IV
Через полгода после появления Лялькина в городе, в одном из кабинетов местной студии телевидения раздался звонок, и глуховатый, вкрадчивый голос попросил к телефону корреспондента Плоткина Юрия Михайловича. Звонил ни кто иной, как Лялькин.
– Я слышал, – проворковала трубка, – что вы, Юрий Михайлович, интересуетесь захоронениями пострадавших за веру Христову, ну так я тот человек, который вам нужен.
Вечером в тот же день, Геннадий Петрович пил чай на кухне Юрия Михайловича. И звонок в студию, и то, что Лялькин был принят Плоткиным – факты, установленные следствием, и копии с этих документов также легли в мою папку.
Супруга Юрия, Дина, ушла в зал смотреть видик, её мало интересовали дела мужа, хотя она очень удивилась этому посетителю, "косящему", по её мнению, под попа-расстригу. Что-то кольнуло в её сердце, чем-то не понравился ей этот благообразный человек с бусинками черных глаз, словно из мшистых нор, выглядывающих в мир.
– Ваши сюжеты, уважаемый Юрий Михайлович, о православной церкви, а шире – о духовной жизни и экстрасенсорных явлениях, давно привлекли мое внимание, – говорил Геннадий Петрович, прихлебывая чай с малиновым, только что сваренным варением.
– Супружница ваша готовила? – спросил он, осторожно отправляя десертную ложку в рот. Из густоты усов и бороды, показывались пухлые и на удивление красные губы, словно намусоленные помадой. Видеть это было неприятно, и Юрий старался смотреть в сторону.
– Я вам, уважаемый Юрий Михайлович, предлагаю захватывающий сюжет, не скрою, авантюрного жанра. Ведь малая толика известности провинциальному тележурналисту, думаю, не повредит?
Плоткин молчал, хотя соглашался с Лялькиным в части известности, "которая не повредит". Юрий Михайлович был молод и честолюбив, но все дело было в том, что он не был свободной творческой личностью и любой проект, тем более авантюрный по замыслу, нужно было согласовывать с главным редактором городского телевидения. Однако признаться в своей малозначительности, своей творческой несвободе и честно отказать этому благообразному человеку, да еще с дурной репутацией, было выше его сил.
Соблазн был велик еще и потому, что не требовал от Плоткина, да и от телестудии, никаких затрат: нужно только участие в предполагаемой экспедиции.
Сейчас, сидя на кухне с малознакомым человеком, Плоткин думал о том, как так получилось, что он пригласил Лялькина к себе в дом? Эта мысль, как бы сама собой, параллельно шла с мыслью о заманчивости предложения. А Геннадий Петрович не очень-то смущался тем обстоятельством, что хозяин оказался человеком неразговорчивым, не очень общительным. Окинув глазом интерьер кухни, Лялькин увидел в уголке несколько икон.
– Это хорошо, – он указал на них, – это нынче редкость, чтобы у молодых в доме иконки были. Вы, как я понимаю, человек верующий?
На этот вопрос нужно было отвечать, и Плоткин, немного смущаясь, ответил: "Пытаюсь".
И замолчал, потому что ответ показался ему глупым, да и как сказать, что иногда кажется, будто весь переполнен верой, а в другой раз… Словом, как рассказать стороннему, мало знакомому человеку, что делается в душе? Он и сам в себе еще не разобрался, как следует. Мать сказала ему, что бабка по отцовской линии была "белой колдуньей". Зачем сказала? Иногда он чувствовал в себе внезапный прилив энергии, ладони как бы раскалялись от внутреннего жара, и тогда хотелось, хотелось… Разного хотелось. Порой такого, о чем он потом вспоминал с чувством страха или омерзения к себе.
Но гостя такой ответ не смутил:
– Иконки в доме держишь, а вот крестика на груди не вижу, – Лялькин встал из-за стола и подошел к образам, вытянул руки и повернутыми к иконам ладонями провел вокруг образов.
