Кейт Аткинсон прогремела уже своим дебютным романом, который получил престижную Уитбредовскую премию, обойдя многих именитых кандидатов - например, Салмана Рушди с его "Прощальным вздохом мавра". Однако настоящая слава пришла к ней с публикацией "Преступлений прошлого" - первой книги из цикла о кембриджском частном детективе Джексоне Броуди. Роман вызвал бурю восторга и у критиков, и у коллег по цеху, и у широкого читателя, одним из наиболее ярых пропагандистов творчества Аткинсон сделался сам Стивен Кинг. За "Преступлениями прошлого" последовали "Поворот к лучшему" и "Ждать ли добрых вестей?", не менее полифоничные и вызвавшие не менее восторженную реакцию. На этот раз действие происходит не в университетском Кембридже и не среди толп туристов, съехавшихся на Эдинбургский фестиваль, хотя шотландская столица вновь обеспечивает живописный фон происходящим событиям. А толчком к ним послужило кошмарное преступление тридцатилетней давности, всколыхнувшее тихий Девоншир и всю Англию; и вот осужденный убийца, отсидев положенное, выходит на свободу. Тем временем пропадает без вести доктор Хантер с маленьким ребенком - однако ее исчезновение тревожит, судя по всему, только ее овчарку Сейди и шестнадцатилетнюю бебиситтершу Реджи. А старший детектив-инспектор Луиза Монро озабочена другой пропажей - еще не зная, что Джексон Броуди вот-вот опять ворвется в ее жизнь, причем на всех парах (в буквальном смысле).
Содержание:
-
I - В ПРОШЛОМ 1
-
II - СЕГОДНЯ 3
-
III - ЗАВТРА 26
-
IV - ПОСЛЕ ЗАВТРА 41
-
V - ЗАТЕМ ОПЯТЬ ЗАВТРА 50
-
VI - РОЖДЕСТВО 62
-
Примечания 64
Кейт Аткинсон
ЖДАТЬ ЛИ ДОБРЫХ ВЕСТЕЙ?
Дейву и Морин -
спасибо за все хорошее,
а лучшее еще впереди.
Мы, уходя, не знаем, что уходим,
Острим - и за порог;
Дверь на замок - теперь мы больше
Не потревожим Рок.
Эмили Дикинсон
Этих людей я должна поблагодарить за помощь и консультации (простите, если ваши сведения исказились, попав ко мне):
Мартин Олд, Малькольм Диксон (помощник инспектора полиции Шотландии), Расселл Экви, детектив-суперинтендант Малькольм Грэйм (полиция Лотиана и Шотландских Границ), мой родственник майор Майкл Кич, д-р Даг Лайл, детектив-суперинтендант Крейг Нейлор (полиция Лотиана и Шотландских Границ), Брэдли Роуз, детектив-суперинтендант Эдди Томпсон (Столичная полиция), д-р Энтони Тофт; и наконец - последним, что не умаляет его важности, - я благодарю моего двоюродного брата Тимоти Эдвардса за название романа.
С географией Уэнслидейла и Юго-Западного Эдинбурга я обращалась немножко вольно и за точностью особо не гонялась. Извините - право художника и все такое. Я в жизни не видала, чтобы в поле Мидмара паслись лошади, но это ведь не значит, что их там не может быть.
I
В ПРОШЛОМ
Урожай
Жар от гудрона как будто застрял меж густых изгородей - они возвышались над головами, точно крепостные стены.
- Давит, - сказала мать; они тоже как будто застряли. - Как лабиринт в Хэмптон-Корт, - сказала она. - Помните?
- Да, - сказала Джессика.
- Нет, - сказала Джоанна.
- Ты совсем маленькая была, - сказала мать Джоанне. - Как Джозеф.
Джессике было восемь, Джоанне шесть.
