Я долго не хотел писать. Мое ремесло служит мне извинением. Писать и печатать - разные вещи. Я не нарушил бы правила, если бы не этот случай. В 1948 году я опубликовал несколько экземпляров повествования о моем прошлом в Сопротивлении по настоянию близких, удивленных моим молчанием. Такая сдержанность по отношению к периоду, названному "славным", поражала их. Я уступил, чтобы прекратить разговоры и никогда больше не возвращаться к этому. Публикуя "Прежде, чем забыть", я надеялся, что меня оставят в покое с моим прошлым и окончательно забудут о нем. Такое желание было вызвано стыдом. Я пытался скрыть самый страшный факт моей биографии, навсегда запятнавший жизнь человека, по мнению многих, достойного. Это доказывает, что я предал доверие писателей, которые в конце войны видели во мне человека чести, издателя, ничем себя не замаравшего. Все считали меня мужественным и порядочным. И я всех обманул.
Вспоминаю те редкие моменты, когда мне удавалось забыть то, что произошло 13 сентября 1943 года. Иногда мне удавалось жить так, как будто ничего не случилось. Иногда эта страшная ноша придавливала меня. Иногда я чувствовал себя легко. Симон - мой друг, мой брат, - вернулся, он играет на виолончели и толпа аплодирует ему. Я сам - издатель века, по меньшей мере. Как прежде, мы владеем миром, потому что мир нас ждал. Короче, моя жизнь была такой, какой я ее воображал. Увы, эти редкие иллюзии быстро улетучивались. Воспоминание о проклятом дне снова всплывало. Он покрывал меня позором, разрушал мою жизнь.
Понадобилось пятьдесят лет, чтобы очнуться и понять правду. Сегодня я знаю, что прошлое способно разрушить настоящее. Считается, что люди моего возраста живут настоящим. Я стараюсь льстить моему настоящему. Я хотел бы продлить его, потому что мое будущее условно. Я стар и болен. Скоро о моей болезни узнают. Прежде чем умереть, я хотел бы наконец пожить. Мое признание продиктовано тем, что я надеюсь отдохнуть, доверив свою тайну незнакомцу. Для исповеди мне не нужно особой смелости и мужества. Зто исповедь эгоиста, ибо, говоря о прошлом, я хочу спокойно прожить то время, которое мне осталось.
"Прежде, чем умереть" надо понимать именно так. Я хочу, если удастся, прожить остаток дней ради того малого, что меня ждет. Я хочу обрести свободу, освободиться от тайны, которую хранил столько лет.
Теперь надо перейти к самому сюжету. Признания часто бывают позорными. Мои будут трижды позорны: из-за страха, лжи и трусости. В них причина смерти самого лучшего моего друга. Что остается человеку после этого? Вечно ее раскаяние из-за непростительной ошибки, совершенной в ночь с 12 на 13 сентября 1943 года.
Нас было трое неразлучных друзей: Симон, Пьер и я. Самым несгибаемым был Симон. Изящество черт лица, бледность, утонченные жесты прекрасного виолончелиста скрывали очень сильный характер. Несмотря на хаос, вторгшийся в его жизнь, Симон сопротивлялся. Нацисты отобрали у него все. Прежде всего его страну (Симон приехал из Германии), потом семью, отправленную в лагерь. Наконец, нацисты каждую минуту угрожали его свободе, потому что Симон жил в Париже нелегально. Среди этого ужаса он выживал. По-моему, только Симон и жил, ибо только он понимал, что такое смерть.