– Свежие иконки-то. Слабенькие. Ненамоленные. Ни страсти душевной, ни страданий глубоких не впитали в себя. Да и художник над ними не особо неистовал. Раньше-то иконописцы неделями, а то и месяцами постились, прежде чем краску начнут разводить, а уж когда лики писать начнут… Лялькин не договорил, зыркнул на Плоткина заострил свой взгляд на его полуобнаженную грудь и сказал, осуждающе покачивая головой:
– Непорядок это, не по-христиански: без нательного креста.
Полез в нагрудный карман. Из кармана вытащил маленький, полиэтиленовый пакетик с нательным крестиком на шелковым шнурке. Шнурок не был завязан, как это обычно бывает, а только продет в ушко крестика.
И для самого Лялькина этот порыв к дарению был неожиданным. Он почувствовал в себе, как это уже не раз бывало с ним, лютую ненависть, к сидящему напротив него человеку. Такую распирающую ненависть, что подавить её в себе не мог. Нужно было действие, и оно свершилось этим актом дарения. И прелюдией к такому действию стало упоминание об иконах в доме. По сути дела, именно упоминание об иконах и вызвало эту вспышку ненависти. Впрочем, что и после чего возникло, для Лялькина не имело значение. Имело значение только одно, – чтобы Плоткин принял от него нательный крест. Чтобы сам Геннадий Петрович завязал на узел шелковую нить.
– Да что вы! – решительно запротестовал Юрий и даже ладонью отгородился от протянутой ему руки с пакетиком.
– Крест этот освящен в храме и поименован на имя Юрия, – Лялькин положил пакетик с крестом на стол.
– Неисповедимы пути Господни. Хотел подарить своему приятелю из Барнаула по имени Юрий (и тут он говорил чистейшую правду!), да вот как удачно совпало.
Однако Плоткин решительно отказался от подарка. Настаивать дальше не имело смысла, и это еще больше ожесточило Лялькина: он терпеть не мог, когда кто-нибудь перечил его воле.
– Зря вы, старика обижаете: я ж от чистого сердца… А впрочем, крестик вам оставлю, в знак нашей встречи, а узелок я завязал так, что думаю, он подойдет вам…
Поговорив еще несколько минут, по сути, ни о чем, Лялькин ушел.
После ухода Лялькина в кухню зашла Дина.
– Ну и типчик у тебя был, – сказала, убирая со стола.
Это – "типчик" – царапнуло Плоткина, и он вдруг, ни с того ни с сего рявкнул на жену: "Дура!"
Почему и от чего жена – "дура", этого и сам Плоткин объяснить не смог бы, но только в этот вечер они крепко повздорили, как никогда за свои два года совместной жизни. Поссорились на пустом месте, без малейшего повода, но утром, жена ушла к родителям, сказав:
– Такие умники как ты с дурами не живут.
К вечеру следующего дня на Юрия навалилась тоска, и мысленно он то и дело возвращался к тому разговору с Лялькиным, об отсутствии нательного креста у крещеного человека.
Бессонная ночь в одиночестве на широкой двуспальной кровати. Размышления о том, что все это от его полуверия, что он только "играет" в православного человека, что следует "моде", стали решающими: он принял подарок Лялькина, и отливающий серебром крестик на тонкой шелковой нити оказался на его груди.
Дальше все развивалось с кинематографической быстротой. В десять часов утра Плоткин позвонил на телестудию и сказал, что он приболел и непременно появится после обеда. После обеда, а точнее – в три часа дня, намечались съемки самодеятельного ансамбля "Калинушка", и главный редактор Рахматуллина, которой звонил Плоткин, сказала, чтобы он "кровь из носу" был в час дня "на рабочем месте".
В час дня Плоткин не появился на телестудии и на звонки телеоператора Владимира Карина, не отвечал. Поскольку время поджимало, то Карин решил заехать на квартиру Плоткина и "все там выяснить".
С женой Плоткина, Вовка встретился случайно у кафе "Чайка", куда он забежал купить пачку сигарет. Карин ничего не знал о размолвке между супругами и поведал ей, что "срывается важное мероприятие". У Дины был ключ от квартиры. Карин уговорил её проехать с ним. Поскольку Дина вовсе не хотела, чтобы кто-нибудь знал об этой размолвке, то у неё не было причин отказаться.
