- Господин Хаузер! - окликнула она его уже у двери. Он обернулся. - Я хотела спросить: мной не интересовались? Не звонили из России?
Он отрицательно покачал головой.
- Спасибо, - упавшим голосом проговорила она и закрыла глаза.
С легким щелчком двери в палате наступила полная тишина. Римма улавливала лишь биение собственного сердца, тревожное, учащенное. Она избежала одной беды и сразу же попала в другую. Что теперь делать? Как жить дальше? Неужели Виктор мог вот так просто взять и забыть о ней?! Бросить за тысячи километров от дома?!
Она не заметила, как забылась неспокойным полусном, в котором одно решение проблемы сменялось другим, а образы знакомых ей людей проносились, как низкие ураганные облака.
Изольда застала ее с еще не высохшими на щеках дорожками от слез. Придвинула ближе стул, взяла ее руку в свою.
- Что случилось, милая? - поинтересовалась участливо, с проступившей в голосе тревогой.
И Римма, чувствуя острую необходимость выговориться, поделиться с кем-то навалившимся на нее грузом, рассказала ей все. От начала и до конца. Как познакомилась с Виктором и как потом вынуждена была отказаться от ребенка. Как работала в Москве и вновь встретила его. О тех месяцах, когда они были любовниками, она упомянула и об Ольге. И об этой счастливой поездке в Швейцарию, после которой у них все должно было пойти по-другому, по-человечески. Как у ее подруги Светланы. Она говорила, прерываясь лишь, чтобы хлебнуть воздуха, и продолжала, продолжала рассказывать, пока не дошла до последней точки, которой был несущийся на береговые камни катер.
Изольда слушала, не перебивая, глядя то на ее раскрасневшееся лицо, то в окно, за которым громоздились изломанные, покрытые ослепительным снегом горы. Они тоже молчали. И тоже, наверное, сейчас кого-то слушали. Возможно, парящего высоко в небе орла. А возможно, просто шелест ветра.
- Тебе еще нет двадцати, а как целую жизнь прожила, - задумчиво произнесла она, когда Римма закончила. - Я не знаю, что тебе советовать… - Помолчала, глядя на нее уже совсем по-другому, с изумлением и уважением одновременно, и сказала то, что Римма потом помнила всегда: - У каждого человека своя судьба. Но рано или поздно наступает момент, когда он должен решить, что и как в ней изменить. Все дело в верности этого решения. Другого шанса обычно не бывает.
8
С короткими, лишь немного отросшими после операции волосами Римма казалась себе подростком. Все-таки как удивительно меняет внешность прическа! Она смотрела на себя в зеркало и не узнавала. Но особо расстраивал уродливый шрам от ожога, идущий от правого уха через подбородок к шее, - один из горящих обломков все же достал ее.
Первую свою прогулку по саду клиники она совершила в компании доктора Хаузера. Он поддерживал ее, идя рядом, под руку. И говорил, говорил о всяких пустяках, стараясь отвлечь от грустных мыслей. А таковых хватало в избытке.
Виктор не звонил. Надежда, что он в конце концов объявится или хотя бы даст о себе знать, растаяла как прошлогодний снег. Осталась лишь глубокая, как провал в леднике, обида и… злость. На себя в том числе. Размечталась, дура набитая, уши развесила, а он попел соловьиные песни - и упорхнул. Волновал и другой вопрос, в ее нынешней ситуации более важный: чем она расплатится с клиникой за операцию и лечение и на какие средства будет добираться домой. Не пешком же идти через половину Европы. И еще этот шрам…
"Боже, как я покажусь маме?!" - в отчаянии думала Римма.
Она набралась смелости (момент был подходящий - они были одни) и задала доктору Хаузеру волновавший ее вопрос. Он был владельцем клиники, он оперировал ее, кому, как не ему, знать ответ.
- Могу вас успокоить, Римма, - усмехнувшись чему-то, сказал он, - операция была оплачена сразу. Ваш друг перевел на счет клиники нужную сумму.
