Едва появившись в доме, Семен упал в изнеможении на диван, да так и уснул. Очнулся он вечером, и утренний сон, и происшествие на вещевом рынке, в трамвае, – все силилось в один клубок и казалось ему продолжением кошмарного видения. Хотелось зверски есть. Он пошел на кухню, набрал в стакан холодной воды, вытащил из шкафа хлеб и принялся уплетать его с таким аппетитом, с каким не ел деликатесы.
И вдруг словно что-то щелкнуло в его памяти. Он вспомнил, что за месяц перед отпуском получил деньги из "черной кассы" и прибрал их в тот самый импортный пиджак, который он купил бог знает когда, но не носил, потому что внезапно располнел. Прибрал "на всякий случай", а точнее, на то, чтобы ко дню рождения жены… И тут он кинулся к настенному календарю, лихорадочно соображая, какой же сегодня день. Уже подходя к календарю вспомнил, что пятое октября – как раз день рождения его покойной супруги.
И на самом деле, во внутреннем кармане лежала пачка десятирублевых кюрюр, перевязанная банковской лентой. Именно такую и выдали ему в кассе.
"А я голодом себя морю…" – подумал Адамов, и от мысли о том, что продал бы пиджак вместе с деньгами, похолодел. Чертовщина с колодой карт на вещевом рынке показалось ему сном. Он так и принял её за сон на Яву. Вещий сон, может быть последний подарок от супруги. Адамов заплакал.
На следующий день 10 декабря 1999 года, в пять часов утра, на северо-западе от Прокопьевска, буквально над горой "Барсучьей", наблюдалось странное небесное явление – треугольный объект угольной черноты. Если бы не четкие, словно обрезанные ножом, очертания, его вполне можно было бы принять за странной формы грозовую тучу. Так и подумали те, кому не спалось этим утром и кто имеет привычку иногда поглядывать на небеса.
Постояв полчаса в неподвижности, этот объект с яркой вспышкой, словно внутри его произошел разряд молнии, раскололся на три фрагмента. Два из них ушли за горизонт в сторону Алтая, а один, приняв форму матового, почти бесцветного шара, направился к Прокопьевску и завис в районе "Новосафонова", остановившись над дачным поселком, где проживал Адамов. Поскольку шар был матово-бледен, бесшумен в своем полете, то проснувшиеся жители шестого – десятого микрорайонов Тыргана, а также жители дачного поселка не обратили на него никакого внимания.
В местной, еженедельной газете, только через неделю появилась краткое сообщение, что, вероятно, некоторые глазастые люди видели в районе Тыргана НЛО. Комментарий гражданской обороны города был краток: "вероятно наблюдали метеорологический зонд".
В Алтайском крае, в райцентре Заринское, люди видели "пронесшийся огненный шар, оставлявший дымный след".
В райцентре Новоалтайск, люди в этот же день наблюдали десятки маленьких, не больше теннисного, светящихся шаров, которые концентрировались в районе бывшего поселка Высокий. О чем тоже написала городская газета.
Между тем для Адамова утро этого дня запомнилось тем, что перед рассветом, во сне, он четко и ясно увидел Ефимку. Ефим стоял рядом с его кроватью и что-то говорил, о чем свидетельствовали его шевелящиеся губы, но Адамов не слышал слов.
Проснулся он в тревоге и вспомнил, что во сне видел Ефимку. Что-то важное было в его словах – это чувствовал Семен и оттого, что не расслышал, настроение испортилось окончательно.
Кто-то позвонил в дверь. На пороге стояли его тесть и теща. Теща держала в руках две сумки. Судя по оттянутым ручкам, тяжелые.
– Впускай, что ли. – Грубовато сказал тесть, бывший шахтер.
Адамов посторонился. Теща привычно прошла на кухню, а Семен растерянно топтался в коридоре.
– Сорок дней сегодня, – пояснил тесть и прошел в зал, сел на диван, где только что спал Адамов.
– Ты на меня да на мать не обижайся, – тесть, потирал между кален ладони, уставясь глазами в пол. – С горя наговорил тебе, когда ты из больницы к нам заявился.
