С тех пор Прохор стал личным телохранителем атамана Григорьева, о котором вскоре заговорило все Причерноморье. Бывший штабс-капитан царской армии, выслужившийся до офицерского чина из солдат, получил звание подполковника от Центральной Рады, затем перешел на сторону Скоропадского, который сделал его полковником. Потом Григорьев переметнулся к повстанцам и стал воевать под Петлюрой, в это время Прохор с ним и познакомился. Но и на этом Григорьев не остановился. Перейдя со своим многотысячным войском на сторону красных, он стал командовать бригадой, а затем дивизией. Под его рукой были десятки тысяч бойцов, орудия, бронепоезда. Однако желание повторить восхождение Наполеона не покидало его. Взяв в кратчайшие сроки Одессу, так что покидающие ее франко-греческие войска не смогли оттуда увезти огромное количество оружия, боеприпасов, амуниции и разной мануфактуры, он приодел свою армию, и она стала напоминать регулярное войско. Он наложил пятимиллионную контрибуцию на буржуазию города, его бойцы по-хозяйски захаживали в многочисленные магазинчики, смертельно пугая их хозяев и приказчиков. Вышедший из подполья городской совет сразу заявил свои права на такой "жирный пирог", возникла конфронтация, и Григорьев после десятидневного пребывания ушел из города. Не из-за того, что испугался совета или решил исполнить приказ командарма - Антонова-Овсеенко, а из-за того, что его армия, занявшись "контрибуциями", поредела - прихватив как можно больше добра, бойцы стали разбредаться по родным селам.
В мае Григорьев поднял мятеж и против советской власти, объединив под своим началом многочисленные крестьянские отряды, и многие красноармейские части стали переходить на его сторону.
Победоносным было наступление в мае, когда казалось: еще немного, и Киев будет взят, и он исполнит свою давнюю тайную мечту - провозгласит себя главным атаманом всей Украины. Но наступил июнь, поражения стали преследовать "головного атамана", и он пошел на военный союз с батьком Махно против "белых и красных", согласившись на верховенство того.
Отношения с батьком никак не складывались - тот был против разгуляй-вольницы, которая царила в войске Григорьева, против погромов и грабежей под видом реквизиций.
В селе Сентово григорьевцы ограбили - крестьянский кооператив, и батько Махно пригласил туда Григорьева для разбирательства. К приезду Григорьева махновцы заняли центр села, вынудив того оставить свои войска на околице. Снаряженные тачанки на узких улочках села, с полным пулеметным расчетом не понравились Прохору, и он сразу высказал свои опасения атаману, просто и лаконично:
- Ловушка это, Николай Александрович. Пока не поздно, надо повернуть назад. Если у Махно есть вопросы, пусть он сам приедет к нам в штаб.
- Проша, что я слышу? Ты - боишься? Да у меня здесь войск в два раза больше, чем у Махно! Да мои орлы в два счета разгромят его армию, стоит только мне бровью двинуть! Не ожидал я от тебя такого. А еще носишь кличку Заговоренный! Забубенный ты после этого, а не Заговоренный! А крестьяне меня любят - я их главный защитник!
Прохор знал упрямый и неукротимый нрав своего командира, который часто впадал в бешенство, любил лесть, а еще любил хвастаться былыми подвигами, особенно разгромом интервентов и взятием Николаева и Одессы. Он частенько преувеличивал количество своих войск и свои возможности, но в чем его нельзя было упрекнуть, так это в личной храбрости. И Григорьев не упускал возможности ее проявить. За это и за "волю и свободу", царившие в частях, а главное, за то, что атаман раздавал большую часть захваченных трофеев бойцам, те его обожали. Сразу после знакомства Прохора с Григорьевым тот не только дал ему свободу, приблизил к себе, но и разрешил взять долю из золотого клада. С тех пор золотая диадема всегда находилась в полевой сумке Прохора, что вызывало насмешки у Григорьева. А Прохор считал диадему своим оберегом и не расставался с ней. Кроме диадемы, у него теперь было много всякого добра, размещавшегося на трех "личных" телегах. И золотишка прибавилось, для этого Прохор имел специальную кожаную сумку, крепящуюся к седлу верного Булата.
