- Возможность такая образовалась, сразу и поехал навестить тебя, дурака. Хоть на час. Родной же ты мне все-таки потому что, - объяснил Майор, стукнув ребром ладони по тумбочке: такая у него была привычка, - Кореш мой устроил, подполковник Тульский, помнишь, я тебе тогда про него рассказывал, ну, когда ты еще последний раз дома был. Думал, может, ты как-нибудь к нему все-таки сходишь поговорить, он знает эти дела.
- Мент, что ли? - уточнил с набитым ртом брат.
- Тебе мент, а мне однополчанин, - огрызнулся Зябликов, но решил объяснить: - У него тоже ко мне просьба: зовет родине послужить в качестве присяжного.
- А! - сказал заключенный, насытившись в первом приближении и сортируя харчи на тумбочке. - А что, больше никто не хочет в присяжные уже? Раскусил народ эту мульку? Мне, впрочем, суд присяжных не грозит, это кому пожизненно светит, а у меня все по мелочи. А может, твой подполковник как-нибудь меня вытащит отсюда, а?
- Это нет, брат, - твердо сказал Майор и рубанул рукой воздух, - Рано еще об этом, ты уж отсиди честно хотя бы первый год; что заслужил, то и получи.
- Дурак ты, брат, хоть и старшой, - засмеялся младший брат, - Дзюдоист без ноги; вот ты из своего черного пояса бантик на протез повяжи и ходи так. Что ты имеешь теперь за все за это? Да я не хочу к вам на волю. Там у вас справедливости нет, богатый бедного всегда имеет во все дыры, как хочет. Тут у нас, по крайней мере, хоть закон какой-то есть…
Четверг, 18 мая, 10.30
Проходя мимо зеркала в передней и на ходу натягивая порванную у ворота майку, Ри посмотрела на себя критически и бросила в холл:
- Как ты думаешь, сделать мне колорирование?
- Что?
- Ну покраситься перьями, так… - Она показала самой себе в зеркале, как это будет. На самом деле она и разговаривала сама с собой, мнение мужа ее уже давно не интересовало. В зеркале отразились орехового цвета, чуть раскосые глаза, выдававшие самую малую толику какой-то восточной крови, но все же она выглядела вполне по-европейски в майке "Dublin".
Она повизжала соковыжималкой и поставила перед мужем стакан апельсинового сока, кинув туда кубик льда. Муж сидел теперь на кухне в трусах, зажав дорогущую сигарету - специально, конечно! - по-блатному между большим и указательным пальцами, а левой рукой поглаживая "бидон". Теперь иронический тон удавался ему вполне.
- Ладно, не обижайся, детка, - сказал Сашок, отхлебнув сока. - Просто надо почаще этим заниматься, и не будет живота. Ты-то, может, и чаще этим занимаешься у себя в фитнесе, а мне облом. Я как вечером приду после трудов праведных, а ты уже спишь. Наломалась на своих тренажерах - и бай-бай.
- Ты бы раз трезвый приехал, - сказала Ри примирительно, тоже доставая сигарету из его пачки. - И хоть в двенадцать. Вон, ребенка хочешь, а как воспитывать-то его будешь? Ты и мне никогда трезвый "спокойной ночи" не скажешь.
- Ну ладно, свари кофе, пока я в душ, да и поеду, у меня в двенадцать совет директоров. Бабульки же на ребенка твоего нужны.
- Перестань меня попрекать! - обиделась Ри. - Сам же мне запретил в институт поступать. А я все равно вот возьму и поступлю осенью.
- В физкультурном тебя лучше трахаться все равно уже не научат, - сказал он, покривил изуродованную шрамом рожу и хотел добавить, видимо, еще что-то обидное, но его слова заглушил рев кофемолки.
- А я на юридический, - сказала Ри, снимая палец с кнопки кофемолки.
- А, ну-ну…
- Да, это только ты считаешь, что я дура. А мне, между прочим, вчера повестка пришла в суд, в присяжные…
- Еще чего!.. - сказал Сашок, поглаживая "бидон".
Пятница, 19 мая, 10.00
"Специально, что ли, он так одевается?" - подумала Алла, разглядывая галстук бывшего мужа, которого она поила поздним утренним чаем в скромной, но и нарядной своей кухоньке. Склонившись к нему через стол, она повернула галстук изнанкой, стараясь прочесть этикетку.
- Что, надо было снять в лифте? - спросил он.
- Да нет, если тебе нравится… - Она пожала плечами. - Но как-то не по-домашнему.
- Ну да… Просто я по дороге заскочил. Теперь всегда так хожу, привык. Приросло.