Дорожка (они называли ее "переулок") извивалась туда-сюда - не разглядишь, что там впереди. Приходилось держать собаку на поводке и жаться к изгородям - а то "вдруг появится" машина. Джессика была старшая, и собачий поводок всякий раз доставался ей. Она только и делала, что дрессировала собаку - "К ноге!", и "Сидеть!", и "Ко мне!". Мать говорила, не мешало бы Джессике поучиться у собаки послушанию. Джессика вечно была за главную. Мать говорила Джоанне: "Неплохо бы думать самой. Умей постоять за себя, своей головой думай", но своей головой Джоанна думать не хотела.
Автобус ссадил их на шоссе и поехал себе дальше. Выйти из автобуса всем семейством - ужас какая "морока". Мать держала Джозефа под мышкой, как сверток с покупками, а другой рукой с трудом раскладывала навороченную коляску. Джессика и Джоанна сообща выволакивали из автобуса покупки. Пес справлялся сам.
- Никто никогда не помогает, - сказала мать. - Замечаете?
Они замечали.
- Блядская сельская идиллия, спасибо вашему папочке, - сказала мать, когда автобус отбыл в голубых дымах выхлопа и жара. - И не смейте материться, - машинально прибавила она. - Материться можно только мне.
Машины у них больше не было. В ней уехал отец ("ублюдок"). Отец писал книги, "романы". Однажды снял книжку с полки и показал Джоанне, ткнул в свою фотографию на задней обложке и сказал:
- Это я, - но прочесть не разрешил, хотя Джоанна уже хорошо умела. ("Не сейчас, попозже. Боюсь, я пишу для взрослых, - засмеялся он. - Там есть такое, ну…")
Их отца звали Говард Мейсон, а мать - Габриэлла. Иногда люди радовались, улыбались отцу, уточняли: " Тот самый Говард Мейсон?" (А иногда, без улыбки: " Этот Говард Мейсон", - это значило другое, но Джоанна не очень понимала, в чем разница.)
Мать говорила, что отец выдернул их с корнем и пересадил "в какую-то глушь".
- Точнее, в Девон, под каковым именем эта глушь обычно фигурирует, - отвечал отец. Он говорил, что ему нужно "пространство для творчества", а им всем полезно "пообщаться с природой". - Никакого телевизора! - сказал он, как будто их порадовать хотел.
Джоанна по-прежнему скучала по школе, по друзьям, по "Чудо-женщине" и по дому на улице, где можно дойти до лавки, купить "Потеху", и лакричную палочку, и яблоки, которые бывают трех сортов, а не тащиться по переулку, потом по дороге, потом на двух автобусах, а потом все то же самое, только наоборот.
Переехав в Девон, отец первым делом купил шесть рыжих кур и целый улей пчел. Всю осень копался в огороде перед домом - "готовился к весне". После дождя огород превращался в сплошную слякоть, и она заползала в дом - даже на простыни. Пришла зима, лиса пожрала кур, которые так и не снесли ни яичка, а все пчелы померзли, что вообще неслыханно, сказал их отец, а потом прибавил, что все это впишет в свою книгу ("роман").
- Ну, значит, не зря мы страдали, - сказала мать.
Отец писал за кухонным столом, потому что хоть чуточку тепло было только в кухне - спасибо гигантской и темпераментной плите "Ага", которая, говорила мать, "ее в гроб загонит".
- Жду не дождусь, - бормотал отец. (С книгой у него не ладилось.)
Отец всеми помыкал, даже матерью.
- От тебя сажей несет, - говорил ей отец. - А еще капустой и молоком.
- А от тебя неудачей, - отвечала мать.
Раньше она пахла интересно - краской, скипидаром, табаком, духами "Je Reviens", которые отец покупал ей еще в те времена, когда она была семнадцатилетней "католической школьницей"; они означали "я вернусь" - это было ей послание. Отец говорил, что мать была "красоткой", а мать говорила, что "художницей", но с тех пор, как они переехали в Девон, она ни разу не рисовала.
