- Перейдем к текущему дню, - возвестил наконец Чугунов, переворачивая страницу, словно отваливая древнее каменное надгробье. - Так же вот детально, прямо как с утра встали и как попали на вокзал...
- Полчаса жду этого вопроса, - не удержался Барабанов. Но его намек, что давно-де пора перейти к существу дела, пропал впустую. На мелкокалиберные выпады Чугунов не реагировал.
С бессильной досадой (как домработница, дающая отчет надоедливой хозяйке в покупках) излагал Барабанов, как он умылся, поел-попил, зашел на работу и как решил поехать в загородный цех своей фабрики. Где находится? Находится в Павлове. Потому что там вредное производство и никак директор не может добиться перевода цеха в Москву. С кем на работе встречался, о чем разговаривал? Пожалуйста, он расскажет, если это кому-то любопытно...
Нет, не было это любопытно. Это было убийственно скучно. Но на Барабанова ссылалась брюнетка, сидевшая у Коки Светаева, и Вознесенский ждал, когда же она, в свою очередь, появится в показаниях Барабанова. Тогда он сличит их версии и пойдет себе дальше по кабинетам.
- ...На вокзале, когда брал билет, оказалось, что до электрички еще больше получаса. Пообедал там же в ресторане. Что ел, вас тоже интересует?
- Нет, это ваше личное дело, - с достоинством сказал Чугунов.
"Удивительно он умеет не замечать шпилек".
...Около книжного киоска увидел вдруг инженершу со своей фабрики, Филимонову. Подошел. С ней рядом стояла какая-то женщина... Да, кажется, брюнетка, и двое мужчин. Одного раньше встречал в конторе - это снабженец со швейной фабрики, которой они поставляют продукцию. Остальных не знает... Филимонова со снабженцем о чем-то говорила, но он, Барабанов, не посчитал возможным вникать: мало ли что там у них, женщина молодая...
"Так, значит, с брюнеткой ты незнаком?"
Чугунов, ведший пока допрос вслепую, но гораздо более наблюдательный, чем можно было предположить по внешнему впечатлению, моментально засек этот всплеск интереса у Вознесенского. Он затолкался на одном месте, выпытывая у Барабанова разные подробности, и между прочим спросил:
- А чем вы докажете, что оказались на вокзале, потому что собирались ехать в цех? Билет, к примеру, у вас сохранился?
- Сохранился! - Барабанов был уже зол как черт.
Чугунов неторопливо, хозяйственно пришпилил билет к протоколу.
"Москва - 3-я зона. Туда и обратно".
Пошли дальше.
Ну-ка, что там у Стрепетова?
У Стрепетова был снабженец. Гм, бесцветный тип. Лицо, по которому прошло столько показных чувств, что они стерли все его собственные черты.
- Чем порадуешь, Алешка?
Стрепетов сделал безмолвный жест в сторону снабженца. Тот сидел несколько бочком и что-то рассказывал. Вознесенский понял. Снабженец был чудовищно словоохотлив. Он говорил, говорил, говорил, перескакивал с одного на другое, ударялся вдруг в нелепые лирические отступления. Непостижимо, как мог человек в таком количестве, и притом непрерывно, выделять из себя дутые, невесомые фразы. Но он выделял их, и они пузырились, заполняя всю комнату, и при малейшей попытке прикосновения лопались, обнаруживая пустоту.
Вознесенский заглянул в протокол. Там кое-как была схвачена и зафиксирована суть: из всех доставленных вместе с ним в милицию снабженец, по его словам, знал только одного человека - Прохорчука, работника своей же фабрики! С Прохорчуком они вчера вместе приехали в Москву, а сегодня собирались обратно. Для этого, как было уговорено, встретились на вокзале. Тут какую-то компанию, которая шумела рядом, потащили в милицию и их с Прохорчуком тоже прихватили, хотя они "совершенно сами по себе" и к компании этой никакого касательства не имеют.
Вознесенский чувствовал, как он начинает входить в то состояние, которое он называл "рабочей формой". В принципе, конечно, ничего в этом деле не было особенного, что могло бы заставить его, Вознесенского, загореться. Обычное дело. Но видно, попало оно еще в какую-то минуту, когда захотелось подвигаться, что-то такое сделать сразу. Словно раньше он был рыхлее, обширнее, а теперь масса его уплотняется, и вот он разминает и напружинивает мускулы.