Для меня, не знавшего ни в чем недостатка, любая опасность превращалась в трагедию. Так было и в том случае, когда я узнал об угрозе отправления в Германию на принудительные работы. Это были лишь слухи, реальная опасность не угрожала мне, но даже возможность этого превращала жизнь в кошмар. Мою свободу хотели ограничить. Вопрос о полной утрате ее не стоял. Симон смеялся, говоря, что я боюсь пустяка. А он? Для Симона само существование стало повседневной угрозой. Кроме того, подполье было чревато новыми несчастьями. Пьера, третьего из нас, страх перед принудительными работами терзал так же, как и меня. В середине августа 1943 года мы приняли решение уехать из Парижа. Убедить Симона было трудно. Он хотел остаться в Париже, надеясь узнать о судьбе своей семьи. Его аргументы были благородны. Однако я очень настаивал, чтобы он уехал вместе с нами. Из эгоистических соображений я не желая расставаться с Симоном и использовал худшее средство уговорить его: я солгал. В этом мне помог Пьер, который однажды пришел, притворившись до смерти перепуганным. Мы были втроем. По моей просьбе Пьер подтвердил, что отправка в Германию - вопрос нескольких дней. Он получил информацию из высоких инстанций. Это не вызывало сомнений: отец Пьера был важным чиновником. Для Симона, добавил он, ситуация складывалась особенно серьезно. Его имя внесено в списки вишистов. Других аргументов не потребовалось. Я готовил отъезд под строжайшим секретом. У меня был план. Мы отправимся в Ла Боль, где у нашей семьи есть дом. Выезжаем 24 августа 1943 года.
Последовавшие за отъездом дни стали последними счастливыми в моей жизни. Нас связывала дружба, и мы были свободны. С каждым днем я вырастал в своих глазах. Опьянение жизнью проникло не только в душу, но и в тело. Я стал мужчиной. По крайней мере я так думал. Эйфория, гнавшая нас на запад, создавала во мне иллюзию отваги. Однако я был лишь беглецом и лжецом, воображавшим себя готовым к участию в Сопротивлении. В этом заблуждении меня поддерживали встречи, случавшиеся на нашем пути. Блистать в провинции просто. Гостеприимство крестьян побуждало меня к хвастовству. Мы ехали из Парижа и несли вести об освобождении. Сидя у огня, добрые хозяева слушали нас очень серьезно. Они были немыми свидетелями трагедии, которой я не понимал.
Наступил час выбора. Подъезжая к Ла Болю, я так много говорил, так много обещал, что наше вступление в Сопротивление стало естественным. Я выбрал для нас троих партизанский отряд на болотах в Ла Бриере, в глубине души надеясь, что мы откажемся от этого. Ла Боль был так близок. Последний рубеж еще не перейден. Я считал, что у нас остался запасной выход, а значит, мы в полной безопасности от всего, включая и мою глупость. Это было ошибкой.
Атмосфера отряда давила на меня, лишая радужных надежд. Мы попали в среду людей, покрытых серой торфяной пылью, проводивших все время на болотах и добывавших торф. Я уповал на свободу, а сам задыхался в густом тумане на неприветливой земле, где мы считали себя пленниками партизан. Я мечтал стать гусаром, а был встречен подозрительными, рано постаревшими людьми, на лицах которых лежала печать смерти. Хотелось снова бежать, но было слишком поздно. Я без конца повторял, что пришел сражаться с врагом, а мне спокойно предлагали сначала научиться этому.
Первые два дня мы провели, охраняя подступы к лагерю. За нами наблюдали. За нами следили. Сегодня я понимаю, зачем это делали. Для партизан было очевидно, что мы не те, за кого себя выдаем. Между болтовней и делом - огромная пропасть. Мы разглагольствовали о Сопротивлении, а сами были беспомощны. Молчание, окружившее нас, имело одну цель: заставить понять смысл слова "отважный". Нам угрожала опасность, а мы продолжали упрямиться. Партизаны были так снисходительны и добры, что не говорили об этом. Они хотели, чтобы мы сами изжили свои иллюзии. Достаточно было подождать, и нам разрешили бы уйти и дальше прикидываться героями. Увы, я взбунтовался. Это было 13 сентября.
Утром я потребовал, чтобы меня выслушали. Я хоте сражаться. Командир партизан, человек лет тридцати, выглядел на все сорок. Он был талантливым организатором и выслушал меня дружелюбно. Разговоры не были его коньком. Он не доверял болтунам. Он не доверял и мне, моей юности, моему происхождению и хорошо знал недостатки избалованных детей, каким я и был. Этот человек стоил сотни таких, как я, но мне не хотелось с этим соглашаться. Я требовал, чтобы испытали наше мужество. Командир ответил, что предпочитает слово "решительность", и замолчал, изучая меня. В конце концов он сказал, что подумает.
