* * *
В обед этого же дня, Битюгин позвонил из квартиры на работу и осведомился о состоянии Адамова. Звонил он в реанимационное отделение через час после того, как Адамову вернулось сознание. Людмила Михайловна ответила, что оперированный пришел в сознание и аппарат искусственной вентиляции легких отключен.
Лев Петрович сказал в трубку:
– Людмила Михайловна, вы, голубушка, поосторожнее разговаривайте около больного.
Людмила Михайловна Котова не очень удивилась этим словам, все знали маленький пунктик Битюгина: он был уверен, что душа человеческая способна слышать и видеть и даже, (страшно подумать!) переживать.
Говорил он эти слова всегда, и мало задумываясь над тем, что уже в сотый, если не в тысячный раз повторял их. Многие считали это причудой.
– Вы уж меня, будьте ласковы, держите в курсе дела и не стесняйтесь, голубушка, звонить мне.
– Конечно, Лев Петрович, но вы не беспокойтесь: не первый день замужем, Котова была подстать анестезиологу Демину – грубовата в сравнениях и прямолинейна в суждениях.
– Успокоили, голубушка, успокоили старика, а ну как в первый-то раз? – Битюгин любил и понимал юмор, даже такой, грубоватый, тем более работал с Людмилой Михайловной, уже двадцать годочков и они привыкли, время от времени пикироваться.
– И в первый раз так же, как во второй, – ответила Котова.
– А в третий-то, голубушка, не хочется?
– Ты-то не берешь, а другой не нужен.
– Вот то-то, голубушка, что не дюжин стал.
Они еще минут пять поболтали в том же духе. Зашла процедурная медсестра и Котова положила трубку.
Утром, на следующий день после того как Адамов пришел в сознание, в реанимационное отделение вошел Битюгин.
Адамов воспринял его появление своеобразно. Вначале почувствовал болезненное покалывание в теле, словно тысячи острых иголок коснулись его кожи, не прокалывая, но довольно больно надавливая на неё.
Он открыл глаза и увидел небольшого человека, – рядом с его кроватью. От пальцев этого человека к его телу тянулись разноцветные жгуты тонких прерывистых нитей. Адамов не удивился, словно он всегда видел подобную картину, и в то же время некто в Адамове отметил вот это "неудивление".
– Ну-с, голубчик, так больно? – спрашивал Адамова человек, дотрагиваясь руками до его тела.
Больно было тогда, когда он направлял свою ладонь на Адамова, и тогда из центра ладони сыпались на Семена искры и вьющиеся жгуты, причиняя ему боль. Семен поднял руки и стал, как ему показалось, отодвигать от себя эти святящиеся шнуры. Они показались ему упругими, вполне материальными.
– Голубчик, что Вы делаете?
Спросил, удивляясь манипуляциями Адамова, профессор.
– Да вот, убираю… больно, – прошептал Адамов и вдруг, не понимая зачем, выкинул навстречу Битюгину открытые ладони своих рук. Из них ударил пучок синих, извивающихся между собой нитей.
Маленький человек ойкнул и, повернувшись лицом к той самой женщине, которую мельком видел Адамов, когда пришел в себя. Растерянно сказал: – Право, словно током ударило! Странно…
– Показалось, Лев Петрович, бывает, – откликнулась женщина, и едва заметная усмешка скользнула по её лицу.
– Не показалась! Нет! Не показалось! Вы видели его пасс рукой? Видели? Но, наткнувшись на усмешку Котовой, Битюгин пробормотал что-то похожее на "да-сс" и выскочил из палаты.
III
Недели через две после травмы Адамова в ординаторской между Труновым и Битюгиным произошел следующий разговор.
– Лев Петрович, – Трунов только что заварил чай и накрыл чайник салфеткой. – Вы обратили внимание на странное пятно на пояснице Адамова? – Он выждал паузу и продолжил: – Я вчера случайно увидел, когда забор спинномозговой жидкости делал.