Он нашарил в кармане пачку "беломора", вытащил спички и стал оглядывать комнату в поисках пепельницы. Адамов поставил её на столик перед диваном. Сам он не курил.
– Батюшки! – раздался голос тещи из кухни. – Да как же ты жил все это время! – Она заглянула в комнату. – Отец, у него там церковной мыши поесть нечего, да и свету нет.
Тесть всю жизнь проработал на шахте электриком и потому уже через полчаса подсоединил электричество, набросив на токонесущие провода "удочку".
Через час они сидели втроем, на кухне: выпили, помянули, поплакали от души.
– Я ведь, когда узнал об аварии, порывался найти тебя и прикончить, но мне сказали, что ты не жилец. Вот, так Семен, – признался тесть.
– Да лучше бы я погиб тогда, – ответил сильно опьяневший Адамов. Он едва удерживал себя от того, чтобы не уснуть прямо здесь, за столом.
– Лучше, хуже, тут уж как Господь решит, – откликнулась теща.
(Она частенько ходила в храм и лично знала его настоятеля, отца Владимира).
– Я службу два раз заказывала… – И всхлипнула. – Не верится мне, что не прибежит больше никогда ко мне Василек мой, звоночек. Что не прижму его к своей груди, что нет уже моей дочки… Ой, тошнехонько мне! Ой тошно! – и уткнулась лицом в полотенце, что лежало у неё на коленях.
– Ну, будет, будет, мать тебе убиваться, – тесть погладил её седеющие волосы, сглотнул ком в горле. – В два дня старуха поседела.
Он поглядел на Адамова, словно впервые его увидел:
– Тю, да и ты седой, как лунь!
Ушли они в сумерках, а Семен, едва дотащился до дивана и забылся на нем мертвецким сном. На этот раз без дурацких сновидений…
Адамов рассчитался по коммунальным платежам и уже подумывал, чем и как он займет остаток жизни. Именно так мыслил Адамов – "остаток жизни", так себя настраивал и потому не видел смысла жить в таком большом "семейном" доме. И он надумал его продать. Однако покупатели, повалившие вначале "валом", постепенно иссякли, хотя цену за дом Адамов назначил бросовую. Совсем же отдавать за так не мог, да и не хотел – жалко было потраченный труд.
В ноябре он снова пришел на свое предприятие. Главбух, Наталья Петровна, дама бальзаковских лет, сказала Семену, что "на счету предприятия нет денег".
– Может, из "черной кассы" вы меня рассчитаете?
Адамов знал, что существовала "черная касса". Еще тогда, когда он работал деньги привозили из Москвы, наличкой. Он напомнил ей:
– Наталья Петровна, в мае, перед тем как мне уйти в отпуск, выдали же из "черной кассы" десять тысяч.
Очень это удивило и возмутило Наталью Петровну и вовсе не тем, что она отрицала существование "черного нала", а тем. что Адамов получил такую "огромную" сумму.
– Да за что же, Вам такие деньги выдали, скажите на милость?
Такой вопрос поставил в тупик Адамова, потому что он не смог вспомнить, "за что". И опять ожила и заветрелась в его голове чертовень с долларами и картами на вещевом рынке.
Наталья Петровна не стала развивать эту тему, посчитав утверждение Адамова следствием его травмы. Да и вообще, по её мнению и тех, кто знал Адамова по работе, он настолько сильно изменился, что в нём трудно было признать прежнего. Но виной тому не волосы на голове, из черных враз ставшие седыми, а то удивительное ощущение тревоги, даже страха, или, напротив, не мотивированной радости, которая охватывала собеседника при общении с ним.
– Ну, чего молчите? Когда это я вам давала деньги, да еще из "черной кассы", как вы изволили выразиться?
Не дождавшись вразумительного ответа, она посоветовала, во-первых, "не молоть языком, что ни попадя", а во-вторых, "обратиться в суд по поводу расчета".
Так бы оно и было: ходил бы Адамов по судам, надоедал бы судоисполнителям, но, выходя из кабинета главбуха, он, что называется, нос к носу столкнулся с директором предприятия Насоновым Сергеем Витальевичем.
