– Перед тем как прийти к тебе, я разговаривала с Зоей. Я хотела узнать, как ей жилось в этом фальшивом подобии семьи. Она – умная девочка, но у нее ранена душа, и она запуталась. Зоя мне очень нравится. Она рассказала мне о том, что предлагала тебе решение – оставить Льва, и тогда она была бы счастлива.
Раиса пришла в смятение. Она-то думала, что Зоя – заложница. Но, оказывается, девочка доверилась Фраерше, рассказала ей о Раисе и вооружила их врага всеми тайнами, которые та хотела узнать. Фраерша продолжала:
– Я очень удивлена тем, что ты настолько жестоко отвергла ее просьбу, заявив в ответ, что любишь Льва. А между тем, девочка настолько запуталась в своих чувствах, что часто по ночам брала на твоей кухне нож и стояла с ним в руках над Львом, пока он спал, собираясь перерезать ему горло.
Раиса растерялась окончательно. Она не понимала, о чем говорит Фраерша, – какой еще нож? С ножом в руках над Львом? После нескольких неудачных попыток Фраерша наконец нащупала ее слабое место – ложь, тайну. Женщина улыбнулась.
– Похоже, кое о чем Лев тебе все-таки не рассказывал. Это правда, Зоя и впрямь стояла по ночам у его кровати, сжимая в руке нож. Лев застал ее врасплох. И он ничего не сказал тебе?
Все фрагменты головоломки встали на свои места. Когда Раиса нашла Льва, погруженного в тяжкие раздумья за столом, он думал вовсе не о Николае, а о Зое. Она еще спросила его, что случилось. А он сказал, что ничего. Он солгал ей.
Фраерша почувствовала себя хозяйкой положения.
– Помни об этом и хорошенько подумай над тем, что я тебе скажу. Я повторю предложение, сделанное тебе Зоей. Я верну тебе девочку целой и невредимой. Но взамен ты пообещаешь, что вы, все трое, больше никогда не увидитесь со Львом. Последние три года перед тобой стояла дилемма – любить девочек иди любить Льва. Пришло время сделать окончательный выбор, Раиса.
Колыма. Лагерь № 57
Тот же день
Лев едва мог стоять на ногах, не говоря уже о том, чтобы копать. Он работал в траншее трехметровой глубины, и его кирка бессильно звенела, ударяясь о застывшую землю. Заключенные разожгли огромные костры, похожие на погребальные, на которых хоронили павших героев древности, и те медленно отогревали скованную вечной мерзлотой почву. Но Лев находился далеко от них – бригадир специально отрядил его сюда, в самый дальний и насквозь промерзший угол золотого рудника, в самую неразработанную траншею, где, даже будь он полон сил, Лев не смог бы выполнить норму, добыв минимальное количество породы, и получить за это стандартную пайку.
Ноги у него подгибались от боли и усталости. Покрытые синевато-багровыми пятнами, коленные чашечки распухли и ныли, утонув в пузырях суставной жидкости. Прошлой ночью его заставили встать на колени, после чего связали руки за спиной, приподняли лодыжки и привязали их к кистям, так что вес его тела пришелся как раз на коленные чашечки. Чтобы он не упал, его привязали к стойке нар. В таком положении он простоял много часов, будучи не в силах пошевелиться и облегчить страдания: кожа на ногах натянулась, а кости терлись о дерево, сдирая кожу. Любая попытка переменить положение вызывала у него сдавленный крик, который не слышал никто, кроме него, – во рту у него торчал кляп. Заключенные спали, а он стоял на коленях, грызя зубами, словно обезумевшая лошадь, грязную и вонючую тряпку, которой зэки предварительно протерли свои язвы и нарывы. И пока под крышей барака раздавался храп, лишь один заключенный бодрствовал вместе с ним – Лазарь. Он следил за Львом всю ночь напролет, вынимая тряпку у него изо рта, когда его тошнило, и вновь завязывая ее, когда рвота заканчивалась, словно любящий отец, ухаживающий за больным сыном. Сыном, которому следовало преподать урок.