– Ну? – Битюгин потянулся к чайнику: он любил чай только что настоянный.
– Начал, так выкладывай до конца.
– Дело в том, что пятно необычное, да к тому же, я могу ручаться, его не было на теле Адамова, когда он поступил к нам. По форме напоминает веточку какого-то растения, как будто папоротника, по тону похоже на сильный загар, густого коричневого цвета. Я читал, что такие "узоры" бывают от встреч с НЛО.
– Ты хочешь сказать, что у нас в хирургическом отделении был НЛО?
Битюгин не скрывал своего удивления.
– Ты говорил с Адамовым на эту тему?
– Нет, он еще слаб, да к тому же я не знаю, как повлияют эти расспросы на его самочувствие. Он очень, я бы сказал, драматически переживает гибель жены и сына, а тут я, с расспросами…
– Ну что ж, может, и так. Пойдем, я хочу поглядеть.
Они вошли в палату интенсивной терапии, где лежал Адамов.
– Ну, как голубчик чувствуем себя? Током меня бить будешь, или помилуешь старика? – спросил Битюгин еще с порога и удивился тому, что при входе в палату ощутимо повысился собственный тонус. Хотелось шутить, да и вообще ощущение было такое, словно в старой квартире помыли и протерли окна.
Это изменение в себе требовало от Битюгина самоанализа, как это было с ним всегда, а сейчас он подошел к кровати и присел рядом с Адамовым на табуретку.
– Ну-с, голубчик, давай я тебя посмотрю: прочно ли сшил.
– Сшили-то вы, доктор хорошо, а вот душа… – Адамов не договорил и сделал попытку сесть на кровати.
– Э, нет, нет! – Битюгин легонько надавил на плечо, пресекая попытку сесть.
– С этим повременим, а насчет души… Душа, как сказал классик поэзии, "обязана трудиться", вот пусть и трудится. У нормального человека душа должна болеть.
Мказал и почувствовал в словах фальшь, потому, что его душа, по крайней мере, в эту минуту, не "трудилась", а уж тем более не болела а, напротив, пела, и, как понял Лев Петрович, причиной пения была не кто иная, как Котова.
"А почему, собственно, и нет?" – спросил он себя, привычно помогая Адамову обнажить тело.
– Вот именно, почему бы и нет?
На этот раз вслух произнес Битюгин. Трунов, стоящий рядом с ним, удивленно посмотрел на Льва Петровича, не понимая, к чему относятся эти слова.
– Повернись, голубчик, на бочок, спиной ко мне, – попросил Битюгин, помогая Адамову перевернутся со спины, на бок.
– Вот так, ладненько…
Он провел пальцем по четко выраженному рисунку, переглянулся с Труновым, тот кивнул ему головой.
– Так больно? – он надавил пальцем в центр рисунка.
– Нет, – ответил Адамов и пояснил: – Раньше в этом месте ощущалось жжение.
Он хотел рассказать о своей странной встрече с Ефимом, когда лежал без сознания, но промолчал, потому что не был сам уверен в том, что все это было в реальности. Но поинтересовался:
– А что там?
– Да, ничего, голубчик, видимо, при аварии зашиб нервный узел.
Пройдет, все пройдет, и встанешь, как машина после капитального ремонта. Тебе сколько лет-то? – спросил, хотя знал возраст Адамова.
– Пятьдесят два.
Неожиданно для всех, в том числе и для себя, Битюгин сказал:
– А мне шестьдесят два, а я намереваюсь в этом месяце сыграть свадьбу".
И осекся. Мелькнула и обожгла мысль: "Что за черт! Откуда это?"
– Вы? – переспросил Трунов, удивленный, пожалуй, больше всех.
Лев Петрович взял себя в руки:
– А что? Почему бы и нет? Да и Вы, голубчик, я думаю, недалеки от этого. Вот так, – встал и вышел из палаты, не объясняя ничего Трунову.