- Два творческих таланта в один брак не влезут, - говорила она эдак по-своему, воздев брови и вдыхая дым сигарилл.
Она их называла "сигарийи", как иностранка. В детстве она много где побывала и когда-нибудь отвезет туда детей. У нее горячая кровь, говорила мать, не то что у отца - он вообще рептилия. Мать была умная, и смешная, и умела удивлять, и совсем не походила на других матерей.
- Экзотическая, - говорил их отец.
Спор о том, кто чем пахнет, по всей видимости, еще не закончился, потому что мать схватила с серванта бело-синий полосатый кувшин и метнула в отца. Отец сидел за столом и глядел на пишмашинку, как будто слова напишутся сами, если потерпеть. Кувшин ударил его в висок, и отец взревел от боли и неожиданности. Джессика выдернула Джозефа из детского стульчика - стремительно, Джоанне оставалось только восхищаться, - и сказала Джоанне:
- Пошли.
И они пошли наверх и стали щекотать Джозефа на двуспальной кровати, где обе и ночевали. В спальне не топили, и кровать была завалена стегаными одеялами и старыми материными пальто. В конце концов все трое уснули, умостившись в запахах сырости, нафталина и "Je Reviens".
Проснувшись, Джоанна увидела, что Джессика сидит, опираясь на подушки, в перчатках, мохнатых наушниках и в пальто, как будто в палатке. Джессика читала, светя в книжку фонариком.
- Электричество вырубили, - пояснила она, не отводя глаз от книжки.
За стеной слышалось ужасное звериное сопенье - значит, родители опять помирились. Джессика молча протянула Джоанне наушники, чтоб сестре не пришлось слушать.
Когда наконец наступила весна, отец не стал разводить огород, а уехал в Лондон и поселился со "своей другой женщиной", сильно удивив Джоанну и Джессику, но, видимо, ни капли не удивив их мать. Другую женщину отца звали Мартина - поэтесса, мать выплевывала это слово как проклятие. Она обзывала другую женщину (поэтессу) такими словами, что, когда сестры набирались храбрости шептать их друг другу под одеялом (сука-пизда-шлюха-поэтесса), слова отравляли самый воздух.
Теперь в браке мать осталась одна, но все равно не рисовала.
Они шагали по переулку гуськом - "как индейцы", сказала мать. Полиэтиленовые пакеты висели на ручках коляски, и, если мать отпускала ручки, коляска заваливалась назад.
- Мы прямо вылитые беженцы, - сказала мать. - Однако мы не падаем духом, - бодро прибавила она.
К концу лета - "как раз к школе" - они переедут в город.
- Слава тебе господи, - сказала Джессика, совсем как мать.
Джозеф спал в коляске, открыв рот, и в груди у него похрипывало - простудился, никак не оклемается. Он так вспотел, что мать раздела его до подгузника, и Джессика обдувала Джозефу ребрышки, чтоб остыл, а мать сказала:
- Только не разбуди.
Попахивало навозом и подгнившей травой, а от запаха бутеня Джоанна расчихалась.
- Не повезло, - сказала мать. - Мои аллергии достались тебе.
Материны темные волосы и бледная кожа достались "красавчику" Джозефу, зеленые глаза и "руки художницы" - Джессике. Джоанне отошли аллергии. Не повезло. У Джозефа с матерью и день рождения один, - правда, у Джозефа еще не было дней рождения. Через неделю будет первый.
- Это особенный день рождения, - сказала мать; а Джоанна думала, все дни рождения особенные.
Мать надела любимое Джоаннино платье, голубое с красными клубничинами. Мать говорила, оно старое и следующим летом она его раскроит и, если Джоанна захочет, сошьет ей что-нибудь. Джоанна видела, как движутся мускулы материных загорелых ног - мать толкала коляску в горку. Мать была сильная. "Яростная", - говорил отец. Джоанне нравилось это слово. Джессика тоже была яростная. А Джозеф пока никакой. Младенец и младенец, толстый и довольный. Джозефу нравились овсянка, и банановое пюре, и бумажные птицы над кроваткой - мобиль, который смастерила мать. Джозефу нравилось, когда сестры его щекочут. Сестры ему тоже нравились.