На рассвете Льва привели в чувство, окатив его ледяной водой. Когда его развязали и вынули изо рта кляп, он повалился на пол, не чувствуя ног, – ему казалось, будто их ампутировали ниже колен. Только через несколько минут, наполненных мучительной болью, он смог разогнуть их, а спустя еще некоторое время с величайшим трудом поднялся, прихрамывая и постарев на добрую сотню лет. Заключенные позволили ему позавтракать; он сел за стол и дрожащими руками поднес пайку ко рту. Они хотели, чтобы он остался жив. Они хотели, чтобы он страдал. Как путник, бредущий по пустыне, мечтает об оазисе, так и Лев мог думать только о Тимуре. Трепещущий, словно мираж, образ друга стоял у него перед глазами. Поскольку выехать из Магадана ночью было нельзя, то его спаситель мог прибыть только с наступлением вечера.
Трясущимися от усталости руками Лев поднял над головой кирку, но тут ноги его подогнулись, и он упал лицом вперед, ударившись распухшими коленями о мерзлую землю. При ударе пузыри лопнули, как переспелые фрукты. Он распахнул рот в безмолвном крике, а из глаз хлынули слезы. Скорчившись на дне канавы, Лев перевернулся на бок и подобрал ноги, давая коленям передохнуть. Невероятная усталость заглушила даже инстинкт самосохранения. На краткий миг он уже готов был закрыть глаза и провалиться в сон. Здесь, на таком холоде, он бы уже не проснулся.
Но вспомнив Зою, Раису и Елену, вспомнив свою семью, он сел и, упираясь ладонями в землю, медленно выпрямился. Кто-то схватил его за шиворот, вздергивая на ноги, и прошипел в самое ухо:
– Никакого отдыха, чекист!
Никакого отдыха и никакой пощады – таков был вердикт Лазаря. И приговор этот рьяно и со всем пылом приводился в исполнение. Голос, прозвучавший у Льва над ухом, принадлежал не охраннику, а товарищу по несчастью, собрату-заключенному, бригадиру, который из чувства личной ненависти отказывался дать Льву хотя бы минуту передышки, когда он не будет страдать от боли и усталости или того и другого вместе. Лев не арестовывал этого человека или членов его семьи. Она даже не знал, как его зовут. Но это не имело значения. Он превратился в талисман для каждого зэка, олицетворяя собой несправедливость. Он был чекистом, его воспринимали только в этом качестве, и потому ненависть каждого узника к нему была личной.
Прозвенел колокол. Зэки побросали инструменты. Лев пережил свой первый трудовой день на руднике, но это испытание не шло ни в какое сравнение с тем, что ожидало его ночью: вторая из множества невообразимых пыток. Он с трудом выбрался по откосу из траншеи и заковылял вслед за остальными. Его поддерживала лишь надежда на появление Тимура.
Когда они вернулись в лагерь, тусклый дневной свет, сочившийся сквозь сплошную облачную пелену, уже угасал. Лев вдруг увидел, как в темноте на равнине вспыхнули фары грузовика. Два желтых глаза, похожие на далеких светлячков. Если бы не боль в коленях, Лев пал бы ниц перед милосердным Богом и заплакал бы от умиления. Подталкиваемый охранниками, которые пинали и проклинали его только тогда, когда этого не мог слышать их перестроившийся начальник, Лев вместе с другими зэками ввалился на территорию зоны, то и дело оглядываясь назад, на грузовик, который подъезжал все ближе. Едва сдерживаясь, чтобы не закричать, с дрожащими губами, он вернулся в барак. Больше не будет пыток, которые для него уготовили зэки, он спасен. Он встал у окна, прижавшись лицом к стеклу, словно мальчик из бедной семьи у витрины кондитерского магазина. Грузовик въехал в лагерь. Из кабины выпрыгнул охранник, затем показался и водитель. Лев ждал, вцепившись в оконную раму. Тимур должен быть с ними, может, он сидит на заднем сиденье. Шли минуты, а из грузовика больше никто не выходил. Он продолжал смотреть в окно, пока отчаяние не захлестнуло его с головой, пока он сознавал, что как бы долго он ни пожирал взглядом грузовик, оттуда больше никто не выйдет.