Обнадеженный, я вернулся в лагерь к Симону и Пьеру с известием, что Рубикон будет перейден. Скоро начнутся активные действия. Мы ждали, охваченные возбуждением и страхом. Чтобы скоротать время, мы сели играть в карты. Пьер поставил стол и три стула перед домом, где мы обитали. Сдавая карты, я заметил, что у меня дрожат руки. В середине дня к нам пришел командир с предложением. Ему нужны люди в Ла Боле, чтобы следить за бункером на берегу. От Порниша до Круазика надо вести наблюдение. Для велосипедистов лучшего дела не найти. Все это он сказал насмешливо. Я вспылил: ведь мы здесь для того, чтобы сражаться, и напрочь отказался от задания. Командир внимательно посмотрел мне в глаза. Противостояние продолжалось. Я не хотел уступать ни за что на свете, меня должны признать смелым и решительным. Смирив гордость, он снова попытался урезонить меня. Для настоящей войны нужны навыки, которых у нас нет. Я ничего не желал слушать, меня раздражали он и его претензии. Приняв его за врага, я ввязался с ним в борьбу. Командир сделал последнее усилие, попытавшись убедить моих друзей. Он обещал дать нам другое задание: переправлять оружие или доставлять донесения. Попытка разъединить нас окончательно обозлила меня: я снова отказался, но уже от имени всех троих. Я брал ответственность за всех. Войдя в раж, я заявил, что хочу убить боша! Мои друзья, Пьер и Симон, поддержали меня. Командир опустил глаза, поняв, что убеждать нас бесполезно.
Потом он распахнул кожаную куртку, подпоясанную красной веревкой, достал из внутреннего кармана черный пистолет и положил на стол. Вы будете сражаться, согласился командир. В трех километрах отсюда, на мосту, находится немецкая застава, ночью ее охраняет один солдат. Надо его убить. Ни место, ни солдат не представляют никакого интереса, но это будет проверкой для вас. Операция пройдет сегодня ночью. Для одного из нас это будет боевым крещением. Партизан показал на пистолет, надеясь, что мы откажемся, тогда он снова сказал бы, как ему нужны люди для рутинной работы. Он предлагал нам выйти с честью из создавшегося положения, но сделал это неуклюже. Командир не любил лишних слов, и в этом была его ошибка. Я взял пистолет и уверенно заявил, что мы пойдем и убьем боша. Он поднял руку: нужен только один "новичок", а нас трое. Кого выбрать? Я положил пистолет на стол и, как в детской игре, с силой крутанул его. Дуло остановилось на мне. Я взмок от пота, однако смерил взглядом командира и твердо заявил, что выбор пал на меня и только от меня бош получит пулю. Партизан улыбнулся. Теперь я знаю, что он не верил в это, полагая, что дело закончится так: немного позже я приду к нему и откажусь, он обнимет меня и скажет, что на войне каждый должен заниматься своим делом. Война - это дисциплина и взаимовыручка. Мы выпьем за жизнь, свободу и Сопротивление! До конца дней я был бы обязан ему, и отряд партизан получил бы трех верных союзников. Со временем меня нарядили бы в куцый костюм, как у всех, и я привык бы к нему. Я остался бы маленьким героем, но сохранил мир в душе, а главное - спас бы Симона.