– Адамов? Сергей? – в голосе директора было неподдельное удивление. Так Адамов оказался в кабинете босса, которого знал-то по прежней работе "шапочно".
– Ты уж извини нас, что в больнице тебе забыли. Что поделаешь, дефолт! Все договора как корова языком… Да что я о деле. Как ты-то?
Адамов рассказал вкратце свою невеселую историю и закончил тем, что "Наталья Петровна посоветовала обратиться в суд".
– Она что, охерела, что ли? – удивился Насонов и уже было занес руку над кнопкой вызова секретарши, но не нажал. – Ладно, я это дело улажу по-другому. Ты мне скажи, чем думаешь заниматься? Может мы работу тебе какую подыщем? Я не тороплю, подумай.
И вовсе уж неожиданно для Адамова и для себя так же, вытащил из нагрудного кармана визитку и сказал:
– Если что, звони мне домой, а деньги твои на дом принесут.
Он хотел еще что-то сказать, да и просто поговорить, поболтать с этим милым, приятным человеком, но, пересилив себя, попрощался.
– Вот ведь как бывает, – думал Насонов, – работает с тобой рядом человек, такой… такой… – он не мог найти точное слово, и мысль его, вильнув, перешла на другое:
– Не знаем мы, не знаем своих кадров, все на бегу, на лету, в спешке.
И вдруг не с того ни с сего всплыли строчки из школьного Маяковского: "Так и жизнь пройдет, как прошли Азорские острова…"
Весь день он провел в расслабленном состоянии и был необычайно добр и предупредителен. Даже разговаривая с Натальей Петровной по поводу Адамова, он сдержал себя, слушая её резкие суждения об этом "субчике с длинным языком, выдумывающим невесть что".
Адамов, как и было обещано, получил расчет через день. Деньги ему принесла кассир Лидочка и осталась пить чай у Адамова.
Муж Лидочки, Валя Тарасов был редактором местной коммерческо-рекламной газеты – "Все для вас", и эта газета не в пример "старушке" – "Шахтерки", была зубаста и в меру криклива.
– Валечка напечатал ужасную историю, – тараторила Лида в перерывах между печеньем и чаем. – Вы, наверное, слышали? В городе все об этом говорят. Я имею ввиду самоубийство тележурналиста Юрия Михайловича Плоткина в начале весны.
– Нет, Лида, не слышал. Я нынче почти не читаю газет и не смотрю телевизор.
– Так вот, Валечка раскопал, что меньше чем за сутки до самоубийства на квартире Плоткина побывал… – она сделала загадочное лицо. – Кто бы вы думали?
– Колдун, наверное. – наобум брякнул Адамов.
– Правильно! Как вы догадались? – в голосе Лиды было разочарование.
Адамов пожал плечами, потому что не догадывался, а сказал первое, что пришло на ум.
– Вы его знаете? – спросила Лида.
– Кого? – изумился Адамов.
– Ну, колдуна этого?
– Да откуда?! Помилуй!
– Так вот – это был некто Лялькин Геннадий Петрович! – торжествующе сказала Лида, словно все, исключительно все в городе знают или должны знать Лялькина.
– И что же? – осторожно осведомился Адамов пододвигая блюдце с медом поближе к Лиде.
– А ничего. Валечка сказал, что ни чего доказать нельзя. К тому же Плоткин, в тот вечер, перед тем как повеситься, разругался с женой. Но Валечка недвусмысленно намекает на то, что в городе слишком много развелось колдунов, ведьм… Вы себе представить не можете! – воскликнула с жаром Лида. – Подумать только: в нашей городской библиотеке существует кружок ведьм! Каково? – и перешла на шепот: – Сам Анатолий Гаран прибегает к услугам этого Лялькина.
Лида закатила глаза, выражая тем самым крайнюю степень своего потрясения этим фактом.
Адамов растерялся, потому что не имел к этим вопросам никакого отношения. К тому же пережитое им, само по себе ставило массу вопросов на которые у него не было ответа. Молчание Адамова Лида восприняла как согласие с её возмущением относительно колдунов и ведьм и продолжала:
– Валечка пошел дальше: он сделал предположение, что нашим городом давно уже управляют сатанисты разного покроя и фасона, – тут она явно процитировала обожаемого её мужа.
