраилова. Это дошло не сразу. Иванов, сообщив о ротозействе капитана, уже перевалил на сельхозпроблемы: недосев, бескормица, порча инвентаря, саботаж, грабеж и вредительство…
- Как это "упустил"? Исраилова упустил? Что за бедлам?! - осознал наконец и гневно заворочался в кресле Серов.
Иванов, сбившись, болезненно поморщился. Полез в ящик стола, достал два рапорта - от самого Ушахова и от его заместителя по райотделу Колесникова.
Серов прочел, положил на стол. Долго, гневно посапывал. Исраилова упустить?! За такое, самое малое, к чертовой бабушке из органов! Искоса взглянул в угол, где за журнальным столиком молчал Аврамов, вспылил:
- А вы чего все время ухмыляетесь? Бедлам тут развели у себя!
Аврамов все так же молча зажег настольную лампу на столике, поднес к лицу:
- Привычка такая. С гражданской.
Серов вгляделся. Увидел шрам на лице зама, вздернувший вверх половину рта, отвел глаза:
- Нда… Хреновая привычка. Ладно, извините.
Аврамов мирно пожал плечами, погасил лампу. Серов глянул в угол еще раз, потеплел лицом: "Годится. Не полез в бутылку. Надо бы прощупать поближе, присмотреться повнимательней к кадру. Работы муторной здесь, видать, невпроворот. Рядом нужен "свояк".
После обкома шли по длинному наркоматовскому коридору. Дверной квадрат - направо, дверной квадрат - налево. В ковровой дорожке глохли шаги. Аврамов шагал рядом, не мельтешил, деликатно пережидая генеральскую думу. Серов молча перекипал в гневной досаде. Не выдержал, выпустил ее наружу:
- Разгильдяй, трус! Считай, в кармане у него Исраилов был! И на тебе - мордой об стол. Какого черта он его в балку без боя пустил?
- Хотел взять живым. Балка - каменный мешок, - осторожно напомнил про ушаховский рапорт Аврамов.
- Если каменный мешок, почему позволил главарям смыться?
- Он трое суток не спал. До этого в засаде сидел, - опять прикрыл Ушахова полковник.
Серов замедлил шаг; искоса глянул на него, неожиданно переходя на "ты":
- Любимчика покрываешь? Мне тут уже в аэропорту кое-кто успел на ушко доложить: вы с Ушаховым вроде шерочки с машерочкой, не разлей вода. Невоенные у тебя отношения, неуставные, Аврамов. Война идет, позволю тебе напомнить.
- Любимчиков у меня нет, - отчужденно отозвался Аврамов. - Есть друзья по оружию и по службе. Или новый приказ вышел про запрет дружбы?
- Не лезь в бутылку. Давно с ним вместе?
- С гражданской. Разведку ломали.
- Тем более. Что ж кореш такую свинью подложил? Ладно, допрашивать будем вместе, с пристрастием.
Аврамов достал ключи, открыл свой кабинет, пропустил вперед Серова. Достал "Боржоми", поставил бутылку со стаканом перед гостем. Сел, молча ждал.
Серов глотнул пузырчатую льдистую влагу, спросил в лоб:
- В чем корневая причина бандитизма? В двух словах.
- В двух не получится.
- А ты постарайся, - посоветовал Серов.
- Вы бы с этим вопросом… к другому, товарищ генерал, - неожиданно хмуро попросил Аврамов.
- Это еще почему? - удивился Серов.
- Врать не умею. Вокруг и около крутить - тоже. А правда у нас вроде кислоты - столичные уши враз разъедает.
- Ты за мои уши не волнуйся, - суховато успокоил Серов. - То, что там… слушать приходится, тебе и не снилось.
Аврамов вздохнул, задумался. Стал осторожно подбирать слова:
- Причин много. Главных - три. Первая - Исраилов. Паук этот в центре прочной липкой сети сидит. И плел он ее основательно, еще до войны. Устами муллы Муртазалиева и его штатных служителей вел протурецкую, а сейчас ведет профашистскую пропаганду, умно ведет, пользуясь темнотой горца. А так называемая Советская власть ему в этом крепко помогает.
- Чего-чего? - изумился Серов. - Что-то новое про Советскую власть - "так называемая"!