Она открыла дверь. Вошли. В коридоре на турнике висело тело Плоткина. Карин запомнил только большой, высунувшийся синий язык, словно Плоткин дразнил этим языком кого-то.
ГЛАВА ВТОРАЯ
I
Есть перед Барнаулом узловая станция, Новоалтайка, она же центр Первомайского района. Семен Адамов жил в Новоалтайке, в районе вагоностроительного завода и работал там, в заводской пожарной охране командиром отделения. Эта специальность предопределила и род побочного заработка: летом, Адамов организовывал бригаду, обычно из трех человек, и занимался "по линии добровольного пожарного общества" пропиткой деревянных чердаков в государственных учреждениях Первомайского района.
Шел июль-месяц 1981 года. Адамов с двумя товарищами: водителем спецмашины Лешкой Козловым да пареньком по имени Вовка – возвращались из поселка Лесное, где располагался психоневрологический диспансер. Они третий день обрабатывали крыши многочисленных зданий, входящих в комплекс этого учреждения.
В четырех километрах от поселка, на выезде из ленточного соснового бора, двигатель машины "застрелял" и никакие попытки оживить его ни к чему не привели. Сбив все руки "кривым стартером", решили заночевать, благо ночи стояли теплые, лунные.
Развели костерок, достали "спецпаек": три банки кильки в томатном соусе, три пачки плавленых сырков, булку хлеба, да шмат сала, да по бутылке водки "на рыло".
Пока солнце окончательно не село, Лешка Козлов обегал окрестности и нашел небольшой ручеек с пригодной для питья водой. Видимо, где-то был "ключ", и вода, повинуясь извечному стремлению течь, образовала ручеек. Лешка выкопал лопатой ямку и, когда вода набралась и отстоялась, принес полное, попахивающее бензином ведро, заметив при этом:
– Чистую водку русский человек не пьет: слаба чистая-то, а вот когда водочку водичкой с бензиновым запахом запьешь, так она сразу же и "заберет" тебя.
Для убедительности своих слов он добавил:
– Я бензином до нутра пропах, и жена моя меня за этот запах, уважает, говорит: "Мужиком пахнет". Он еще повторил свою вечную присказку, что от мужика должно пахнуть, помимо бензина, табаком и потом.
– Потом – это непременно, потому как баба по поту унюхивает силу мужицкую, хотя и не сознает того.
Адамов предпочел бы воду без запаха, но он не был привередлив: приходилось пить спирт и с аммиаком. Сметливые мужики ставили сосуды с таким спиртом на паровые батареи, и большая часть аммиака испарялась, а меньшая не пугала их. Пить подогретый спирт, – тоже ведь натуру нужно иметь особую, русскую. Рассказывают такой анекдот: мужик утром с опохмела помочился, да неловко, на резиновые сапоги жены попал. Куда попал, там дыры образовались. А супруга ему говорит: – Ты пить – пей, но зачем обувь портить?
И вот когда баночки с килькой были вскрыты, сало и сырок нарезаны, к ним пожелал присоединился четвертый. Подошел неслышно, словно спустился с неба или материализовался из синего вечернего воздуха. Сел поодаль в метрах трех от костра – и сел не по-человечески, а странно заложив ступни ног на голени, а кистями обхватил коленные чашечки.
Адамов толкнул в бок Лешку Козлова. Тот, как раз, в этот момент, намеривался налить в единственный стакан первую порцию, которая, как известно, "идет колом".
– Чего, под руку!
Воскликнул Лешка и посмотрел в направлении вытянутой руки Семена.
– Тю-ю-ю… – протянул он, – ни как из заведения?
Подумать так были все основания. "Придурки", в летнее время, пускались в путешествия, а на вокзале в Новоалтайке всегда можно было увидеть двух-трех "скорбных умом". Сами, утром этого дня подвезли двух человек, представившихся мужем и женой, в "Лесное", так что сидящий в "позе лотоса" человек вполне мог оказаться одним из клиентов учреждения, припозднился и пришел на огонек.