Расставаясь, Лида пообещала поговорить с Валечкой и он, возможно примет на работу в редакцию Семена.
– Помилуй, Лида, – хмыкнул Адамов подавая ей сумочку, – какой из меня корреспондент-журналист?
– Нет, нет! Валечка из любого сделает журналиста. Вы только захотите! Он у меня университет и институт в одном лице! Он и этому журналисту предлагал у себя поработать.
– Какому?
– Как? Вы и этого не знаете?! Ну, это уж совсем!
Опустим рассказ Зиночки. Эту историю я расскажу подробнее в очередном предисловии к заключительной главе "Проклятой повести", потому что этот рассказ касался меня, лично.
* * *
Журналистом Адамов не стал, хотя ему звонил редактор газеты. Не воспользовался Семен и визиткой своего бывшего шефа, поскольку в средине ноября к нему пришел тесть, в крайне удрученном состоянии. За стаканом чая, он поведал Адамову, что у Зинаиды Фоминичны, то есть у его тещи, обнаружили рак желудка с обширными метастазами.
– Удивились, как же она жила с болями в желудке, – рассказывал тесть. – А мне кажется, не было у неё никакого рака-срака до гибели Маруси. Переживала она очень, вот и рак гребаный приключился.
– И что теперь? – спросил Семен, чувствуя какой-то спазм в горле.
– А теперь, говорят: везите больную в Томск. Ближнее дело! Там, говорят, специальная больница, где раковых больных облучают. – он отодвинул от себя недопитый стакан и, уставясь в пол, изрек: "Верно говорят, пришла беда отворяй ворота".
Спазм в горле Адамова нарастал, и неожиданно для себя, а уж тем более для тестя, Сергей заплакал.
Адамов не отличался до этого сентиментальностью и в отношениях с родителями жены был ровен и даже холоден. Тесть недоуменно смотрел на плачущего зятя и не знал, куда себя подевать. Жалость огромная, все поглощающая, захватила Сергея и утопила в себе. Все в ней было неразрывно: горечь от гибели сына, жены и собственная неприкаянная жизнь – и вот эхо той трагедии, настигшая мать. Слезы текли обильно, как в детстве. Тесть сидел, сидел и тоже захлюпал носом.
Эта была посвоему поразительная картина: двое молча плачущих мужиков, совершенно трезвых, за столом.
Сквозь клубок безысходного горя к сознанию Адамова пробивалось нечто бесформенное, бессловесное, интуитивное. Пробилось оно уверенностью в том, что он способен вылечить Заинаиду Фоминичну – нужно только сильно-сильно захотеть, так сильно и искренне, как он сейчас плачет.
Эта уверенность пришла и стала собой заполнять все сознание и вытеснила из Адамова горестное отчаяние. Слезы перестали течь, и спазм в горле ушел вниз, укатился куда-то в желудок. Созревало решение, и оно, это решение, вылилось в слова.
– Пусть мама придет ко мне завтра утром, – попросил Адамов, не понимая толком, почему завтра и почему утром.
Он сказал "мама", хотя раньше называл свою тещу по имени-отчеству, что тоже не осталось незамеченным тестем. Тесть не стал ничего переспрашивать и уточнять: видно, и в нем произошло, нечто лишившее всякого смысла и желания что-либо уточнять.
Адамов спал в эту ночь плохо, если вообще спал. Встал в шестом часу от яркого сноведения, – настолько реального, словно Адамов и на самом деле вернулся в больницу, в общую палату. Хотя он совершенно забыл этот эпизод из своей больничной жизни, совершенно!
Когда его перевели в общую палату и санитарки ушли, Адамов сел на кровати и сказал:
– Мир вам и здоровья.
Не получив ответа, он продолжил:
– Новый анекдот слышали? "Приходит жук к муравью…"
– Слушай ты, болтун, не вижу тебя. Заткнулся бы а? – Голос был злобный с надрывом.
– Сам заткнись, ноешь и ноешь. Душу уже вымотал и врачам и санитаркам. Рассказывай, мужик! – откликнулся пациент с соседней кровати.