- А в Москве-то у вас суета, суета и шум такой! Вот уж воистину мать городов русских. Нам, провинциалам, с непривычки... А вы и не замечаете, верно? Я женщину спрашиваю: "Где тут будет обувной магазин хороший?" Сандалеты хотел на лето купить. Она даже не слышит, мимо бежит - москвичка. Нет ей дела до моих сандалет. Вы не читали в газете третьего дня...
Вознесенский поспешил вон. "Зыбучий песок", - подумал он. В этой бездне пустословия можно барахтаться часами. Пока надо дальше, дальше...
Раиса. Перед ней Филимонова. Инженер шелкоткацкой фабрики. Худощавая блондинка по виду лет тридцати с небольшим. Нервные руки, пушистые завитки на шее, а голос неожиданно низкий, с хрипотцой.
Почитаем, как она излагает события.
Сегодня у Филимоновой выходной. Живет она рядом с вокзалом и вышла только на минутку - хотела в вокзальном киоске журнал купить. Тут ее окликнул Барабанов... Ну конечно, дальше как по-написанному: и чемодана она не видела, и ни с кем больше не знакома. А может, просто не узнала - она близорука, с ней это случается... Но гражданина, который кричал "Маруся!", видела в первый раз в жизни, тут она уверена.
"Ах, какое ценное признание!"
- Олег Константинович! - сказала Раиса, когда он уже взялся за ручку двери, подгоняемый растущим нетерпением. - У Лидии Петровны просьба. Дома остался один мальчик. Можно ей позвонить и сказать, чтобы он не беспокоился и обедал без нее?
Ох эти бабьи штучки! До чего ж их не любил Вознесенский! Мать-то, понятно, - мать, но зачем Раиса встревает? Прекрасно зная, что никаких звонков сейчас разрешать нельзя, заставляет именно его сказать "нет"! И еще корчит невинную рожу, лицемерка! Вечно она что-нибудь выкидывает.
Наверно, Раиса вызывала бы гораздо меньшую досаду Вознесенского, если бы была хоть немножко женственней. Но ее жесткая бескомпромиссность, ее неуравновешенная, резкая манера держаться, жесткие волосы, незнакомые с парикмахерской, короткие ногти, скучные платья, колкость в разговорах с мужчинами - все это отталкивало Вознесенского. "Не складывается личная жизнь, - морщился он, - вот и бесится".
Но сейчас он мгновенно подавил в себе приступ раздражения, улыбнулся понимающе и обаятельно.
- Чуть-чуть позже я вернусь, и мы позвоним вместе.
Прохорчук. Последний из пятерки. Мрачный, тяжеловесный. Не человек - утюг.
Тимохин перед ним обиженный, скучающий. Тимохин любит беседовать, любит этак мыслью по древу...
Вознесенский только нацелился разрядить обстановку, да не тут-то было. "Утюг" двинулся в атаку:
- Не знаю, кто вы, наверно, начальник. Так вот, официально заявляю: мне о краже чемодана ничего не известно, никаких претензий ко мне нет, допрос этот незаконный, я буду жаловаться!
Выпалив свою тираду одним духом, он замолчал и уставился в окно, ворочая челюстью.
Разговаривать с ним сейчас было бесполезно. Вознесенский ушел, но унес с собой одно очень отчетливое ощущение - ощущение какого-то уголовного "тембра" в клокочущей злобе Прохорчука.
Итак, каковы были итоги? Брюнетка - дальняя родственница и попутчица Барабанова. Барабанов с ней не знаком. Он подошел поздороваться с Филимоновой, которая беседовала со снабженцем. Однако Филимонова снабженца не знает Она оказалась в компании потому, что ее подозвал Барабанов. Снабженец вообще просто стоял рядом в паре с "утюгом". Все они сошлись совершенно случайно и о чемодане пуговиц никогда ничего не слышали.
* * *
Итак, все пятеро врали. И то, что вранье не сходилось, было естественно - схвачены люди внезапно, только и успели перемолвиться: "От всего отказываемся". Тут не до подробностей.
Казалось бы, чего проще, взять и ткнуть каждого носом в показания другого. "Извольте объяснить противоречия!" Но стоит это сделать, и через пятнадцать минут противоречий не останется. Будет круглое, обтекаемое, не ущипнешь. У молодых следователей детская болезнь: чуть какая разноголосица - сразу давай очную ставку. А на их глазах жулики просто-напросто сговариваются врать одинаково. Нет, Вознесенский не то что свести между собой - даже и намекнуть не мог одному, о чем говорит другой! Но собрать из кусков лжи правду ему было необходимо.