На крестьянский сход Григорьев отправился на пулеметной тачанке, посадив рядом с собой Прохора.
- Раз ты такой осторожный, то будешь у меня вторым номером. Не боись - прорвемся! - подмигнул ему атаман.
Их сопровождали двое телохранителей верхом, подчиненные Прохора, начальника личной охраны.
Сход крестьян, как и ожидал Прохор, ничем не порадовал Григорьева - в адрес его бойцов было высказано много обвинений в грабежах и незаконных реквизициях. Красный от злости, Григорьев, не дожидаясь окончания схода, направился быстрым шагом в сторону сельсовета, где его ожидал Махно.
- Чуть их пощипали, а они такой шум подняли! - зло бросил он на ходу, не слушая совета Прохора немедленно возвращаться к своим. - А того, что мои бойцы за них кровь проливают, они не замечают?! Где бы они были со своим добром, если бы к ним нагрянули продотрядовцы?
Махнув рукой телохранителям, чтобы те отстали, Григорьев в сопровождении Прохора вошел в дом. Кроме батька Махно там было еще шесть человек, причем из командиров-махновцев присутствовал только Чубенко, а остальные были телохранителями батьки. Раньше их встречи не отличались таким многолюдьем, необычность ситуации бросилась в глаза Григорьеву, и он сразу понизил тон:
- С виновниками разорения крестьянского кооператива разберусь лично - по двадцать пять шомполов получит каждый. То, что они забрали, - вернут.
- А за погром в Елизаветграде кто ответит? Пару тысяч твоих там было - каждого шомполами? Взяли город, но вместо того чтобы укрепиться, погром устроили и грабеж! - жестко проговорил Махно. - Город проворонили из-за жажды наживы!
- Разберусь, батько, - хмурясь, пообещал Григорьев. - Виновные свое получат.
- Намедни к нам гости приблудились - перепутали твой штаб с нашим, - ввернул Чубенко. - Переодетыми офицерами-деникинцами оказались. Любопытные документы у них обнаружились!
Прохор вспомнил, как подвыпивший Григорьев говорил, что с красной заразой ему одному не совладать, что нужен союзник - хоть черт, хоть Деникин. А разбираться с этим союзником он намеревался уже после победы.
Григорьев наклонил голову, и в следующее мгновение у него в руках оказался револьвер, но выстрелить он не успел - Чубенко опередил его, однако пуля лишь черкнула Григорьева по лицу, оставив кровавую борозду.
- Эх, батько, батько! - крикнул Григорьев и ломанулся к двери.
Прохор успел оттолкнуть двоих, попытавшихся этому помешать, но его тут же сбили с ног. Пока он сумел выскочить вслед за атаманом, на дворе раздались выстрелы. Он увидел распростертое тело убитого Григорьева, разоруженных телохранителей, Махно и Чубенко, стоящих с револьверами возле него. Не раздумывая, он выстрелил в Махно, но только сбил с его головы папаху. Потом, отстреливаясь, бросился бежать, понимая, что уже ничем не поможет погибшему атаману.
Сзади стреляли, но помогла оторваться от преследователей и этим спастись вечная спутница граната - преследователи отстали, и, перескакивая через заборы, Прохор стал огородами выбираться из села. Со всех сторон раздавались бесконечные пулеметные очереди и нестройные винтовочные залпы, постепенно все реже и реже, пока не перешли в одиночные выстрелы. Прохор понимал, что, лишившись командира, григорьевцы не окажут серьезного сопротивления махновцам, и спешил как можно дальше уйти от села, ставшего вероломной западней.