Адамову расхотелось уже рассказывать, он лег на кровать и ровным тоном, словно о совершенно будничном деле, сказал:
– А у меня жена и сын погибли.
В палате наступила тишина, даже было слышно, как о оконное стекло бьется муха.
– А по мне, если и ты к завтрашнему утру околеешь, так наплевать. – Взвизгнул все тот же. – У меня ногу, может быть, отнимут! Ногу! Что я без ноги? Кто я без ноги?
И уже тихо но все так же злобно:
– Оптимисты мать вашу!
– Язык бы у тебя отняли. – откликнулся тот, что просил рассказать анекдот. – Тебе же ясно профессор сказал, что с ногой все будет хорошо.
И тут, Адамов не только почувствовал, но услышал и увидел, как между им и тем, кто только что говорил, сверкнул огненный шнур и тут же пропал. Как шелест листвы за окном, пронеслось: "Быть посему" И показалось Адамову, что эти слова сказал Ефимка. Озноб прошел по телу, стало холодно, и он полез под одеяло. И тут услышал голос нытика.
– Не надо! – закричал Адамов, но крик его еще более разъярил говорящего.
– Жить хочется? То-то и оно. Девочки там… Вот и орешь. А по мне так… – Он смачно и грубо выругался. – Жена погибла, а он анекдоты рассказывает. На твоем месте волосы на голове рвать нужно, зубами скрежетать, а он анекдотики. Легко живешь, да тяжело помирать будешь.
И опять сверкнула невидимая молния и прошелестело: "Быть посему".
– Какие же Вы сволочи! Нет чтобы человеку доброго пожелать, а вы ему в самое сердце метите! – заступился все тот же.
Адамов поглядел на защитника. Он лежал у распахнутого окна, и смотрел на Адамова, приподнявшись на локте.
– Ты его не слушай, мужик. Он врачей всех извел, да и меня достал.
И опять дважды сверкнула невидимая молния и дважды прошелестело: "Быть посему".
Но на этом сон не кончился. Он продолжился, но по иному: палата предстала ему в цвете, точнее – в цветном освещении от лилово-синего до соломенно-желтого. И голос, которым разговаривал он сам, и голоса тех, кто были в палате, тоже представлялись Адамову как потоки света, пересекающиеся в пространстве и смешивающиеся друг с другом.
И откуда-то из каких-то неведомых глубин, всплыло знание, словно кто-то сказал, опять-таки Ефимкиным голосом: "Ты видишь в цвете эмоциональное поле в этой комнате, желающие тебе зла представлены в темных тонах…"
Голос был, несомненно, Ефимки и удалялся, удалялся, пока совершенно не исчез, словно Ефимка уходит по длинному коридору от Адамова. Адамов всей душой хотел догнать Ефимку, но не мог встать с кровати, хотя все жилочки в теле напряглись и готовы были лопнуть от напряжения.
На этом Адамов проснулся. Проснулся с твердой уверенностью в том, что тот, злобствующий помер. И не было у него торжества, а напротив, было глубокое сожаление, как у нормального человека, причастного к непреднамеренной смерти другого.
Когда Адамов вполне осознал это, ему стало не по себе. Он вовсе не хотел приносить людям, пусть и дурным, злым, смертного приговора. Он даже вслух сказал: "Что я, Господь Бог, что ли, чтобы на смерть людей осуждать?"
Но не успел звук его голоса исчезнуть, как прошелестело над ним словно кто сухую траву ногой шевельнул:
– И к жизни присуждать будешь.
И опять этот издевательский дребезжащий смех с переходом в тонкий собачий лай.
Сейчас по истечении более двух месяцев, проснувшись в своей квартире и анализируя только что увиденный сон, Семен вспомнил, что нечто похожее слышал из разговоров медсестер, и удивился, что многое из больничной жизни забыл, хотя, выписываясь, думал, что всё, вплоть до трещинок в потолке, запомнит. Ан, нет, не запомнил, и не запомнил такое существенное как смерть человека, пожелавшего отнесшегося к нему с ненавистью.
Это так потрясло Адамова, что у него разболелась голова и сердце зачастило словно он пробежал стометровку. Он прилег на диван и, видимо, снова уснул.