Он знал, что абсолютной лжи почти не бывает. В любой враке есть частица истины. И если бы он собрал сейчас эти частицы, вкрапленные в ложь, в его руках оказался бы маленький хвостик, за который - уж будьте спокойны! - он вытянул бы все остальное.
Всегда ругавший крутую райотдельскую лестницу, а теперь как-то переставший ее замечать, Вознесенский появлялся то в одном кабинете, то в другом. Этап чистого наблюдения был закончен. Теперь он врезался в допросы, круто заворачивал их в нужную сторону, накапливая факты, фактики, догадки. В голове его уже составлялись и распадались версии. Как ребенок вертит кубики, так и эдак прикладывая их один к другому, чтобы получилась цельная картина, так Вознесенский непрерывно переставлял, перетасовывал известные ему сведения, но... то хвост приставлялся к морде, то не хватало лапы или головы. Мало, слишком мало еще кубиков!
- Значит, вы собирались к сестре на дачу? А почему в рабочее время? Ведь ваша палатка должна быть открыта до семи вечера.
- У меня отгул за переучет.
- Адрес, имя, отчество сестры?
- Володенька, золотце, тут у одной дамы есть сестра - я тебе записал данные, - узнай, пожалуйста, работает ли она и до какого часа. Только осторожненько, не спугни.
- Ну, Олег Константинович! - обижается расторопный оперативник.
- Если я правильно понял, вы приехали с Прохорчуком в город вчера. Где вы ночевали?
- У знакомых. В гостинице-то, сами понимаете... Москва, столица, мать городов...
- Фамилия, адрес?
- Ах, какая досада, выкинул я бумажку-то. Дал мне один приятель бумажку, люди, говорит, хорошие, пустят. Верно - пустили, такие душевные старички! А вот бумажку-то я выбросил. Переночевали мы, я ее и выбросил, зачем она мне? И не могу вам объяснить, где те старички живут. Москву я плохо знаю - провинциал, а ведь Москва, она...
- Не припомните ли все-таки, Барабанов, что вы ели в вокзальном ресторане? И сколько платили?
(Он позвонит в ресторан и узнает сегодняшнее меню и цены.)
- Я съел бутерброд с сыром и...
- Вы говорили, что обедали.
- М-м...
- Сидор Ефимович, запишите, что он скажет.
Ждать Вознесенскому некогда.
Звонок в совнархоз.
- Имеется ли какая-нибудь переписка о переводе загородного цеха шелкоткацкой фабрики в Москву?
- При старом директоре вопрос поднимался, а при новом это все заглохло.
- Сандалеты хотели купить? В каком магазине были?
- Н-на улице Горького. Добрые люди посоветовали: прямо, говорят, туда и иди...
- Ну, вспомнили, что обедали?
- Записано, Олег Константинович, вот...
- Так купили, вы сандалеты?
- Видите ли, я давно хотел чешские, с такими фигурными дырочками, а задник...
- Купили или нет?
- Не было подходящих...
- А какие были? По какой цене, почему они вам не понравились?
(Вознесенский начал прощупывать всех по очереди "на слабину".)
- Да мне хотелось чешские, с дырочками.
- К вашему сведению, я только что проверил, - отдел летней обуви в магазине закрыт на учет.
"С вами, дьяволами, и блефануть не грех!"
- Так вот я и говорю, что не купил. Поглядел на витрине...
- Ах, на витри-ине!
"Мелкота все это, мелкота, а что поделаешь? Один великий юрист сказал, что из тысячи мышей нельзя составить одного слона. Умный был мужчина. Но он не работал в райотделе милиции. Покрутился бы он на моем месте..."
- Насчет сестры? Ах да! Спасибо, Володенька, умница!
- Значит, собирались к сестре?
- Да я ведь уже говорила.
"Поникли вы, мадам, осунулись. Сейчас попробуем Володькину штуку".
- Сестра живет одна?
- Одна.
- А у вас ключ от ее дома есть?
- Нет. Зачем?
- А затем, что сестра ваша уже пять лет работает на одном месте и всегда ровно до шести вечера.
Это должно было со свистом пробить "яблочко". Но едва Вознесенский выпустил фразу, он почувствовал, что она ушла мимо мишени.
- Ну и что? Посидела бы на скамеечке у ворот, чай не зима.
Казалось, он смастерил верную ловушку, перекрыл все выходы... Вот тут и изощряйся.
- В каком году судились?
Вознесенский идет на риск. Под ногами никакой опоры. Только воспоминание об уголовном "тембре" в злобном тоне "утюга".