– Эй, ты! – Крикнул Вовка. – Куда путь держишь?
– Да вот сюда и держу, – и вдруг без видимой связи с вопросом Вовки зачастил:
– Полнолуние нынче. С духами легко разговаривать, вот и вышел прогуляться, гляжу – огонек. Думаю: люди добрые, хорошие…
– Ежели ты намылился выпить, – предупредил Лешка (он всегда был жаден до выпивки, всегда вымеривал до грамма), – то сразу скажу: хрен тебе обломится.
Но тот промолчал. Лешка, наклоняясь к Адамову, прошептал почти на ухо:
– С ним все ясно: – "дурик", ежели с духами говорит по ночам.
– А вот и ошибся.
У незнакомца оказался очень острый слух.
– Я-то не "дурик", а вот ты не очень-то далеко ушел от клиентов психдиспансера. Жаден.
– Ты мне повякай, враз в лобешник получишь, – угрожающе произнес Лешка, подавая налитый стакан Вовке.
– Не получится, – отозвался незнакомец.
– У меня получится, – пообещал Лешка. – У меня завсегда получается.
Козлов был невысокого роста, но жилист и верток и случая подраться не пропускал. Когда свою порцию выпил Адамов, он встал и направился к незнакомцу:
– Ты чего там базар развел? – Навис над ним и его поза не предвещала ничего хорошего.
– Оставь его, – сказал Адамов, подавляя спазм желудка: первая, действительно, шла колом и вода, которой он запил водку, сильно пахла бензином.
– Черт, наверное, ни хера ведро не сполоснул, как следует, – пробурчал Адамов.
– Ну и чего ты базаришь? – Повторил свой вопрос Лешка и вдруг ойкнул и осел.
– Ты чего?
Крикнул Вовка и вскочил на ноги.
– Ты чего?
Этот вопрос уже относился к незнакомцу.
– Он ударил себя сам, – пояснил тот. – Хотел ударить меня, а ударил себя. Я же говорил – не получится. Предупреждал ведь.
Вовка подбежал к Козлову, схватил за плечи и стал приподнимать. Адамов все видел, но и он ничего не понял, и тоже встал на ноги.
– Ребята, – ровным голосом произнес незнакомец, не меняя своей странной позы, – ребята, не делайте себе зла.
Вовка отвел постанывавшего Лешку к костру. Через минуту тот произнес:
– Бля, как же он меня поддых, я и не заметил…
Этого не заметил и Адамов, который отлично видел и незнакомца, и Лешку.
Он спросил Козлова:
– Ты, что его ударить хотел?
– Нет, – зло ответил Козлов, – я хотел его погладить по мохнатой морде. Как он меня так?
В голосе Лешки смешивались злость и удивление.
– Кажись, рук не поднял, а всандалил за будь здоров! В самое яблочко попал.
У незнакомца, была большая окладистая борода, и он (Адамов мог, поклясться), рук своих с калений не снимал.
– Как это так, любезный, вы ухитрились?
Спросил Адамов незнакомца.
– Я же говорю: он сам себя ударил, – произнес незнакомец так, словно это обычное дело – бить другого, а попадать в себя.
– Ты, нам "сказки венского леса" не рассказывай.
Вовка вскинулся на него, однако с места не сошел.
– Поди, какой-нибудь прием знаешь?
– Я, вьюноша, не один прием знаю, только вы мне сегодняшнюю ночь начисто испортили. И что за нервные люди пошли! Страсть!
– А кто же ты будешь-то? – спросил Адамов, уже решив отказаться от своей доли в пользу незнакомца.
– Да нет, я не пью, – вдруг ответил на его мысль незнакомец, – ежели хлебца кусочек, а то и просто доброе слово… И зовут меня просто, Ефимкой.
– Зовут-то тебя просто, – пробурчал Козлов, – да сам-то ты, видать, не так прост.
– Какой есть, – согласился незнакомец и, обращаясь к Адамову, сказал:
– А ты, голуба душа, приди ко мне. Приди. А я к тебе потом приду, так вместе и пойдем-поплывем.