У Джоанны по спине тек пот. Поношенное ситцевое платье липло к коже. Платье досталось от Джессики.
- Честная бедность, - смеялась мать.
Когда она смеялась, крупный рот у нее становился как перевернутый месяц - даже если она счастлива, ни за что не догадаешься. Все, что было у Джоанны, досталось ей от Джессики. Как будто без Джессики не было бы никакой Джоанны. Джоанна заполняла пустоты, которые оставляла за собой Джессика.
За изгородью замычала невидимая корова, и Джоанна подскочила.
- Просто корова, - сказала мать.
- Красные девонские, - сказала Джессика, хотя коров не видела.
Откуда она знает? Она всегда знает, как что называется, видимое и невидимое. А Джоанна - она будет когда-нибудь столько знать?
Сначала идешь по переулку, а потом в деревянные ворота с перелазом. Через перелаз коляску не протащишь - приходится открывать ворота. Джессика спустила собаку с поводка, и пес вскарабкался на ворота и перемахнул на ту сторону, как его Джессика научила. Табличка гласила: "Пожалуйста, закрывайте ворота за собой". Джессика всегда убегала вперед и отодвигала запор, а потом они с Джоанной толкали ворота и качались. Мать тягала и пихала коляску: зимняя слякоть высохла и колеса застревали в колдобинах. Чтобы закрыть ворота, сестры тоже качались. Джессика проверяла запор. Иногда они висели на воротах вниз головой, и их волосы доставали до самой земли, точно метлы, и мать говорила:
- Перестаньте.
Тропа шла по кромке поля.
- Пшеница, - сказала Джессика.
Пшеница была высокая, но не такая, как изгороди в переулке.
- Скоро будут собирать урожай, - сказала мать. - Жать пшеницу, - прибавила она специально для Джоанны. - А мы с тобой будем чихать и хрипеть.
Джоанна уже хрипела - в груди свистел воздух.
Пес ринулся в поле и пропал. Секунда - и он опять выпрыгнул из пшеницы. На той неделе Джоанна побежала за ним, заблудилась в поле, и ее очень долго никто не мог найти. Она слышала, как ее зовут и уходят все дальше. Никто не слышал, как она отвечала. Разыскал ее пес.
На полдороге они остановились в тени деревьев у тропинки, сели на траву. Мать сняла пакеты с коляски и достала апельсиновый сок и коробку шоколадного печенья. Сок был теплый, а шоколадное печенье слиплось. Они дали печенья собаке. Мать засмеялась - перевернулся рот - и сказала:
- Господи, ну и бардак, - заглянула в сумку с детскими причиндалами, нашла чем вытереть сестрам руки и губы, вымазанные шоколадом.
В Лондоне они устраивали настоящие пикники, грузили в багажник большую плетеную корзину, доставшуюся матери от матери, которая была богатая, но уже умерла (хотя оно, видимо, и к лучшему, потому что ей не довелось увидеть, как ее единственная дочь выходит замуж за эгоистичного похотливого бездельника). Если бабушка была богатая, почему же у них нету денег?
- Я сбежала, - объяснила мать. - Улизнула, чтоб выйти замуж за вашего отца. Очень романтично. Было. Ни гроша за душой.
- Зато у тебя была корзинка для пикников, - отметила Джессика, а мать засмеялась:
- Знаешь, иногда ты ужасно смешная.
И Джессика ответила:
- Знаю.
Проснулся Джозеф, и мать его покормила, расстегнув спереди клубничное платье. Джозеф так и уснул, присосавшись.