От сердца немного отлегло, но это было еще не все, и Римма поинтересовалась снова:
- Операция - хорошо. А мое пребывание в клинике? Скоро будет два месяца.
- Не переживайте. Мы имеем фонд, специально для таких случаев. - Он опять загадочно улыбнулся. - Так что чувствуйте себя комфортно.
Откуда Римме было знать, что денег Виктора хватило бы разве что на удаление в клинике "Хаузер" аппендицита. Он позвонил удостовериться, поступили ли деньги на счет клиники, и узнать о состоянии Риммы. Она еще была в глубокой коме. Клаус разговаривал с ним минут пять, сообщил, что состояние больной неопределенное, но они сделали, что могли. Теперь все зависит от организма девушки, справится ли он с полученной травмой. Они распрощались, и после этого Виктор не звонил.
Хаузер посчитал, что Римме не обязательно все это знать. Как не обязательно знать и то, что специальный фонд клиники был его выдумкой. Он смотрел на эту юную русскую, совсем еще ребенка, и не мог понять: почему Бог так жесток? Чем она заслужила все это?
Они дошли до конца аллеи. Здесь сад заканчивался, а за оградой начинался луг. Вторая половина ноября не лучшее время года, но тут каким-то чудом сохранился свой небольшой мир, с остатками зелени и запахов.
- Повернем назад? - предложил он.
- Я не устала. - Римма посмотрела на него с признательностью и детской мольбой в глазах. - Можно немножко постоять? Тут так хорошо!
- Разумеется. Мне самому тут нравится. Иногда просто сбегаю из клиники и подолгу стою, глядя на это великолепие. - Хаузер глубоко втянул в себя прохладный воздух, обежал взглядом поднимавшиеся за забором холмы. - Разве можно быть равнодушным к такой красоте?! - Он намного помолчал. - Римма, вас что-то тяготит, - внезапно прервал он ее размышления, - это написано у вас на лице. Не поделитесь своим секретом? Возможно, я смогу помочь.
Она почувствовала безграничное доверие к этому человеку, ласково смотрящему на нее в ожидании ответа своими умными, задумчивыми глазами. И не смогла смолчать и уж тем более соврать.
- Вот. - Провела рукой по шраму. - Я теперь уродина, да?
Хаузер покачал головой, улыбнулся своей чуть печальной и загадочной улыбкой:
- Это можно поправить. Будете еще красивее, уверяю вас.
Римма не знала, как реагировать, и сказала только:
- Шутите?
- Я похож на злого шутника? - он слегка вскинул брови. - Я не специалист в пластической хирургии, но в нашей клинике проводятся такие операции. Я поговорю с доктором Вернером.
- Но мне нечем заплатить!
- Вы забываете о фонде.
- И все равно, я так не могу. - Она опустила глаза, не зная, куда их деть.
- Пойдемте, становится. прохладно. - Хаузер взял ее под руку, проговорил, понизив голос, словно их могли подслушать: - То, что можно исправить, нужно исправлять. В вашем случае было бы преступлением не вернуть вам прежний вид.
- А кому он теперь нужен, мой прежний вид? - ответила она, опять подумав о Викторе.
Он уловил ее настроение, сказал веселее:
- А вы не думайте! Тут дело профессионального принципа. Коль мы уже взялись вас латать, то долатаєм до конца.
- Латать? - переспросила Римма, не совсем понимая это слово по-немецки.
Хаузер изобразил штопанье иглой. Римма не удержалась, засмеялась; теперь она могла делать это безболезненно для себя. Хаузер присоединился к ней. Она впервые слышала, как он смеется.
Когда сняли бинты, Римма долго не отходила от зеркала. От ужасного шрама не осталось и следа. Кожа на подбородке и шее опять была чистой и гладкой. Ради этого, правда, пришлось пойти на жертвы: ей сделали маленькую подтяжку. Но та пошла только на пользу. Овал лица несколько сузился, что лишь придало ее внешности еще более привлекательный вид, внесло некоторую строгость.