Тимур не приехал.
Лев не мог есть. Разочарование было столь велико, что заглушило голод, наполнив его желудок до отказа. В столовой он оставался за столом еще долго после того, как остальные заключенные ушли, пока наконец охранники с бранью не выгнали его вон. Уж лучше пусть его накажут они, чем собратья-зэки, лучше провести ночь в штрафном изоляторе – ледяной камере для наказаний, – чем вынести очередную пытку. В конце концов, разве охранники не подчиняются перестроившемуся начальнику Синявскому? А тот разве не вещал о справедливости и равных возможностях? Когда охранники выталкивали его в двери, Лев решил намеренно спровоцировать инцидент и замахнулся, чтобы ударить одного из них. Но он был слаб и немощен, и кулак его легко перехватили на полпути. В лицо ему врезался приклад автомата.
Его потащили за руки, так что ноги волочились по снегу, но не в штрафной изолятор, а в барак и бросили посреди него. Лежа на полу и глядя на сосновые балки над головой, он слышал, как уходят охранники. Нос и губы у него были залиты кровью. Сверху вниз на него смотрел Лазарь.
Его раздели догола и обмотали мокрыми полотенцами, завязав их узлом на спине, так что он не мог пошевелиться, с руками, прижатыми к туловищу. Он не чувствовал боли. Хотя сам он никогда официально не выступал в качестве дознавателя, но знал, какие методы применяются в подобных случаях. Иногда ему приходилось присутствовать на допросах. Но сейчас он столкнулся с чем-то новеньким. Его подняли и уложили на спину. А вокруг заключенные продолжали заниматься своими делами перед вечерним отбоем. Мокрые полотенца холодили кожу. Но он слишком устал и, пользуясь возможностью, смежил веки.
Его разбудили заключенные, расползавшиеся по нарам, но главной причиной стала боль в груди. Он впервые начал понимать, какая пытка ему уготована. Полотенца, высыхая, сжимались все туже и постепенно сдавливали ребра. К физическому страданию добавилось и осознание того, что боль будет усиливаться с каждой минутой. Пока остальные узники укладывались спать, Лазарь занял свой пост на стуле рядом со Львом. К нему подошел и рыжеволосый узник, служивший голосом священника.
– Я тебе нужен?
Лазарь покачал головой и отправил того спать. Мужчина метнул на Льва яростный взгляд, словно ревнивый любовник, после чего удалился, как ему было приказано.
К тому времени, как заключенные уснули, боль стала настолько невыносимой, что, если бы не кляп во рту, Лев взмолился бы о пощаде. Глядя, как лицо его исказилось от муки, словно в грудь ему ввинчивали шурупы, Лазарь опустился рядом с ним на колени, как будто собираясь молиться, и приблизил губы к щеке Льва, едва не коснувшись мочки его уха. Голос его был слабым, как шелест осенних листьев:
– Тяжело… наблюдать за страданиями ближнего… что бы он ни совершил… Ты сам меняешься… каким бы правым себя ни чувствовал… желая отомстить…
Лазарь умолк, собираясь с силами после долгой речи. Боль не отпускала его ни на миг, она стала его вечным спутником. Он знал, что она не утихнет никогда и что он будет жить с ней до самой смерти.
– Я спрашивал у остальных… Нашелся ли хоть один чекист, который помог бы кому-нибудь из вас? Нашелся ли хоть один добрый человек… И все… ответили… нет.
Он вновь замолчал, вытирая пот со лба, прежде чем снова приблизить губы к уху Льва.
– Государство выбрало тебя… чтобы предать меня… Потому что у тебя есть сердце… Я сразу разглядел бы его отсутствие у другого человека… И в этом – твоя трагедия… Максим, я не могу пощадить тебя… В жизни так мало справедливости… Нужно пользоваться той малостью, что нам отпущена…
Боль довела Льва до умоисступления и сменилась эйфорией. Бревенчатые стены барака куда-то исчезли, и Лев очутился посреди бескрайней ледяной равнины – но эта была другая равнина, белая, мягкая и яркая, ничуть не страшная и не холодная. С неба, прямо ему на лицо, падал ледяной дождь. Он заморгал и затряс головой. Он лежал в бараке, на полу. На голову ему опрокинули ведро воды, а изо рта вынули кляп. Полотенца развязали, но, несмотря на это, он едва мог дышать – легкие сжались и не хотели пропускать в себя воздух. Он сел, делая мелкие и медленные вдохи. Наступило утро. Он пережил еще одну ночь.