- Это я предельно деликатно выразился, - глядя в упор, не к месту "ухмылялся" Аврамов. - В период коллективизации и ликвидации кулачества к нацменам Чечено-Ингушетии был применен щадящий режим, - стал терпеливо просвещать Аврамов.
- То есть?
- Репрессий и высылки избежали здесь одиннадцать тысяч антисоветчиков: явное и замаскированное кулачество, белоофицерство, реакционное духовенство, главари сект. В России-то, Иван Александрович, мы своими ручками миллионов эдак десять братьев-славян отправили куда Макар телят не гонял…
- Тебя не туда заносит, - сухо перебил Серов. - Ты ближе к делу.
- Слушаюсь, - едва заметно съерничал Аврамов. - Местный клубок не распутывался никем и не прекращал борьбу против Советов ни на минуту. Главное лихо в том, что чеченцы и ингуши не имели своей письменности, горец был поголовно безграмотен. Арабисты - не в счет.
Дальше ребром встал вопрос: откуда черпать низовые и средние руководящие кадры - предколхозов, предсельсоветов, фининспекторов, агротехников? На этих должностях ведь грамота позарез нужна. Вот тут и полезла во все щели контра - грамотная, остервенелая, загребущая. Пролезла, осела и вампиром всосалась в горца. И такая у него оскомина от этой власти да от нашего самодурства, что бежит он из аулов, от земли куда глаза глядят. А глядят они в основном в горы, в банды. Дальше гор бегать он не приучен.
- Веселая картина, - забарабанил по подлокотнику пальцами Серов.
- Веселей некуда. В горах еще ведь не были? Насмотритесь. Поголовная, жуткая нищета. Там годами не оплачивали трудодни, не завозили элементарного: соль, спички, керосин, мыло. Все норовили горца на равнину стащить. А он уперся - и ни с места. Привык, оказывается, за века. Кто не завозил, кто трудодни не оплачивал, кто с гор силком тащил? Советская власть, которую насадили русские.
А чем в таком случае она для горца отличается от царской, воронцовской, ермоловской? Да ничем. А теперь мы хотим, чтоб горец в банды не шарахался, исраиловскую профашистскую пропаганду мимо ушей пропускал. А она, между прочим, немецкий порядок и сытость сулит. Оттого горец Исраилова кормит и укрывает.
- А вы… А ты что, кроме розовых соплей про нищету, сотворил? Вас, карающий орган, для чего здесь держат? - взвился Серов. Припекала аврамовская картина безысходностью. И самое нестерпимое заключалось в том, что гидра, нарисованная Аврамовым, многоголовой оказывалась: на месте отрубленной головы тотчас две новые вырастали. Это Серов по украинскому опыту накрепко запомнил. - Вы куда смотрели?! - закончил он ожесточенно.
- Туда же, куда и вы! Эх, Иван Александрович, я ведь тоже мечом махал, узлы каждый день разрубал. Караем! Сажаем! Ссылаем! За последние пять лет сняли с должностей, арестовали, отдали под суд более двухсот руководителей: взятки, обман, саботаж, хищения! Ну и что? Отсидит клоп-кровосос, отдохнет от дел воровских - и снова за свое, потому что он уже по-другому не может. Только стервенеет после отсидки.
А мы снова караем. Каратели… Кровавая сказка про белого бычка получается. Тут арба муки да пуд керосина со спичками больше пользы принесут, чем десяток наших арестов. Тогда горец хоть на зубок куснет, хоть на ощупь испробует, что Советская власть - это не только аресты, расстрелы, поджоги, но и заплата на дырявых штанах, кусок хлеба в голодуху. Я в этих горах, считай, всю жизнь. Сделай горцу добра на рупь - он тебе в ответ расшибется, весь дом со скотиной при нужде отдаст.
- Ты из меня слезу не жми, - глядел исподлобья, катал желваки по скулам Серов. - В России у крестьянина, у баб, у стариков давно брюхо к позвоночнику прилипло, однако в банды они не кучкуются.
- Иван - он терпеливый, - согласился Аврамов.
- Язык укороти! - загремел Иван Серов. Терпеливым он не был.
- Я его при чужих не распускаю, - смиренно подставился Аврамов.
- Ну спасибо… свояк.