Но меня охватило безумие. Я считал, что способен убить. На исходе дня закончились приготовления. Нас было четверо. Одному предстояло убить, троим - прикрыть убийцу. Пьер и Симон хотели следовать за мной, хотя бы издали. Я отказался от их помощи. Победа будет за мной! Я снова зашелся. Перед операцией командир дал мне последние наставления. Действовать я буду в одиночку, но меня прикроют. Я должен подъехать на велосипеде, оставить его у моста, подойти к немцу и, улыбаясь, сказать, что заблудился. Мне следует внушить ему доверие. Немецкие слова, которые я знаю, мне помогут. Оказавшись перед солдатом, надо вытащить пистолет и, ни секунды не медля, трижды выстрелить. На случай, если прибудет подкрепление, меня поддержат трое партизан, открыв огонь из пулемета. Впервые командир разговаривал со мной как с настоящим партизаном.
В дороге мы обменивались только жестами. Последние лучи солнца золотили соломенные крыши Ла Бриера. Очень скоро я почувствовал страх. Велосипед полз в гору. Я представил себе, что убит или, еще хуже, арестован и брошен в тюрьму, где во всем признаюсь. В сверкавших на солнце спицах велосипеда мне виделись мои будущие пытки.
Партизаны, идущие впереди, растворились в торфяных ячейках болота. Дорога была мне незнакома. Я растерялся, а они молчали. Партизаны Ла Бриера не разговаривают, они действуют.
В ста метрах от моста мне сделали знак остановиться. Деревья на повороте скрывали нас от заставы. Один из партизан проверил мой пистолет. Его спокойные и точные движения свидетельствовали о страшной пропасти, разделявшей нас. Он был солдатом, ему не составляло никакого труда убить боша. Блеснула безумная надежда: а что, если он возьмет мое оружие и сам исполнит приказ. Однако пистолет мне вернули. Я не стал тратить время на то, чтобы собраться, повторить порядок действий, изобразить улыбку. Партизан сказал, что оставаться здесь небезопасно, надо уходить. Все трое похлопали меня по плечу. Я сел на велосипед и, обернувшись, увидел, что они снова исчезли в болотах, так хорошо им знакомых. За деревьями передо мной был мост. С каждым поворотом колеса я приближался к немцам и вдруг со всей очевидностью понял, что я трус. Командир отряда был прав. Трусом я был вдвойне, потому что побоялся отказаться раньше, и потому, что боюсь сейчас. И тут я осознал, что меня ждет полный провал. Почему я не повернул назад? Я еще мог бы это сделать, но, скованный страхом, перестал соображать. В моем воображении сцены одна страшнее другой сменяли друг друга. Сбежать, отказаться, предать партизан. Мне даже пришла в голову мысль поторговаться с немцем. Я не стану убивать его, а он в обмен на это позволит мне уйти. Сегодня признаюсь: за считанные секунды, потраченные на то, чтобы оказаться под защитой деревьев, я видел, как погибает герой, отстаивая свою честь в схватке с врагом.
Деревья кончились, а с ними улетучились мои последние надежды. Дрожа, я вытащил из кармана оружие и навел на мост, находившийся в пятидесяти метрах от меня. С такой дистанции, да еще темной ночью я бы и по танку промахнулся! Едва угадывая силуэт шагающего взад-вперед человека, я выстрелил два раза, как меня учили. Я увидел, что солдат покачнулся и упал. Этого было достаточно, чтобы счесть свою миссию законченной. Схватив велосипед, я громко закричал, что дело сделано. Трое партизан выскочили из траншеи. Не говоря ни слова, они быстро сопроводили меня в лагерь.
Страшное осознание себя самого только начиналось. В лагере я подтвердил, что застрелил немца по предусмотренному сценарию, даже сочинил разговор между нами. Солдат не поверил мне, и пришлось выстрелить дважды. Никаких проблем, более того, стреляя в боша, я смотрел ему в глаза. Командир отряда, казалось, сомневался в моей версии, однако протянул руку и поздравил меня. На рассвете, сказал командир, мы узнаем, какое значение придают немцы этой акции. Ответные меры маловероятны, но осторожность не помешает. Он приказал удвоить посты, потушить огни и соблюдать тишину. По дороге к месту нашего обитания мной вновь овладел страх: ведь я врал, не раздумывая о последствиях. А если немец жив? А если он упал только для того, чтобы укрыться от пуль? Уже завтра выплывет наружу моя ложь и откроется горькая правда. В полуобморочном состоянии я стрелял хуже, чем самый плохой охотник. Не будет ни ответных мер, ни репрессий со стороны немцев. Партизаны очень быстро догадаются, что я солгал. Вся эта история могла вызвать только насмешки, но охватившая меня злоба подсказывала, что реабилитировать себя я смогу, лишь снова встретившись со смертью. Если моя ложь не будет раскрыта, меня признают боеспособным, дадут оружие и пошлют убивать. Но теперь я знал, что не способен на это. Я откажусь, и мне придется объясниться и сознаться во всем. Меня выведут на чистую воду. Тогда бесчестье неизбежно. Меня сочтут трусом, что даже хуже предательства.