Выйдя на проселочную дорогу, он перешел на легкий бег, деревянная кобура маузера и полевая сумка хлопали по боку, мешая бежать, туго затянутая портупея сдавливала грудь, не давая сделать полный вдох. Но его мучения продолжались недолго - позади себя он услышал шум, топот копыт, ржание и сразу скрылся в редком березняке, тянувшемся вдоль дороги.
Упав на землю среди строя молодых рябых берез, Прохор потревожил стайку комаров, что дремали, ожидая наступления ночи. Они облепили его, нещадно жаля, а он не мог делать резких движений, чтобы не выдать своего присутствия. Он затаился за разлапистым кустом, наблюдая за дорогой. Пряный запах осени, исходивший от прошлогодней листвы, донимал его не меньше комаров, напоминая о тленности существования человека. На его памяти сельские похороны были большей частью связаны с осенью, словно именно эта пора наиболее подходила для прощания с белым светом.
Большой конный отряд махновцев с шестью пулеметными тачанками промчался мимо. Прохор понял, что он опоздал и на хутор Вольный уже нет смысла идти: все его добро вместе с верным конем Булатом пропало. Но не об этом ему стоило беспокоиться, а о том, как побыстрее унести отсюда ноги. Как близкий к Григорьеву человек, он был весьма известной фигурой, к тому же и махновцы ему не простят того, что он пытался убить их атамана, приложат все силы для его поимки. Не лучше бы обстояло дело, если б он попал в руки красных или белых. Для одних он предатель, повстанец, для других - просто враг. В любом случае его ждет расстрел или виселица.
Вернуться в родной городок? Очень далеко, да и что его там ожидает? Женитьба на Фекле, которая родит ему кучу ребятишек, а он, чтобы их прокормить, пойдет по стопам отца - станет работать сапожником? Правда, у него есть золотая диадема, которая стоит больших денег, но на нее еще надо найти покупателя. Вообще, рано ему думать о возвращении домой.
Прохор решил попытать счастья в Одессе. Там он сможет остановиться у Веры, попробует выйти на анархистов, в крайнем случае - на левых эсеров, и с их помощью определить свою дальнейшую судьбу. Прохор верил, что его ожидает будущее более завидное, чем корячиться с утра до вечера в сапожной мастерской.
Дорога до Одессы заняла много времени, ушли все его наличные деньги, зато внешне Прохор преобразился. Теперь он выглядел как обычный мужик, и было трудно узнать в нем франтоватого телохранителя атамана Григорьева, в английском френче с расстегнутыми верхними пуговицами, открывающими на всеобщее обозрение тельняшку - намек на недавнее морское прошлое. Вот только эти заметные ямочки на щеках, которые непроизвольно появлялись, когда он улыбался, сразу преображали заросшее лицо и делали его узнаваемым.
Вера, с которой он познакомился, пока был в Одессе, жила на Молдаванке, на пользующейся дурной славой Запорожской улице - здесь находились самые дешевые бордели, кабаки и прочие питейные заведения низкого пошиба. Григорьев, будучи в Одессе, объявил войну "королю бандитов" Япончику: "В городе должен быть один король, и это я", - заявил он. По его приказу неоднократно прочесывали Запорожскую в поисках воровских малин. Прохору это место подходило как нельзя лучше - вдали от центра и возможных нежелательных встреч.
Вера была актрисой на вторых ролях в местном драматическом театре. За время их знакомства он всего раз подвез ее на коляске к дому, и было это днем. А вообще она делила с ним постель в самом шикарном отеле - "Лондонском". Прохор надеялся на свою хорошую зрительную память, и она его не подвела - он быстро нашел неприметный серый двухэтажный дом.
- И что пану мешочнику требуется в этом Богом и революцией забытом краю? - спросила его толстая девица в несвежем сарафане, стоя на деревянной лестнице и жуя яблоко.
- Мне нужна Вера. Она дома?