- Я же обещал вам, что вы станете еще красивее, - заметил вошедший к ней в палату Клаус Хаузер.
Римма обернулась, засияла счастливой улыбкой. Если бы не законы приличия и дистанция, которую нужно выдерживать - главный хирург все-таки, - бросилась бы ему на шею.
- Я не знаю, как вас благодарить!
- Это наша работа, - буднично сказал он, подходя к ней.
Зеркало отразило их, стоявших рядом, - молодую девушку с короткими светлыми волосами и среднего роста зрелого мужчину с пробивающейся сединой, голубоглазую и кареглазого. Но именно в этих разных на первый взгляд глазах и светился тот огонек, который их соединял. Яркий, чистый и согревающий. Так не могут светиться глаза у злых или жадных людей; алчный, подлый блеск - он совсем другой. В глазах же стоявших перед зеркалом был детский восторг, которого еще не коснулись темные пятна пороков. Их глаза излучали радость. И неудержимое стремление ради этого жить.
Римма давно не чувствовала себя так хорошо. Хотя все равно не давали покоя и мысли, как она вернется домой. Это, пожалуй, сейчас было самое главное. Маме она уже позвонила, сообщила, что все хорошо и она просто отдыхает на курорте, потому так надолго и пропала. Просить родителей выслать деньги? Тогда придется все рассказать. Да и где им взять такую сумму? Влезть в долги? Только не это… Оставался только один вариант: попросить взаймы у Изольды, под честное слово, что, как только сможет, вернет ей переводом.
Сейчас, когда рядом стоял человек, подаривший ей второе рождение, давившая ее тяжесть проблем отошла, уступив место невесомому состоянию счастья. Подобное она испытывала с Виктором, но от Хаузера шли и какие-то особые волны. Она затруднялась определить. Защищенности и покоя? Так было и с Виктором. Что же тогда?
Римма скользнула глазами по рукам хирурга. Сильные, широкие, со вздувшимися жилами - руки человека, зарабатывающего ими свой хлеб. У Виктора были совсем другие, хоть он и серьезно занимался спортом. Они были далеко не руками рабочею человека. Какими угодно, только не такими, которыми зарабатывают на хлеб. В этом-то и была их разница. От Клауса Хаузера исходила надежность. Надежность человека, знающего цену человеческой жизни. И человеческого счастья.
Он стоял, не говоря ни слова. Просто стоял и смотрел на ее отражение в зеркале. И думал о том, какие порой непредсказуемые сюрпризы преподносит судьба. Совсем недавно он не мог и предположить, что в его размеренной жизни появится кто-то, кто заставит eгo по-особому чувствовать запахи, а по утрам радоваться каждому новому дню. Эта русская девушка, похожая на распускающийся цветок, затронула те струны его души, которые, как он думал, давно и крепко спали. Он не заметил, как ежедневные прогулки с ней стали для него необходимостью. Он уже ждал их, ждал с нетерпением и предчувствием этой волшебной легкости.
- Господин Хаузер. - Ее голос заставил его оторваться от зеркала. - Я вам бесконечно признательна за все. Поверьте, никто еще не делал для меня столько… - Она прервалась, вздохнула и закончила: - Но я не хочу злоупотреблять вашей добротой.
- Что вы имеете в виду?
- Я думаю, мне пора покинуть вашу клинику. Я уже вполне здорова и могу перенести дорогу.
"Завтра она уедет, и больше я ее не увижу", - завертелось в голове у Клауса. Он сказал:
- Скажите, вам нравится Швейцария?
Римма не ожидала такого вопроса. Ответила осторожно:
- Она не может не нравиться.
- Так зачем в таком случае уезжать? - он чуть приподнял брови, как будто никакой проблемы не существовало.
- Но как же я могу остаться? - Она растерялась совсем.