И было в его словах что-то такое, от чего Адамову стало жутковато.
Он потянулся к бутылке с водкой и, не обращая внимания на осуждающий взгляд Лешки, налил себе по-больше половины стакана, и залпом выпил.
– А не запьешь, а придешь. – сказал незнакомец и тем самым еще больше смутил Адамова.
– Чего ты там каркаешь?
Взъярился Козлов.
– Куда он к тебе придет, и на хрен ты ему нужен был?
– Придет, придет, – повторил незнакомец и пояснил:
– Ты не придешь, и этот вьюноша не придет: у вас другая дорога, а этот придет.
Незнакомец встал, отступил назад на шаг, два и растворился в ночи, словно его и не было.
– Фу ты, – выдохнул Козлов, – если бы под ложечкой не болело, то подумал бы, что привиделось мне.
Они по-быстрому допили водку и вскоре Козлов залез в кабину, а Вовка свернулся калачиком на своей, видавшей виды телогрейке, которую возил с собой "на всякий случай".
Адамов же сидел, привалившись спиной к колесу, и из головы не шли слова незнакомца. Так он и задремал, а проснулся оттого, что приснилось ему, будто он находится в доме матери, в Майме, а под кроватью все время раздается то треск, то шум.
Семен будто бы слез с кровати на пол и шарит рукой, пытаясь выяснить причину шума, но рука нащупывает какой-то сор и мокро. Внезапно ожгла мысль, что этот шум доносится из кухни. Адамов бросился туда, и действительно раздался резкий треск, что-то вспыхнуло перед глазами, он крикнул: "Мама!" И проснулся.
Небо с востока уже порозовело, вот-вот встанет солнце, и, как всегда после выпивки, хотелось холодной воды. Адамов не стал пить из ведра и направился в ту сторону, откуда Козлов принес воду.
Ручей он нашел быстро и вскоре увидел, наполненную хрустальной водой ямку, выкопанную Козловым. Встал на колени, оперся руками в холодную, скользкую траву, наклонился и стал жадно пить. От холодной воды заломило зубы, он приподнял лицо: прямо перед ним стоял Ефимка.
– Напился?
Участливо спросил он у потерявшего дар речи Адамова.
– Вот и ладненько. Запомни: улица Высокая дом четыре, по пятницам с восьми вечера.
Сказав это, он отступил на шаг, как вчера ночью, потом еще и еще, и Адамову снова показалось, что он растаял в предрассветном воздухе. Семен сел, почти не чувствуя, как сквозь штаны и трусы проступает росная влага.
Тоскливо заныло сердце, словно предчувствуя неминучую беду. Подумалось: "Вот и сон дурацкий приснился не к добру, видать".
Жажда вернула его от размышлений к действительности и он еще раз напился. Встал. К ручью шел Козлов.
– Сушняк мучает? – спросил, вставая на колени перед ямкой.
– Меня тоже.
Он сделал несколько глотков: вода была холодна, привстал с коленей:
– Ты мне скажи: этот хрен вчера был, или мне с пьяни приснился?
И снова встал на карачки, уткнулся лицом в воду и сделал несколько глотков. Видно, все-таки водичка с бензинчиком и для него была плохой похмелкой.
– Вот ведь сука, – Козлов оторвался от воды. – Саданул так, что и посейчас больно.
Попили, помочились пониже ручья и пошли обратно.
Козлов всю дорогу ворчал:
– Ума не приложу, что делать. Трамлер, наверное, крякнул. Нужно ждать попутку, может, договорюсь, возьмет на буксир.
Вовка спал. Адамов разбудил его, хотя в этом особой нужды не было.
Козлов сел в кабину:
– Ну-ка маслани!
Адамов с ненавистью посмотрел на рукоятку, но подошел.
– На три ра-зом! – крикнул Козлов.
На удивление машина завелась, что называется с полоборота.
– Во, бля! Холодная и завелась!
Радости Козлова, да и всех не было предела. Адамов успел на дежурство точно, к девяти часам. Сменяться, он должен был в пятницу, утром. Вечером, в пятницу он был на улице "Высокой" в доме номер четыре.