- Чтоб я так жила - у модницы Верки уже появились такие вшивые кавалеры! Если бы ты спросил, живет ли здесь Верка, я бы ответила: нет, она давно обходит эти места стороной. Видите ли, она почти королева, а здесь воняет, да и клопы. Ты спросил: дома ли она? Откуда я знаю, где ее дом сейчас? Ты еще спроси…
- Замолкни, Сара! - На открытую веранду второго этажа вышла Вера в легком ситцевом платье.
Толстая девка хотела ответить как следует, но поперхнулась яблоком и закашлялась, согнувшись вдвое.
- Кто вы?
Вера уставилась на Прохора, нервничавшего из-за присутствия безостановочно кашляющей девицы, изо рта которой летели кусочки недожеванного яблока и брызги слюны. Он не хотел раскрываться при этой толстухе, которая обязательно будет чесать языком о нем всем знакомым и незнакомым.
- У меня к вам дело…
Тут лицо у Веры изменилось, в ее глазах вначале читалось недоумение, затем они радостно заискрились. Или ему это только показалось?
- Проходите ко мне наверх. Сара, дай дорогу.
Толстая девица тем временем пришла в себя, но не спешила сходить с лестницы. Она будто ощупывала Прохора своими глазенками. Прохор, взяв ее под локотки, переставил, освободив себе дорогу.
- Ты такой мешочник, как я царица Савская, - заявила девица, но Прохор молча прошел мимо нее.
Оказавшись в комнате Веры, больше напоминающей чулан, Прохор хотел было обнять девушку, но та ускользнула от него. Это ему не понравилось - не так давно она была счастлива от того, что он обратил на нее внимание и дарил подарки. Он даже переговорил "по-свойски" с директором театра - тот сразу пообещал Вере главную роль в новом спектакле.
"От меня не убежишь!" - подумал он, поймал девушку и рухнул вместе с ней на кровать. Его лицо оказалось напротив лица Веры, и ее новый взгляд ему тоже не понравился. Раньше она смотрела на него с восхищением, а сейчас чуть ли не с презрением. "Прошла любовь - увяли лютики. Ты самая настоящая гулящая девка, разве только на панели не стоишь! Со мной была из-за выгоды, а сейчас, видимо, нашла другого кота!" Эти мысли разбудили в нем злость, и он даже не знал, чего сейчас больше желал: ее тела или выпустить пар - дать выход злости. "Отлупить ее, что ли?"
- Вначале ты вымоешься и побреешься - от такой щетины у меня на щеках красные пятна появятся. - Вера попыталась высвободиться из-под его большого и сильного тела.
- Помыться - дело хорошее. А с бородой придется повременить, Вера.
И он, слегка приподнявшись, задрал платье почти до шеи и начал было рвать на ней тонкое белье. Перед его глазами замелькали красные круги, так он был возбужден после долгого воздержания.
- Подожди, я разденусь, - охладила его горячность ледяным тоном Вера. - Белье денег стоит - а такое еще и найти надо.
Он с трудом взял себя в руки и дал ей встать, внимательно наблюдая за ней, готовый в любой момент вновь накинуться. Но Вера, как и обещала, сбросила платье, аккуратно его повесила и сложила свое белье, а затем легла под него. Она была демонстративно холодна, и этим испортила все удовольствие Прохору, которому вспомнились безумные, ненасытные ночи с ней, когда она шептала слова любви и страсти. Теперь она была ледяная, словно труп. В нем снова вспыхнула злость, он уже ненавидел эту бесталанную актрисишку, мнящую себя бог знает кем. Но сейчас он от нее зависел - ему нужна на первое время крыша над головой и свобода действий.
- Прости, не сдержался. Очень соскучился по тебе. Как увидел - голову потерял, - произнес он делано виноватым тоном.
- Что за маскарад на тебе? Ну, мужик мужиком!
Прохор рассказал ей о гибели Григорьева и своих мытарствах.
- То, что Григорьев погиб, я знаю. Что думаешь делать?
- Хочу связаться со здешними анархистами - знаю, что они есть в профсоюзе железнодорожных рабочих.