Заключенные проходили мимо него, направляясь на завтрак и презрительно сплевывая. Судорожные вдохи Льва стали глубже, дыхание постепенно возвращалось к норме. В бараке он был один и сейчас спросил себя, а чувствовал ли он себя когда-либо настолько одиноким? Он встал, но ему пришлось прислониться к деревянной стойке нар, чтобы не упасть. Его окликнул охранник, недовольный тем, что он возится так долго. Лев уронил голову на грудь и поплелся к выходу, едва переставляя ноги и шаркая ими по гладкому деревянному полу, словно неумелый конькобежец.
Войдя в административную зону, Лев остановился. Еще одного рабочего дня он не выдержит. Как и третьей ночи, впрочем. Он живо представил себе самые разнообразные пытки, которым был свидетелем. Что ждет его сегодня? Образ Тимура поблек и уже не мог поддерживать его. Их планы рухнули. Стоявший неподалеку охранник заорал на него:
– Пошевеливайся!
Льву придется импровизировать на ходу. Он остался один. Глядя на командирский барак, он закричал:
– Гражданин начальник!
После столь вопиющего нарушения дисциплины к нему бегом устремились несколько охранников. Из дверей столовой за ним наблюдал Лазарь. Лев должен был как можно быстрее привлечь внимание начальник лагеря.
– Гражданин начальник! Я знаю о речи Хрущева!
Охранники были уже совсем близко. Прежде чем Лев успел вымолвить еще хоть одно слово, его ударили в спину. Второй удар пришелся в живот. Он согнулся пополам, и тут удары посыпались градом.
– Прекратить!
Охранники замерли. С трудом распрямившись, Лев взглянул на административный барак. На верхней площадке лестницы стоял Синявский.
– Приведите его ко мне.
Тот же день
Охранники втащили Льва вверх по лестнице и втолкнули в кабинет. Начальник лагеря отступил в угол, поближе к толстой пузатой печке. На обитых досками стенах висели карты региона, фотографии в рамочках, на которых начальник лагеря был снят вместе с заключенными: Синявский улыбался, словно в компании хороших друзей, а вот лица зэков ничего не выражали. Вокруг рамочек виднелись темные полосы – очевидно, старые фотографии недавно были сняты, а на их место повешены новые.
В оборванной одежде, грязный и измученный, Лев стоял, дрожа всем телом, словно беспризорник. Синявский жестом приказал охранникам удалиться.
– Я хочу поговорить с заключенным наедине.
Охранники переглянулись. Один из них проворчал:
– Этот человек набросился на нас вчера вечером. Будет лучше, если мы останемся с вами.
Синявский покачал головой.
– Чепуха.
– Он может причинить вам вред.
Учитывая их подчиненное положение, они вели себя вызывающе и едва ли не угрожали начальнику лагеря. Совершенно очевидно, власть его пошатнулась. Синявский поинтересовался, обращаясь ко Льву:
– Вы ведь не станете бросаться на меня, а?
– Не стану, гражданин начальник.
– Видите, какой он вежливый? А теперь уходите все, я настаиваю.
Охранники неохотно вышли, даже не давая себе труда скрыть презрение, которое вызвала у них его мягкость.
Как только они ушли, Синявский подошел к двери, чтобы проверить, не притаились ли они снаружи. Он вслушивался в скрип ступенек под их ногами, пока они спускались по лестнице. Уверившись в том, что они остались одни, он запер дверь и повернулся ко Льву.
– Присаживайтесь, прошу вас.
Лев опустился на стул по другую сторону стола. В кабинете было тепло и пахло древесной стружкой. Льва потянуло в сон. Начальник лагеря улыбнулся:
– Наверное, вы замерзли.