- Какое это имеет отношение?
"Вмастил!"
- Отвечайте на вопрос.
- У меня нет судимости.
- Понимаю: снята по амнистии.
- Ну, по амнистии...
- Значит, освободились в пятьдесят третьем? Сколько сидели?
- Два года восемь месяцев.
- Хищение?
- Злоупотребление служебным...
"А чемоданчик-то, пожалуй, твой", - внезапно решает Вознесенский, глядя на присмиревшего Прохорчука.
Как раньше сыщики обходились без телефона, непостижимо!
- Алло, алло, Павлово! Девушка, милая, дайте ОБХСС... Кто у телефона? Ага, примите телефонограмму: "Нами срочно проверяются кладовщик Павловской швейной фабрики Прохорчук А. В. ..."
Благодать! Сейчас павловские оперативники спешно поднимут документы - проверят, нет ли каких сигналов, потом осмотрят рабочее место "утюга", заберут товарные карточки... Через часок, глядишь, и позвонят.
- Скажите, пожалуйста, что входит в ваши обязанности контрольного инженера-технолога?
- Я слежу за качеством продукции в процессе незавершенного производства. За тем, чтобы технологический процесс соответствовал нормативам.
- И в основных цехах и в загородном?
- Да, конечно.
- Извините мне мое невежество, я человек несколько другого профиля, но какой смысл в вашей работе? Ведь на фабрике, очевидно, есть ОТК?
- Видите ли, могут быть нарушения технологии, которые ОТК не заметит. Кроме того, я веду межцеховой учет.
- Ах, уче-ет. Тогда понятно...
- Товарищ следователь, я просила...
- Неужели вы могли подумать, что я забыл о вашем сыне? Боже упаси! Буквально через пять минут буду к вашим услугам.
- Алло, ресторан?..
- Знаете, а борща-то сегодня на вокзале не готовили. А?
Барабанов тревожно приглаживает жидкие волосы. Слегка сдвигается крахмальная манжетка. Вознесенский собирается в комок.
- Откуда наколка на руке?
- Молод был, глуп...
- Засучите рукав!
Когда Вознесенский приказывает, люди на мгновение теряются и глупеют. Барабанов заголяет руку.
- В заключении кололи. По рисунку вижу. Когда освободились?
- По амнистии, в пятьдесят третьем.
- Где отбывали срок?
- На Печоре.
- К вам два вопроса, товарищ Прохорчук.
- Ну?
- Где вы сидели?
- На Печоре.
- А ночевали сегодня у кого?
- У одной знакомой. Нечего ее в это дело впутывать.
- Ну, вот я и здесь. Звоните сыну. Только... не советую вам сообщать, что вы в милиции, - зачем попусту тревожить мальчика, верно? Как его зовут?
- Сережа.
- А кто, кроме Сережи, может подойти к телефону?
- Никто. В настоящее время мы вдвоем, муж в экспедиции...
- Хорошо, звоните. Надеюсь, вы не скажете ничего лишнего. Я вам верю.
Вознесенский смотрит проникновенно, выразительно. Филимонова слегка розовеет.
- Спасибо, - шепчет она.
- Сереженька, сыночек...
Вознесенский улавливает в голосе предательский спад и крепко упирается глазами в лицо женщины. Ага, выправилась.
- ...я, миленький, задержалась, тут... у знакомых. Ты не беспокойся, обедай один.
"Ну, клади же трубку. Что ты тянешь?"
- И потом, Сережа...
Раиса настороженно хмурится. Вознесенский приподнимает руку. "Если что-нибудь... надо успеть нажать на рычаг".
- ...я не успела постели убрать и вообще. Ты приберись. Обязательно приберись, слышишь?
Сказала с акцентом и сразу бросила трубку.
"Приберись... приберись"... Ах ты - вот оно что! Не знаю, как Сережа, а я понял. Вот где ночевали "паук" с "зыбучим песком", которых вы, Лидия Петровна, совсем не знаете"!
- Как у вас с жилищными условиями? - ласково спрашивает Вознесенский.
- Простите?
- У вас отдельная квартира?
- Д-да, две комнаты.
- Вынужден опять ненадолго вас покинуть...
Раиса провожает его чуть сумрачным и все-таки любующимся взглядом.
Надо на минутку присесть, и чтоб было тихо-тихо. Чертов телефон!
- Да, слушаю.
И как Головкин догадался разыскать его в пустом кабинете Нефедова?