- Бедный ягненочек, - сказала мать. - Из простуды никак не выкарабкается. - Она положила его в коляску и прибавила: - Так. Пошли домой. Включим садовый шланг, и вы освежитесь.
Он возник как будто из ниоткуда. Они его заметили, потому что собака зарычала, странно забулькала горлом, - Джоанна никогда не слышала, чтобы пес так говорил.
Он шел к ним очень быстро, становился все больше. И эдак смешно сопел и отдувался. Скорее всего, пройдет мимо и скажет: "Добрый день" - или там: "Привет" - люди всегда так говорят, если встречаешь их в переулке или на тропе. Мать к ним обращалась: "Чудесный денек" - или там: "Жарко сегодня, а?" - но этому человеку ничего не сказала. Зашагала быстро, изо всех сил толкая коляску. Покупки остались на траве, и Джоанна хотела поднять один пакет, но мать сказала:
- Оставь.
Что-то в голосе ее, в ее лице испугало Джоанну. Джессика схватила сестру за руку и сказала:
- Быстрей, - резко, по-взрослому.
Джоанна вспомнила, как мать швырнула в отца бело-синий полосатый кувшин.
Человек шел теперь туда же, куда они, рядом с матерью. Мать шагала очень быстро и твердила им:
- Скорее, скорее же, не отставайте. - Она словно задыхалась.
Потом пес кинулся человеку наперерез, залаял, запрыгал, словно пытался преградить ему дорогу. И внезапно человек пнул пса, и тот взлетел и приземлился где-то в пшенице. Им не было видно, но они слышали ужасный скулеж. Джессика встала перед человеком и что-то закричала, тыча пальцем, ловя ртом воздух, как будто не могла дышать, а потом помчалась в поле за собакой.
Дело было плохо. Спору нет.
Джоанна всматривалась в пшеницу, пытаясь разглядеть, куда подевались Джессика и собака, и не сразу заметила, что мать дерется с этим человеком, бьет его кулаками. Но у человека был нож, человек все время его поднимал, и нож вспыхивал серебром под жарким солнцем. Мать закричала. Все лицо в крови, и руки, и сильные ноги, и клубничное платье. И тут Джоанна сообразила, что мать кричит не на человека, мать кричит на нее.
Мать зарезали тут же - большой серебряный нож вонзился ей в сердце, точно мясницкий тесак в коровью тушу. Матери было тридцать шесть лет.
Видимо, этот человек и Джессику успел пырнуть, потому что за ней тянулся кровавый след, тропка, что привела их к ней, но не сразу, потому что сначала пшеничное поле укрыло ее золотым одеялом. Она лежала, обняв тело пса, их кровь перемешалась и утекла в сухую землю, питая зерно, - жертвоприношение урожаю. Джозеф умер на месте, пристегнутый к коляске. Джоанне хотелось думать, что он так и не проснулся, но она не знала наверняка.
А Джоанна… Мать закричала на нее, и Джоанна послушалась.
- Беги, Джоанна, беги! - закричала мать, и Джоанна побежала в поле и заблудилась в пшенице.
Потом, когда уже стемнело, ее нашли другие собаки. Незнакомый человек взял ее на руки и унес.
- Ни царапинки, - услышала она; над головой в холодном черном небе ослепительно сияли луна и звезды.
Надо было, конечно, схватить Джозефа, выдернуть его из коляски или побежать с коляской (Джессика бы так и поступила). И не важно, что Джоанне было всего шесть лет, что с коляской она бы недалеко убежала, что тот человек поймал бы ее за три секунды, - не в этом дело. Лучше попытаться спасти малыша и погибнуть, чем не попытаться и выжить. Лучше умереть вместе с Джессикой и матерью, чем остаться без них. Но она об этом не подумала - она просто сделала, что велели.
- Беги, Джоанна, беги! - велела мать; и Джоанна побежала.
Странно: теперь, тридцать лет спустя, больше всего ее бесило, что она забыла, как звали собаку. А спросить уже некого.