- Выходите за меня замуж…
9
Они поженились через два месяца, в канун Рождества. А спустя полгода Римма родила девочку. Она Назвала ее Светланой, в честь лучшей подруги и в надежде, что судьба у дочери будет такой же светлой, как и ее имя. Изольда почти не удивилась происшедшему, выразившись по данному случаю так:
- Я с первого дня чувствовала, что в нашей тихой обители поселился ангел.
Теперь Римма жила на окраине Лозанны, в двухэтажном особняке Клауса. Из окон открывался все тот же завораживающий пейзаж: Женевское озеро и громоздящиеся за ним Альпы. Небольшой сад, в котором она гуляла с дочерью, имел лишь один недостаток - в нем не было цветов. Клаус объяснял это тем, что за ними просто некому ухаживать. Оно и понятно: постоянная занятость на работе и вообще затянувшаяся холостяцкая жизнь не способствовали подобного рода занятиям. И Римма решила ближайшей весной обязательно исправить это.
Бабка Прасковья перестала являться по ночам и трясти перед лицом пальцем, напоминая о черном человеке. Кошмарные видения исчезли и больше не беспокоили, они словно отступили перед тем новым и светлым, что появилось в ее жизни.
Клаус оказался внимательным и заботливым мужем и любящим отцом. Смеясь, говорил, что сам не подозревал, что способен на такой "подвиг". Римма все больше привязывалась к нему, обнаруживая, что к чувству благодарности и уважения к этому человеку присоединяется и другое, которое она не назвала бы страстью, но нежностью и, наверное, любовью. Сердце подсказывало ей, что именно такой и должна быть настоящая любовь, открытой и нежной, без бурных всплесков эмоций, которые чаще всего так же быстро, как и всколыхнулись, откатывают назад.
Свободное время, пока дочь спала, она проводила за книгами, учась читать немецких классиков в оригинале. И довольно скоро с немецким уже не возникало проблем ни в чтении, ни в разговоре. Она поставила перед собой задачу овладеть французским и с упорством налегла на учебники.
Как-то в августе Клаус вернулся из клиники озадаченный.
- Сегодня звонили из Москвы, - сказал он, опускаясь в кресло у детской кроватки, - спрашивали о тебе, разумеется.
Римма вздрогнула, как будто получила между лопаток удар плетью. Отложила детскую игрушку, которую хотела подвесить над малышкой, повернула к нему побелевшее лицо.
- И что ты?..
- Велел секретарю передать, что ни меня, ни других врачей в клинике уже нет и чтобы перезвонили завтра утром.
- Зачем?
- Хотел сперва посоветоваться с тобой. Так что завтра сказать?
Римма смотрела в его измученное лицо и внезапно ощутила закипающую внутри злость. Вспомнил (она не сомневалась, кто мог звонить), не прошло и полгода! И теперь заставляет страдать не только ее, а и человека, который стал ей не просто мужем, а самым близким и верным другом, который, наконец, подарил ей вторую жизнь.
И тут ее осенило!
- А как есть, так и скажи, Клаус. Все, как есть!
Он взглянул на нее непонимающе. Римма присела рядом с креслом, опустила подбородок на его колени, посмотрела в затуманенные сомнениями глаза. Сказала спокойно, чеканя слова:
- Я для всех умерла. Кроме родителей, конечно. И пусть больше не звонят.
- Но как я объясню? - Он развел руками. - Это уже не шутки.
- Да никто проверять не будет, уверяю тебя, - успокоила его она. - Сообщи, что скончалась, не приходя в себя… - Подумала и уточнила: - Не мучилась. Тело сожгли в крематории, чтоб дешевле было, а пепел развеяли над озером.
Последняя подробность Римме особенно понравилась. Может, у Виктора все же взыграет совесть. Хотя вряд ли.
Клаус улыбнулся, оценив, наконец, ее тактический и остроумный ход. Коснулся губами лба.
- А ты иногда бываешь маленькой фурией! - проговорил беззлобно, уже потеплевшим голосом.
- Нет, просто иногда вынуждают, - поправила она.
Клаус сделал так, как она попросила, и звонков больше не было. Но все равно несколько недель Римма жила в тревожном ожидании, что их опять начнут беспокоить или, что еще хуже, кто-нибудь появится здесь, начнет наводить справки.