Разговор о загадочном рисунке на теле Адамова больше не возобновлялся, хотя Битюгин об этом не забыл. Больше всего Льва Петровича взволновало посещение больного и та эйфория, которая накатила на него.
"Неужели причина подъема моего жизненного тонуса связана с этим пациентом? Разве мало их прошло через мои руки? Почему он?" – Мысль Битюгина все время возвращалась к этому явному, но необъяснимому явлению.
Чтобы убедится в том, что и на самом деле что-то с ним случилось, Битюгин несколько раз заходил к нему в палату и всякий раз явственно ощущал положительное воздействие пациента. Цепкий, приметливый глаз хирурга отметил, что процедурные сестры и санитарки дольше, чем положено, задерживаются около Адамова. Это было не понятно.
И все-таки Лев Петрович ошибался. Ошибка заключалась в его уверенности о "положительной стороне" влияния Адамова на окружающих его людей. Именно эта ошибка привела к тому, что Адамова перевели в общую палату, к тяжелобольным. Своими соображениями на этот счет Битюгин не стал ни с кем делиться, дабы не дать повода к очередным пересудам, что "колобок-то" и вовсе в чепуху верить стал и скоро иконы в отделение вешать начнет.
В палате было пять человек. Надежды Битюгина на благотворное влияние Адамова оправдались, но не совсем так, как он хотел. Действительно, в первые же сутки резко пошли на поправку двое, у двоих все осталось без изменения, а вот один в ту же ночь скончался, хотя никаких, видимых оснований для этого не было. Адамова снова перевели в одноместную палату, а Битюгин глубоко задумался над происшедшим.
* * *
Перед самой выпиской Адамова из больницы, профессор Битюгин женился на Котовой и на какое-то время загадочное действие бывшего пациента на медперсонал и больных, да и на него самого, отошло на второй план. Профессорская квартира была не в пример просторней, чем квартира рядового врача, и Людмила Михайловна переехала к Битюгину и тем самым лишила работы Анну Леонидовну, его соседку, которая прирабатывала тем, что дважды в неделю убирала, как она говорила, "апартаменты профессора".
Когда Анна Леонидовна получала от Людмилы Михайловны "полный и окончательный расчет", её тонкие губы подрагивали от обиды. Вечером, за поздним чаем Людмила Михайловна заметила:
– Вот ведь как бывает в жизни: чтобы человек ни сделал, он обязательно наступит кому-нибудь на больную мозоль.
Лев Петрович не понял свою новоприобретенную жену и спросил:
– Ты о чем, голубушка?
Он и после женитьбы не изменил своих привычек и продолжал называть супругу, все тем же словом – "голубушка", каким называл всех своих сотрудниц.
– Ты бы, – говорила не раз Людмила, – хоть как-нибудь выделял меня из общей массы носительниц платьев. – Кошечкой назвал бы, что ли?
Он добросовестно пробовал, но из этого ничего не получалось и Котова смирилась с этим.
– Да об этой, соседке твоей, что живет напротив. Я сегодня рассчитала её, а она, по всему видно, обиделась.
– Милейшая женщина, милейшая! – темпераментно откликнулся Битюгин, вряд ли понимая, что его оценка неприятно царапнула сердце Людмилы. – Что бы я делал, если бы она не следила за моей библиотекой? За моей кухней?
Подавляя в себе накатывающую волну обиды, Людмила ответила:
– Ты можешь быть спокоен: теперь это моя забота – кухня, ванна, библиотека и все остальное.
И подумала: "Как же все-таки грубы и слепы мужчины, хотя и профессорского звания". Эта мысль позабавила её, и она про себя добавила: "Именно потому, что профессорского звания".
Но она ошибалась, как ошибаются все женщины в мире относительно мужчин. Истины ради, нужно сказать, что точно так же ошибаются все мужчины относительно женщин, и это неведение представляет из себя самую интригующую тайну в их отношениях.