Взгляд Прохора остановился на открытой газете, и он даже слегка присвистнул от удивления.
- Чека производит расстрелы и печатает списки в газете? Ого - пятьдесят человек! Хотя они - буржуи, дворяне, в общем, контра. А я думал, что у Онищенко для этого кишка тонка!
- Уже не он, а Саджай. А в помощники Дзержинский прислал ему своего секретаря, с группой московских чекистов, вот они и наводят порядок. Так что ты зря приехал сюда - рискуешь жизнью. Такие списки каждый день в газетах печатаются, и там не только буржуазия, а и те, кто советскую власть предали.
- Откуда ты все это знаешь?
- Так весь город гудит, разговоры только об этом.
- А как у тебя в театре? Получила главную роль в новом спектакле?
- Я ушла из театра. Работаю машинисткой в конторе, связанной с обеспечением продовольствием. Хороший паек.
- За три месяца ты здорово изменилась, Вера. Судя по тому, что услышал от той толстухи, ты здесь не живешь?
- Я перебралась в общежитие - оттуда ближе к работе, а здесь иногда бываю. Ты меня случайно застал.
- Буду надеяться, что это счастливый случай… Я пару дней у тебя здесь поживу - не возражаешь?
- Да нет. - Тень улыбки пробежала по лицу Веры. Она начала одеваться. - А помыться тебе все равно не помешает. Я принесу таз с теплой водой.
- Вода - это здорово! Вера, помнишь мраморные ванны "Лондонской"? А теперь - та-аз!
- Жизнь переменчива, и всегда на поверхности обычно плавает только дерьмо.
- Ты стала философом, Вера.
- Это лишь проза жизни… Я пошла за водой.
Через час Прохор, чистый и взбодрившийся, уже более оптимистично смотрел на мир. Вере надо было отправляться по делам, а заодно она собиралась принести из общежития немного продуктов, чтобы ее гость не умер с голода. У Прохора тоже было одно очень ответственное дельце, но он не стал посвящать в него Веру.
Его путь лежал в центр города, на Преображенскую, к ювелиру Либерману, с которым познакомился во время предыдущего пребывания в Одессе. И это было не просто знакомство, Прохор фактически спас Либермана, причем одним лишь своим присутствием.
Он тогда находился в ювелирной лавке, выбирая Вере в подарок золотые сережки, а в это время влетели трое пьяных григорьевцев, намереваясь провести у буржуя "реквизицию". Увидев в лавке начальника охраны Григорьева, они сразу сникли и поспешили убраться восвояси. Перепутанный Либерман подарил Прохору выбранные сережки, а к ним и колечко.
Ювелирная лавка Либермана, помещавшаяся на первом этаже двухэтажного дома, оказалась закрытой, но Прохор знал, что тот живет в этом же доме на втором этаже. Ворота во двор тоже были закрыты, а когда Прохор стал звонить, появился дворник со свирепым лицом.
- Чего надо, быдлота?!
- Либерман требуется. - Прохор еле сдерживал себя, чтобы не сунуть тому под нос наган.
- Для чего?
- Не твое холуйское дело! Иди зови хозяина!
- Да я тебя!.. - Дворник вытащил суковатую палку, видно, припасенную для таких посетителей, и стал ключами открывать ворота.
- Вон Либерман идет! - сказал Прохор и указал пальцем через плечо дворника, тот повернулся в том направлении.
Прохор мгновенно просунул руку сквозь прутья ворот и, схватив дворника за волосы, несколько раз с силой ударил его лицом о прутья. Увидев, что у того закатились глаза, отпустил, и грузное тело шлепнулось на землю. Прохор нащупал ключ в замке и вошел во двор.
Либерман оказался дома и был изрядно напуган при виде посетителя. Он не сразу признал в заросшем щетиной мужике бравого телохранителя Григорьева, а когда узнал, чуть было не расплакался от избытка чувств: