- Вы в порядке? Попробуйте опустить голову между ногами.
Предложение требовало акробатических навыков и имело явный сексуальный подтекст, но владелец портфеля попытался сделать как велено.
- Вам чем-то помочь? - Джексон присел рядом на корточки. - Как вас зовут?
Парень покачал головой, словно понятия не имел. Он был бледен как мел.
- Меня зовут Джексон Броуди, - сказал Джексон. - Я когда-то работал в полиции. - Джексона внезапно пробрала дрожь. Вот и все, вся его жизнь уместилась в двух фразах: "Меня зовут Джексон Броуди. Я когда-то работал в полиции". - Вам помочь?
- Спасибо, я в порядке, - выдавил из себя мужчина. - Простите. Мартин Кэннинг, - добавил он.
- Передо мной-то что извиняться, вы же не меня отправили в нокдаун.
Ему не стоило этого говорить. Мужчину охватил ужас.
- Я не нападал на него. Я пытался помочь ему. - Он указал на водителя "пежо", по-прежнему лежавшего посреди улицы, но теперь в окружении бригады "скорой".
- Знаю-знаю. Я видел. Послушайте, я дам вам номер своего мобильного. Если понадобится свидетель, если возникнут проблемы с полицией или тем типом из "хонды" - звоните. Но я уверен, что проблем не будет. Не волнуйтесь.
Джексон записал свой номер на обороте фестивальной рекламки, завалявшейся в кармане, и протянул ее мужчине. Потом поднялся, отметив про себя, как скрипнули суставы. Он хотел поскорее уйти. Ему не нравилось находиться на месте преступления и видеть, как всем заправляют девочки-полицейские едва старше его дочери, - он ощущал себя древним старцем. Он был здесь лишним. Его вдруг укололо желание получить свой жетон обратно.
Джексон запомнил номер "хонды", но полицейским его не сказал. "Наверняка кто-нибудь еще записал. Вокруг и без меня хватает свидетелей", - решил он. На самом деле ему не хотелось увязнуть в бюрократической волоките. Раз он не главный, нечего ему тут делать. В конце концов он просто шел мимо.
5
Арчи с Хэмишем придумали план. Они были прямо как актеры, как будто снимались в кино. Они вошли в магазин поодиночке, с интервалом в несколько минут, потому что, если в магазин одновременно входило больше одного подростка, у продавцов начинался острый приступ паранойи. (Бред. Сколько тысяч раз Арчи с Хэмишем заходили вместе и не совершали преступления!) Они бродили по разным углам магазина, потом Арчи исподтишка звонил Хэмишу, а тот отвечал на звонок и закатывал истерику прямо перед продавцом - иногда просто выплескивал злость на "собеседника": "Что за долбаная хрень? Ты, ублюдок хренов, даже не смей…" - что-то в этом роде, а иногда добавлял трагическую нотку - подразумевалось, что звонивший сообщает ему о несчастье с кем-то из близких. Можно было нести любую ахинею, главное - завладеть вниманием продавца. "О боже, только не моя сестренка! О господи, пожалуйста, нет!" Иногда Хэмиш совсем чуток переигрывал.
Все это время Арчи продолжал притворяться, что рассматривает товары. Но вообще-то, он их воровал. Ха-ха! Для такого дела нужен маленький магазин: продавцов поменьше и нет сигнализации на двери, которая срабатывает на магнитные бирки и подобное дерьмо. Конечно, если в магазине нет сигнализации, значит, там нет ничего стоящего (они воровали не ради процесса, окститесь, - воруешь, когда чего-то хочешь). Иногда на звонок отвечал Арчи, а Хэмиш тырил, но, хоть Арчи и не любил это признавать, актер из него был паршивый.
Был первый день нового триместра, большая перемена, и Арчи еще не успел разобраться, делает ли их школьная форма более или менее безобидными в глазах продавцов. Это была форма "хорошей школы" - его мать солгала насчет своего места жительства, подсунув адрес подруги, чтобы сын попал в школу Гиллеспи. И после этого она заявляет, что врать нехорошо! Она все время врет. А что получил Арчи? Только две долгие поездки на автобусе каждый день.
Разгар Фестиваля, практически еще середина лета, по городу слоняются толпы сраных иностранцев и туристов - все в отпуске, развлекаются, а у них уже начался учебный год. "Этого достаточно, чтобы толкнуть пацана на преступление, не правда ли, Арчи?" - спросил Хэмиш. У него была странная манера выражаться. Поначалу Арчи заподозрил его в манерности, но потом решил, что это просто аристократические замашки. Хэмиша исключили из Феттса, он пришел в класс Арчи только год назад. Он был со странностями, но Арчи списывал это на его богатство.
Магазинчик в Грассмаркете, торгующий экипировкой для сноубордистов, - просто находка. Прелесть. И всего одна продавщица - размалеванная стервозина. Ему захотелось "сделать это" с ней, чтобы преподать ей урок. Ему пока не доводилось "делать это" ни с одной девчонкой, но он думал об этом девяносто процентов времени, когда бодрствовал, и сто - когда спал.
Он позвонил Хэмишу и сбросил, и Хэмиш принялся отрабатывать свой драматический номер: "Мама, ты о чем? Какая больница? Но ведь утром с папой все было в порядке" - и так далее, пока Арчи засовывал в сумку квиксилверовскую футболку. Может, Хэмиш был недостаточно убедителен, может, размалеванная стервозина оказалась не такой уж тормознутой, но вдруг они оба рванули за дверь и помчались, как, вашу мать, спринтеры. Арчи думал, что у него вот-вот случится сердечный приступ. Он остановился и согнулся пополам, пытаясь восстановить дыхание. Хэмиш тоже затормозил и врезался в него сзади. Он уписывался со смеху.
- Сонная корова, даже из магазина поленилась выпереться. - Он огляделся по сторонам. - Что здесь происходит?
- Фиг знает.
- Драка, - произнес Хэмиш, триумфально вытянув руку в небо. - Ура!
Арчи увидел бейсбольную биту, увидел сжавшегося на дороге парня. Повернулся к Хэмишу и сказал:
- Клёво.
6
Одна из полицейских спросила: "Вы поедете с ним в больницу?" Похоже, она решила, что он друг пострадавшего, и, поскольку других друзей у того рядом не оказалось, Мартин с сознанием долга полез в "скорую". Поступай с другими так, как хочешь, чтобы они поступали с тобой.
Только когда они наконец доехали до новой Королевской больницы на окраине города, он понял, что при нем нет сумки. Мартин помнил, как портфель тяжело прогромыхал по мокрым булыжникам, шлепнувшись на мостовую, но, что случилось потом, понятия не имел. Никакой катастрофы, все данные были предусмотрительно скопированы на крошечный лиловый кусок пластика - карту памяти "Сони" у него в бумажнике, и еще одна дополнительная копия лежала в столе в "офисе". Он представил, как человек, подобравший его ноутбук, открывает папку "Мои документы", читает его книгу, находит ее полным дерьмом, декламирует отрывки друзьям и они все уписываются со смеху, - почему-то человек, подобравший его ноутбук, должен был непременно "уписываться со смеху", а не просто смеяться. И уж точно не хихикать. Свободный от предрассудков среднего класса, не такой жалкий ("Ты - просто старая баба", - не раз говорил ему отец), как Мартин, этот человек решил бы, что и жизнь Мартина, и его книги достойны одних насмешек. "Что-то случилось, Берти, - прошептала Нина, балансируя у него на плечах, чтобы получше разглядеть лорда Карстерса в засаженной пальмами оранжерее замка Данрот". Берти - семнадцатилетний помощник Нины Райли, которого она вытащила из трясины браконьерства.
В ноутбуке была и переписка ("Большое спасибо за ваше письмо. Очень рад, что вам нравятся книги о Нине Райли. С наилучшими пожеланиями, Алекс Блейк"). Возможно, уписавшись со смеху, незнакомцы найдут его адрес и вернут ноутбук. А может, наведаются к нему в гости и обчистят дом сверху донизу. А может, компьютер переехала машина и загадочная материнская плата уже раздавлена, а жидкокристаллический экран искорежен.
Водитель "пежо" был в полном сознании и ясной памяти. На виске у него вздулась устрашающего вида шишка, словно под кожу запихали яйцо.
- Мой добрый самаритянин, - сказал он женщине-парамедику, кивнув на Мартина. - Спас мне жизнь.
- В самом деле? - Медсестра не знала, верить ли подобной гиперболе.
Водителя "пежо" закутали, как младенца, в большое белое хлопчатобумажное одеяло. С трудом высвободив руку, он потянулся к Мартину.
- Пол Брэдли, - произнес он.
Мартин потряс его руку:
- Мартин Кэннинг.
Он постарался не сдавливать руку водителя "пежо" слишком сильно, чтобы не сделать ему больно, но потом забеспокоился, что рукопожатие оказалось слишком вялым. Когда речь заходила о мужском знакомстве, отец Мартина, Гарри, был непреклонен ("Тоже мне Мэри-Эллен Дряблые Ручонки - жми руку по-мужски"). Мартин зря беспокоился - рука у Пола Брэдли оказалась на удивление маленькой и гладкой, а пожатие - жестким и механическим, как у автомата.
Мартин не прикасался к другому человеку уже несколько месяцев, разве что случайно: взял сдачу у кассирши в супермаркете, подержал блевавшего Ричарда Моута над унитазом, когда тот перепил на вечеринке. Неделю назад он помог пожилой женщине сесть в автобус и удивился, как его тронуло прикосновение ее невесомой пергаментной руки.
- Вам бы самому прилечь не мешало, - сказал Пол Брэдли. - На вас лица нет.
- Правда? - Он немедленно почувствовал слабость.
- Неприятное, похоже, было происшествие, - вставила парамедик.
"Происшествие" - так назвала полицейская эту вспышку дорожной агрессии. "Нам нужно будет вас опросить как свидетеля происшествия, сэр". Милое нейтральное слово, вполне может означать "увлекательное приключение". Может, так ему и описывать собственную передрягу: "Да, ну так вот, в России со мной приключилось досадное происшествие…"?
Регистраторша в приемном покое спросила данные водителя "пежо", и Мартин понял, что забыл его имя. Пострадавшего укатили дальше, а сестра посмотрела на Мартина учительским взглядом и сказала:
- Вы не могли бы выяснить? И узнайте его адрес и кто ближайшие родственники.
Отправившись на поиски водителя "пежо", Мартин обнаружил его в отгороженном занавесками пространстве, где ему измеряли давление.
- Извините, - прошептал Мартин, - мне нужны его данные.
Водитель "пежо" попытался сесть, но медсестра мягко толкнула его обратно.
- Приятель, возьми у меня в куртке бумажник, - сказал водитель "пежо", поверженный навзничь.
В углу на металлическом стуле висела черная кожаная куртка. Мартин осторожно залез во внутренний карман и достал бумажник. Было что-то странно интимное в том, чтобы лазить по чужим карманам, словно он воровал от нужды. Куртка была из дорогой, мягкой кожи. "Ягненок", - догадался Мартин и подавил в себе желание надеть ее и ощутить себя в чужой шкуре. Он помахал сестре бумажником, мол, нашел, что искал, и больше ничего не замышляет, и она мило ему улыбнулась.
- Присмотреть за вашей сумкой? - спросил он у водителя "пежо"; сумка - портплед - приехала вместе с ними на "скорой".
- Спасибо, - ответил тот, и Мартин решил, что согласие получено; почти пустой на вид портплед оказался удивительно тяжелым.
Регистраторша тщательно изучила содержимое бумажника. Полу Брэдли было тридцать семь лет, он жил в Северном Лондоне. В бумажнике оказались водительские права, пачка двадцатифунтовых банкнот и квитанция из "Эйвис" на прокат "пежо". И ничего больше - ни кредитных карт, ни фотографий, ни клочков бумаги с записанными наспех телефонами, ни чеков, ни билетных корешков. Ни намека на ближайших родственников. Мартин предложил на эту роль себя, и регистраторша возразила: "Вы даже не знали, как его зовут", но все же написала на бланке: "Мартин Кэннинг".
- Пресвитерианец? - спросила она, на что Мартин ответил:
- Он англичанин. Напишите лучше "англиканец".
Интересно, какая официальная церковь в Уэльсе?
Он понятия не имел.
Больница больше напоминала вокзал или аэропорт, место остановок и пересадок, а не пункт назначения. Там было кафе и магазин, скорее даже небольшой супермаркет. Ничто не указывало на то, что где-то здесь есть больные.
Он уселся ждать в приемном покое. Надо уж довести дело до конца. Пролистал от корки до корки "Старинные дома" и "Хелло!", оба трехлетней давности. Ему вспомнилось, как он где-то читал, что гепатит С может долго жить вне человеческого тела. Вирус можно подхватить, просто дотронувшись до чего-нибудь - дверной ручки, чашки, журнала. Эти журналы старше самой больницы. Должно быть, их сложили в коробку и перевезли сюда из старого здания на Лористон-плейс. Мартин был там как-то в отделении скорой помощи, когда мать ошпарила руку, в кои-то веки удосужившись его навестить. Это единственное, что ей запомнилось, - не поездка в Хоуптаун-хаус, где они наслаждались пейзажем и пили чай, не обед в "Помпадуре" в отеле "Каледонский", не посещение Холирудского дворца - только как она облилась кипятком из чайника. "Из твоего чайника", - подчеркнула она, будто Мартин нес прямую ответственность за температуру кипения воды.
Тамошнее приемное отделение - грязь, старые, провонявшие мочой стулья - было как из Третьего мира. Мать увели в смотровую, за бледно-зеленые шторы в засохших пятнах крови. Теперь в старой больнице, помимо всего прочего, еще и квартиры. Странно, что кому-то хочется жить там, где раньше люди умирали и мучились от боли или изнемогали от скуки в очередях поликлиники. Сам Мартин жил в викторианском особняке в Мёрчистоне, и на месте его дома, скорее всего, раньше было поле. Жить там, где раньше было поле, а не морг или операционная, как-то поприятней. Хотя сейчас всем на это плевать - охота за жильем в Эдинбурге перебивает все остальные инстинкты. На прошлой неделе в газетах писали про купленный за сто тысяч фунтов гараж. Мартин решил, что в нем наверняка собираются жить.
Он купил свой дом три года назад. После переезда в Эдинбург, подписав первый контракт с издательством, он снял маленькую квартирку неподалеку от Ферри-роуд и начал копить на что-нибудь получше. Им владело то же безумие, что и остальными охотниками за недвижимостью, - он кропотливо изучал объявления о продаже и со спринтерской скоростью метался на просмотры домов по вечерам в четверг и днем в воскресенье.
В дом в Мёрчистоне он влюбился, едва переступив порог. В каждой комнате ему мерещились тайны и тени, за витражными окнами угасал туманный октябрьский день. "Роскошно", - подумал он. В его воображении тут же ожили картины прошлого, послышался смех старомодно одетых детей: на мальчиках - школьные картузы в полоску, на девочках - платья с оборками и белые носочки по щиколотку. Они секретничали, обдумывая веселые проказы перед камином в детской. В доме кипела жизнь: горничная прилежно мыла и драила - никакой тебе классовой ненависти, - а иногда подстрекала детей к новым шалостям и сама принимала в них участие. Еще были садовник и кухарка, которая готовила старомодные блюда (копченая селедка, бланманже, картофельные запеканки с мясом). И за всем этим надзирала чета любящих родителей, снисходительных и добродушных, - впрочем, когда проказы заходили слишком далеко, они делались суровы и строги. Отец каждый день ездил на работу в город, где занимался чем-то таинственным в своей "конторе", а матушка собирала подруг на партию-другую бридж и писала письма. Случались и мрачные времена: однажды отца по ошибке объявили преступником или даже шпионом и семью ввергло в нужду (матушка справилась со всем просто великолепно), но потом правда восторжествовала и все вернулось на круги своя.