Не дожидаясь ответа, Синявский подошел к печке. Сняв с огня кастрюльку, он налил янтарную жидкость в небольшую жестяную кружку, точно такую же, как и те, в которых узникам предлагали отвар хвойных игл. Держа ее за края, он протянул ее Льву.
– Осторожнее.
Лев опустил глаза на жидкость, с поверхности которой поднимался легкий парок. Он поднес кружку к губам. От нее исходил сладковатый аромат. Она имела вкус растопленного меда, настоянного на травах. Но в горло ему не попало ни капли: подобно благословенному дождю, падающему на пересохшую и потрескавшуюся от жары землю пустыни, теплая сладость и алкоголь мгновенно всосались в нёбо. Кровь ударила ему в голову. Комната закружилась перед глазами. Во всем теле у Льва появилась необыкновенная легкость, словно выдержанный нектар стал для него глотком счастья.
Синявский опустился на стул по другую сторону стола, отпер выдвижной ящик и достал оттуда картонную коробку, положив ее на стол между ними. На крышке значилось: "НЕ ДЛЯ ПЕЧАТИ".
Начальник лагеря постучал по ней пальцем.
– Вам известно, что находится внутри?
Лев кивнул.
– Вы ведь шпион, верно?
Лев понял, что ему не следовало пить. Подпоить голодного заключенного – самое обычное дело, чтобы развязать ему язык. А сейчас он должен быть собранным и осторожным, как никогда. Самая большая ошибка, какую он только мог сделать, – поверить в благорасположение начальника лагеря. Входя в комнату, он намеревался назваться своим настоящим именем и поделиться подробностями карьеры Синявского, упомянув фамилии его непосредственных начальников. Но прозвучавшие слова застали его врасплох. Синявский нарушил затянувшееся молчание:
– Не надо лгать. Я знаю правду. Вы здесь для того, чтобы представить рапорт о ходе реформ. Как и ваш друг.
Сердце замерло у Льва в груди.
– Мой друг?
– Я готов к переменам, а вот многие другие – нет.
– Что вам известно о моем друге?
– Они ищут вас, те два охранника, что прибыли вчера вечером. Они убеждены, что сюда прибыли не один, а несколько человек, чтобы шпионить за ними.
– Что с ним случилось?
– С вашим другом? Они убили его.
Пальцы Льва, сжимавшие края жестяной кружки, разжались, но он не дал ей упасть на пол. Тем не менее силы покинули его: плечи безвольно поникли, и он уронил голову на грудь, тупо глядя себе под ноги. Начальник лагеря продолжал:
– Боюсь, они убьют и вас тоже. Когда вы крикнули, что знаете о секретном докладе, вы выдали себя с головой. Они не позволят вам уехать отсюда. Вы сами видели, мне было трудно даже остаться с вами наедине.
Лев покачал головой. Они с Тимуром сумели уцелеть в самых невероятных и смертельно опасных ситуациях. Нет, он не мог погибнуть. Произошла какая-то ошибка. Лев выпрямился на стуле.
– Он не мог погибнуть.
– Человек, о котором я говорю, приплыл на борту "Старого большевика". Он должен был прибыть сюда и стать моим заместителем. Такова была, в общих чертах, его легенда. Его отправили сюда, чтобы составить рапорт. Он сам признал это. По его словам, он должен был оценить нас и нашу работу. Поэтому его и убили. Они не желают, чтобы их судили, и никогда не допустят этого.
Очевидно, Тимур выдумал эту историю, чтобы добраться до лагеря и выручить его. Он не должен был просить Тимура о помощи. Стремление спасти Зою во что бы то ни стало настолько захватило его, что он лишь мельком подумал об опасности, которая может грозить Тимуру. Он счел ее незначительной, полностью уверенный в успехе своего плана и собственных силах. Он разрушил любящую семью друга в попытке воссоединить свою, которую и назвать-то таковой было нельзя, и в погоне за привязанностью Зои погубил чужое счастье. Он заплакал, начиная осознавать, что Тимур, его друг, его единственный друг, человек, которого обожали жена и сыновья, верный и преданный, человек, которого Лев очень любил, – этот человек погиб.