Не зная, в какую бездну я упал, Пьер и Симон мечтали проявить такую же смелость. Я не стал повторять им того, что наврал партизанам, но когда мы остались в доме одни, охладил их пыл. Я объяснил, что потрясен своим первым опытом. Нет ничего страшнее решения убить. Возвращаясь в лагерь, я размышлял об этом негуманном, зверском поступке и пришел к выводу, что не смогу снова пойти на это. Я тщетно пытался сознаться, что у меня ничего не вышло, и я солгал, но Пьер и Симон расспрашивали меня, слушая во второй раз об убийстве, которого не было. Я поведал им о чувстве вины, преследовавшем меня, о крови на моих руках. Я продолжал лгать. Поздно ночью я изменил стратегию и сказал друзьям, что однажды могу струсить. А имеем ли мы право на слабость? Я снова попытался сознаться, но мне помешал Пьер. Это он слабый, а не я. Не хватает смелости? После того, что я сделал, это исключено. Вмешался Симон: отныне я имею право на любые ошибки, даже на страх. Я не осмелился возразить моим самым верным, самым близким друзьям, так упивавшимся словами лгуна.
Пусть читатель не воображает, что, описывая эти подробности, я хочу оправдаться. Нет, мне необходимо объяснить, почему мы решили оставить лагерь партизан в Ла Бриере. Наступил рассвет. Своей ложью я загнал себя в тупик, и надо было опуститься на самое дно пропасти, чтобы очнуться. Если друзья мне доверяют, говорил я, то должны слушаться меня. Это место дышит смертью и безнадежностью. Эти люди нам не подходят. Я имею право утверждать это, потому что совершил страшный поступок. Я знаю, что нас ждет в лагере: придется снова убивать. Чем тут занимаются? Я посмотрел на Пьера, самого податливого из нас, и спросил, как бы он поступил, если бы жребий пал на него. Пьер опустил глаза. С откровенностью, свойственной ему, он ответил, что растерялся бы. Он не пошел бы, поэтому восхищен моей смелостью.
Его искренность положила конец дебатам. В заключение я добавил, что мы заслуживаем лучшего, и, дабы понять это, я дорого заплатил. Проведя свой опыт, я позволяю себе думать за всех нас. Теперь я знаю ваше мнение, и вижу, что мы очень похожи. Страх и смерть вполне реальны. Вы не сможете повторить мой поступок, а я сам больше ни в чем не уверен.
Теперь мои простодушные друзья считали меня не только смелым, но и надежным. Военная хитрость удалась. Псевдогерой обладал отныне достаточным влиянием, чтобы командовать. Пьер колебался: какой же у нас выбор? Я уверенно отвечал, что мы должны уйти, оставить партизан и последовать совету командира, предложившего нам достойный выход из положения: следить за бункерами на берегу. Этого с нас хватит. Все будет хорошо, если мы на этом остановимся. Второй раз испытывать судьбу нельзя. Убеждая друзей покинуть лагерь, я хотел спасти свою потерянную честь. Пьер согласился, а Симон - нет. У Симона были личные счеты с нацистами. Я попросил его пойти вместе с нами во имя нашей дружбы, во имя того, что мне пришлось совершить. Я настаивал до тех пор, пока он не уступил.
Симон сделал это для меня, полагая, что помогает достойному человеку.