- Я его покупаю, - заявил он агентше, которая показывала ему дом.
- Как и те десять человек, которые оставили заявки до вас.
Она не поняла, что это "Я его покупаю" не просто озвучивало намерение купить объект недвижимости - осмотреть, поторговаться и заплатить, - то был крик души, не знавшей домашнего очага. После детства, проведенного в переездах из одного военного городка в другой, отрочества в интернате и преподавательского коттеджа в школьном кампусе в Озерном крае, Мартин жаждал обрести собственный дом. Как-то в университете сокурсник подсунул ему тест на словесные ассоциации для своей работы по психологии, и, дойдя до слова "дом", Мартин будто споткнулся о пустоту - оно не вызвало в нем никаких чувств.
Когда Гарри, его отец, вышел в отставку, мать попыталась убедить мужа вернуться в ее родной Эдинбург, в чем потерпела жестокую неудачу, и вместо этого они переехали в Истборн. Оказалось (ничего удивительного), что Гарри совершенно непригоден к штатской жизни, к оседлому существованию в добротном доме ленточной застройки, с тремя спальнями, отделанном изнутри светлым деревом, на тихой улочке в пяти минутах от Ла-Манша. Море оставляло его равнодушным, он каждое утро совершал короткую прогулку вдоль берега, но не для удовольствия, а чтобы поддерживать форму. Все, и особенно жена, вздохнули с облегчением, когда спустя три года после отставки он скончался от сердечного приступа, повздорив с соседом из-за того, что тот припарковал машину у них перед домом.
- Он никак не мог взять в толк, что дорога - общая, - объясняла мать Мартину с Кристофером на похоронах, словно в этом крылась причина его смерти.
У матери не хватило духу уехать из Истборна - она всегда была слабохарактерной, - но и Мартина, и Кристофера тянуло обратно в Шотландию (точно угря или лосося на нересте), и оба поселились от матери как можно дальше.
Кристофер был сметчиком и жил не по средствам в Шотландских границах с женой Шиной (невротичкой и стервой) и двумя на удивление милыми детьми-подростками. Географически братьев разделяло небольшое расстояние, но они почти не виделись. С Кристофером было непросто, в его манере общения с миром виделось что-то неестественное и надуманное, - казалось, он копирует окружающих, надеясь стать для них приятнее и подлиннее, что ли. Мартин уже давно оставил надежду стать как все.
Ни Мартин, ни Кристофер не считали Истборн "домом", матери не хватало индивидуальности, чтобы создать домашний уют. Они говорили друг другу: "Когда собираешься в домину?" - словно само здание обладало натурой посильнее, чем их мать; и притом оно было совершенно безликим - каждые пару лет его перекрашивали в тот же невнятный светло-коричневый цвет, но вскоре стены вновь обретали свой обычный, никотиново-желтый оттенок. Мать была заядлой курильщицей, пожалуй, он мог бы назвать это ее основной чертой. Мартин представлял себе ад как бесконечное дождливое воскресенье в материнском доме: январь, вечные четыре пополудни на часах и запах рагу из говяжьей рульки в непроветриваемой кухне. Табачный дым, жидкий чай, сводящая челюсти приторность глазированных пирожных. В видеомагнитофоне - кассета с "Чисто английскими убийствами".
Мать уже превратилась в трясущуюся старуху, но умирать пока не собиралась. Кристофер, едва сводивший концы с концами, жаловался, что таким манером она вполне может его пережить и, мол, не унаследовать ему половину истборнского дома, по которой плачет его банковский счет.