Бывший муж погладил спаниеля Кристофера, сидевшего на кухонной тахте как раз между ним и Аллой. Собака вяло повиляла хвостом и посмотрела на него вежливо.
- Давно ли ты разрешила ему залезать на тахту?
Чтобы не ставить никого в неловкое положение, старый пес тяжеловато спрыгнул на пол и ушел в комнату.
- Он совсем старый уже, - сказала Алла. - Типа заслужил.
- Я тоже уже старый, - сказал бывший муж.
- Ну, ты не до такой степени, Стас.
Наверное, чем ехать на свои никому не интересные переговоры, он бы сейчас тоже растянулся на этой тахте с какой-нибудь старой книжкой.
- Я тебе тут денег немножко привез, - сказал он и достал из портфеля конверт.
- Мне? Зачем? Я нормально зарабатываю.
- Да что ты там зарабатываешь своим сольфеджио?
- Нормально зарабатываю. Уроки сейчас есть, перед поступлением. Лучше Лешке отдай, - сказала она. - А сам-то он что же не заедет, не позвонит?
- У него спроси. Мог бы, конечно. Ладно, не обижайся, он в бизнесе весь.
- Нравится ему?
- Вроде нравится… Ну а что? Молодой парень, надо реализовать себя.
- Ты уже реализовал? - спросила она, поднялась и долила ему чаю в чашку.
- Ты хочешь, чтобы каждый человек сразу был готовое изделие, - сказал Стас, - А так не бывает. Ты же училка, вот у тебя ученики сразу на скрипочке играют? Попробуют на скрипке или на баяне, не понравится - бросят. Ну, пробуют люди, ошибаются. А тебе надо, чтобы сразу, как из магазина. Ты деньги-то возьми…
Алла взяла конверт, мельком заглянула внутрь, конечно, даже не поняла, сколько там, и стала выбираться из своего угла, стараясь не задеть Стаса бедром. Он отодвинулся вместе со стулом и уловил знакомый запах духов. Не нравится ей, видишь ли, что он утром в галстуке. А сама-то с утра всегда: волосок к волоску. Как она выглядит в халате, он уже, пожалуй, не смог бы сейчас и вспомнить, а тело помнил, конечно.
"Училка!" - бросил он, поглядев на ее спину, но не ей, а про себя. Впрочем, и иронии, которую он собирался вложить в это слово, там не прозвучало.
- Ладно, поеду я, - сказал он вслух, допивая чай и поднимаясь.
- Ну давай, - она уже снова была в дверях: блузка выглаженная, как на уроке.
Он еще задержался в прихожей:
- Может быть, в воскресенье съездим на дачу к Соколовым? Они давно зовут.
- Нет уж, Стас, ты поезжай один. У меня уроки. Я со следующей недели в суде буду занята. Присяжной.
- Зачем? Там что, деньги платят?
- Какие-то немножко платят. И повестка пришла. Раз повестка пришла, значит, надо идти. Закон такой.
- Училка, - сказал он вслух, открывая дверь и выходя на площадку.
- Бизнесмен! Новый русский.
Как раз подошел лифт.
- Эй, а рубашки твои, Стас?
- Выброси их на фиг.
Дверцы лифта сошлись, он поехал вниз, и Стас, прочтя на полированной панели слово из трех букв, задумался: ведь давно оно здесь нацарапано, сколько же их сыну Лешке тогда было лет? Десять? Двенадцать? А может, это он и нацарапал? Позвонить, может, сознается? Он было достал мобильник, но передумал: как-то это, наверное, выйдет непедагогично. Он потер нацарапанные буквы пальцем, потом этим же пальцем потрогал узел галстука, купленного за такие деньги, какие его бывшая жена получает за месяц работы в музыкальной школе, но в это время лифт уже остановился, он вышел из подъезда и сел в машину с водителем.
Пятница, 19 мая, 11.00
Адвокатесса Елена Львовна Кац, худенькая и хрупкая, как девочка, Лудову нравилась. В отличие от прежних адвокатов, которых за три года, что тянулось его дело, Лудов сменил тоже трех, Елена Львовна слушала его с интересом и иногда даже соглашалась. Она была старше лет на пять, держалась с подобающей ее профессии прохладцей, но про себя он называл ее "Лена" и уже помнил ее лицо лучше, чем лицо жены, последнее свидание с которой у него было год назад через стекло, а с тех пор жена уже уехала в Лондон. Ерзая на прибитой к полу табуретке и слушая вполуха то, что ему говорила Елена Львовна, Лудов думал, как она должна раздражать здесь контролерш в нескладно сползающих набок юбках цвета хаки. Он машинально провел рукой по лицу и ощутил гладкость кожи: перед свиданием с адвокатессой он побрился. Лудов поправил очки в тонкой золотой оправе и стал слушать более внимательно.