Ничего такого не происходило. А в первых числах октября в Москве опять были баррикады и противостояние, как тогда, в августе девяносто первого. Но теперь шла настоящая кровавая бойня, со стрельбой и разрывами гранат, со слезоточивым газом и уличными потасовками. Теперь уже штурмовали Останкинский телецентр, а Белый дом расстреливали танки. И опять были жертвы. Но на этот раз гораздо большие…
Римма узнавала обо всем из теленовостей, ужасаясь тем кадрам, которые показывали по швейцарскому телевидению. Но странное дело, она не рвалась на родину, не жалела, что в такое время находится не в Москве. Наоборот, поглядывая на играющую в кроватке дочь, вздыхала с облегчением, что она далеко от всего этого хаоса и неразберихи, от этой псевдонародной борьбы за "Великую Идею".
Клаус с интересом наблюдал за ее реакцией, спрашивал мнение по поводу всего происходящего. Римма рассказала ему о тех знаменитых трех августовских днях, которые пережила в столице.
Три года пролетели, как один наполненный ароматами весны день. Римма вновь стала матерью, подарив Клаусу сына. Он радовался, как мальчишка, сразу помолодев лет на десять.
- Братик. - Маленькая Света указала пальчиком на завернутого в пеленки крошку.
- Правильно! - Клаус присел перед ней на корточки. - И ты должна помогать, маме заботиться о нем.
- Бра-атик! - повторила Света и растянула ротик в радостной и глубоко понимающей папу улыбке.
Мальчика назвали Генрихом. Так захотел Клаус, и Римма не возражала. Единственное, что омрачило ей рождение сына, это смерть отца. Когда он умер, она как раз была в больнице. Вылететь на похороны она не могла.
Маленькая Света была точной ее копией, и Римма только радовалась, даже глаза у девочки были нежноголубыми, как у нее.
Прошло еще два года. Римма все больше задумывалась над тем, чтобы занять себя каким-нибудь делом вне дома. Дети подрастали, и у нее появлялось больше свободного времени, которое она хотела реализовывать для блага семьи. Она поделилась своими мыслями с Клаусом.
- Тебе так это необходимо или просто надоело сидеть дома? - поинтересовался он.
- И то и другое. Я всегда хотела приложить где-то свои силы, а не только быть домохозяйкой. Клаус, я ведь далеко не дура.
- Ну, в этом я никогда не сомневался, дорогая. У тебя есть конкретные предложения?
- Сперва я хотела узнать твое мнение.
Он отнесся к ее желанию с пониманием. В тот вечер они долго обсуждали возможные варианты, где бы Римма могла попробовать себя. Но подходящий так и не нашли.
Помог случай.
С Хельги Строуме, норвежским коммерсантом, она случайно познакомилась в клинике мужа, когда заезжала повидать Изольду. Он занимался импортом в Норвегию швейцарских медикаментов, но в клинику попал по банальной случайности: острый аппендицит прихватил во время очередной деловой поездки. Ложиться под хирургический нож в госпитале Лозанны Строуме не захотел и, будучи человеком небедным, изъявил желание прооперироваться в "Хаузер". Его как раз выписали и он беседовал с Клаусом, когда Римма вошла в кабинет мужа. Клаус их познакомил, и маленький подвижный норвежец долго осыпал ее комплиментами.
Деятельная натура Строуме была далека от сложившегося стереотипа скандинава. Предложив Римме прогуляться по саду, он подсказал дельную мысль: заняться туристическим бизнесом. Швейцария - страна в этом плане уникальная. И пусть таких фирм на нынешний день предостаточно, он, Хельги Строуме, может ей посодействовать с выходом на скандинавские турагентства, где у него имеются хорошие знакомые.
- Вы живете в уникальном месте! - восхищался маленький норвежец. - Озеро! Лозанна! Да сам Бог велел заманивать сюда наших европейских бродяг.