Лев Петрович, в связи со столь поздней женитьбой, не изменил своим привычкам, а вот Котовой пришлось менять свои, что давалось не так просто и легко. Битюгин, например, не курил, а Людмила Михайловна любила после обеда, завтрака или ужина выкурить сигаретку. Котова предпочитала в нерабочее время говорить о чем угодно, но только не о работе, а Лев Петрович не представлял себе, как это можно говорить о каких-то пустяках. Казалось бы, такие разные люди не могут жить вместе, но так только казалось. По крайней мере, Битюгин был доволен тем, что в его жизни появился "дополнительный раздражитель".
– Голубушка, ты для меня как стимулирующее вещество! – восклицал Битюгин, когда супруга начинала "свергать" его с высот идеализма на грешную землю материализма.
Например, Людмила Михайловна не видела ничего загадочного в Адамове: – Ты, Лева, все время проблему из ничего делаешь, – говорила она, попыхивая сигаретой.
– Люди, как тебе известно, бывают разные: угрюмые, замкнутые эгоисты-себялюбцы и общительные, приятные. Одни в горестях и напастях замыкаются, ожесточаются, другие, напротив…
Но в этот раз она не договорила, потому что Лев Петрович темпераментно взмахнул руками, словно собирался взлететь, вскочил с дивана и картинно воздел руки к потолку:
– Голубушка! Ты бы мне еще рассказала о типах нервных систем и что-нибудь из области психологии! У меня из ума нейдет смерть этого Мерцалова и такое резкое, неожиданное выздоровление остальных. Я тщательно проанализировал истории их травм, запросил истории болезней из поликлиник – словом, проделал колоссальную работу, а ты мне такие банальности говоришь!
– Ну и что ты выяснил, Лева? Да садись ты, чего стоишь предо мной в позе Отелло?
– Много чего, – Битюгин, продолжал стоять перед супругой.
– Много чего – это ничего, – прокомментировала Людмила. – Пойдем лучше чая попьем, уже десять вечера, а у тебя дурная привычка сидеть допоздна в своем кабинете.
На кухне, прерванный разговор об Адамове продолжился, и начал его Лев Петрович.
– Так вот "много чего" – это значит "много чего". Вначале не было никаких факторов, которые бы могли привести к скоропалительной смерти. И заметь: вскрытие показало, что смерть наступила от недостатка сердечной деятельности! Эта странность усугубляется тем, что с сердцем-то был как раз полный порядок! И до травмы, и после травмы! Согласись, что перелом голени, пусть и усугубленный долговременным сдавливанием, вовсе не повод для острой, скоропалительно протекающей сердечной недостаточности?
– Ну и как ты это себе, объясняешь? – в голосе Людмилы были скепсис и любопытство. Сказанное мужем, действительно, не укладывалось в привычные представления медицины.
– А я тебя сейчас ошарашу? – Битюгин отставил допитую чашку чая. – Так вот: ни как!
Он выждал паузу, наслаждаясь видом супруги. А вид у неё был обидчивый, словно ребенку пообещали "страшную, таинственную сказку", а в результате вместо сказки выдали такую банальность, что хоть плачь от обиды. Людмила не заплакала, а проглотила комок обиды и, стараясь придать голосу равнодушие, сказала:
– Действительно, ошарашил. Стоило было из-за этого огород городить?
– Голубушка! – Лев Петрович был явно доволен произведенным эффектом. – Ведь ты просишь объяснения. Так?
– Садист, ты, Лева, вот что я тебе скажу.
– Виноват, привычка доводить любую мысль до абсурда, а жизнь и есть чистейший абсурд!
– Жизнь не абсурд, Лева, а такие, как ты, доводят, действительно, очевидные истины и факты до абсурда. Разве не абсурд в одиннадцатом часу ночи на кухне в первый наш, можно сказать, медовый месяц вести разговор на философские темы?
– Но, голубушка! Это же интересно! Это же потрясающе интересно! Я ведь не все сказал, я ведь, может быть, наиглавнейшего не сказал!
– Скажи, Лева, скажи, а то ведь лопнешь, если не скажешь. Так что же "наиглавнейшее"?
– Злость, голуба, злость! Этот мальчик-то, Трунов, выяснил одну деталь, которая произошла накануне в той палате и которая, по понятным причинам, не вошла в историю болезни, – и он опять сделал паузу, наблюдая за супругой.
– Лева, я тебя сейчас ударю! – Людмила шутливо замахнулась на мужа. Ей и на самом деле захотелось ударить его.
– Не так все просто, голубушка. Если бы я прежде не навел справки об умершем Мерцалове, если бы у меня не было четкого и ясного представления…, о скажем так, психологическом портрете, о морально-нравственном облике, то рассказ Трунова ничего бы мне не дал. Дело в том, что в палате между Адамовым и Мерцаловым произошел резкий, неприятный разговор. Почти ссора. Все произошло примерно так: Адамов: "Здравствуйте, друзья-товарищи по несчастью". – Битюгин посмотрел на ироничную улыбку супруги и поправился: – Допускаю, что на самом деле он сказал не так, как-то иначе пытался познакомиться с теми, кто лежал в палате, но Адамов не мог чего-то такого не сказать! Уверен. Его можно понять: ведь лежал Адамов все время один, соскучился по общению. Реакция у всех лежавших была сообразно их психологии и отношению к собственному несчастью. Ты и сама прекрасно знаешь, как сильно отличаются люди друг от друга в этой ситуации.
– Так, – перебила мужа Людмила, – я догадываюсь, что умерший Мерцалов послал Адамова к черту и тем самым предопределил свою судьбу. Так?
– В общем, да, – Битюгин развел руками, как бы говоря: "Все, мне к этому нечего добавить".
– Не смеши, Лева! В мире столько людей посылают друг друга не то что к черту, но и во все самые срамные места и ничего! Живут и здравствуют! Ты пытаешься из, действительно, странных фактов создать не менее странную теорию.
– С чего ты, голуба, взяла, что я создал теорию? Я ведь ясно сказал, что никак объяснить это не могу! Теории объясняют, а я не могу объяснить.
– Хочешь, я тебе дам один адресок: там, по средам, собираются "объясняльщики – аномальщики", – на этот раз она торжествовала, потому что выражение лица Битюгина было глуповатым.
– Бывала, бывала я на этих собраниях, тоже ведь, знаешь, увлеклась как-то всем этим необычным, чудесным, загадочным. Играла во мне дурь.
Теперь наступила очередь Битюгина задавать вопросы:
– Ну и как они тебе показались?
– Да плохо показались, плохо! Хотя… – Она на минуту задумалась.
Лев Петрович терпеть не мог таких пауз и потому встал из-за стола.
– Ты куда? – Спросила Людмила.
– Пока ты думаешь, что сказать, я воды в чайник налью.
– Я думаю вот о чем: тебе следует там побывать и послушать этих господ-товарищей. Коли в тебе дурь "аномальная" играет, то самая пора… доспел, значит.
На следующий день, в обед, Котова позвонила куда-то и через полчаса зашла в кабинет мужа и дала ему адрес, как она сказала: "не хорошей квартиры".
– Булгакова вспомнила? – Усмехнулся Битюгин характеристике квартиры, данной супругой.
– С тобой, Лева, вспомнишь и Фому Аквинского, не то, что Булгакова. Не удивлюсь, если в один из дней не предложишь мне сходить на исповедь в церковь. Предупреждаю сразу, что не пойду.
– Грех есть, да? – он дотронулся до талии жены.
– Лева, хулиганить на рабочем месте, в нашем возрасте, неприлично. А кто без греха… знаешь ведь? – Людмила шепнула ему на ухо.
Насчет исповеди и церкви Людмила сказала не с бухты-барахты, потому как знала, что Битюгин на старости лет крестился. Однако Людмила улучила удобный момент, чтобы вот так, косвенно, выразить своё отношение к возможной религиозности супруга.