- Вам сколько томов еще осталось? - спросила Елена Львовна.
- Десять, - без выражения сказал Лудов.
- Однако вы не торопитесь.
- На то свои причины, - сказал он, - Поверьте, Елена Львовна, я от вас стараюсь ничего не скрывать, мы с вами вполне совпадаем, но есть вещи, о которых вам лучше не знать. Даст бог, вы меня отсюда вытащите, мы с вами возьмем и полетим в Китай - хотите? Вы знаете, например, что сосны, которые в китайской живописи рисуются кисточкой вот так, штрихами, и которые у нас воспринимаются как стилизация, там и в самом деле такие?
- Конечно, полетим обязательно, - подыграла она, как будто эта беседа, на самом деле, происходила где-то за чашкой кофе. - Но сначала все-таки вам надо выйти.
Адвокат Кац видела в таком положении многих, но редко, пожалуй, встречала человека, которому удавалось бы оставаться таким собранным в тюрьме, где все этому мешало: и невозможность остаться одному, и свет, который не выключается в камере ни днем ни ночью, и отчаяние, и надежда. Может быть, Лудову какие-нибудь китайские практики помогают? Адвокатесса пошуршала бумагами на столе и подняла на него глаза цвета сливы, угадать в которых ничего было нельзя:
- Послушайте, что я вам сейчас скажу.
- Да, Лена, - сказал он и поправил на носу очки в тонкой золотой оправе.
- Вы понимаете, что я обязана вам верить как адвокат своему подзащитному, но я не обязана верить вам как человек человеку?
- Конечно, - сказал он.
- И тем не менее я вам верю. В той части, что вы не убивали Пономарева.
- Ну, слава богу! - сказал Лудов. - А в остальных частях это все вообще чепуха.
- Не скажите, - сказала адвокатесса. - От мошенничества при растаможке нам с вами вряд ли удастся отбиться. Все-таки производство в Тудоеве существовало для отвода глаз, потемкинская деревня, это же сразу ясно.
- Ну, это не совсем так, двести рабочих мест мы там создали.
- Тем более это наглядно. Да и контрабанда… Конечно, не один вы так делали, но это не аргумент для защиты, к сожалению.
- Все так делали, но в тюрьме оказался я, - подхватил Лудов. Адвокат Кац, сама любившая пошутить и делавшая это иногда цинично, все же не могла понять, когда он начинал говорить таким тоном, что там в шутку, а что серьезно. - Результат справедлив с точки зрения дао. Будучи человеком книжным по рождению, я полез в бизнес; в Китае любой ребенок знает: не надо пытаться переписать дао…
Здорово он держится, принимая во внимание, что уже три года здесь. Но у них было не так много времени, и ее время стоило денег.
- Давайте-ка все-таки поконкретнее.
- А я думал, вы просто так зашли, - сказал Лудов. - Для чего нам сейчас в двадцать пятый раз возвращаться к делу? Они что, провели биологическую экспертизу трупа?
- Нет, - сказала она и показала одними глазами: об этом вслух не стоит. Еще помедлила и добавила: - У меня есть мысль ходатайствовать о рассмотрении дела в суде присяжных. Они вменяют вам убийство при отягчающих обстоятельствах, и этот состав дает нам такой неожиданный шанс.
Он посмотрел на нее внимательно. На самом деле, он уже и сам думал об этом и даже советовался в камере, но ему нужно было проверить себя.
- Я уже говорил вам, Елена Львовна, что вы первый адвокат, с которым мне доставляет удовольствие работать. Но это предложение вряд ли разумно. Стоит присяжным узнать хотя бы, сколько я плачу вам, своему адвокату, и они осудят меня за одно только это.
- В обычном суде у нас не будет никаких шансов, - сказала она невозмутимо, - Все это там просто проштампуют, и все. И труп, не говоря уж про контрабанду и мошенничество. Все, что вы недоговариваете, судья обернет против вас. Раз вы молчите - значит, вы убийца. А перед присяжными - чем черт не шутит?
- Мне надо подумать, Лена, - сказал Лудов. - Все-таки с присяжными - это очень долго и тяжело, а результат, вероятнее всего, тот же самый.
- Подумайте, конечно, - сказала она и стала складывать бумаги в папку. - Только недолго. И скажите, когда вы закончите читать дело.
- Хоть завтра. Там и читать уже нечего, в этих томах.
Лудов привычно заложил руки за спину и пошел по длинному тюремному коридору: тетка в хаки спереди, мужик в хаки сзади, ключ - звяк, тамбур - клац! Думать ему было уже не надо, этот шанс казался единственным.
Пятница, 19 мая, 18.00
Петрищев стоял в полутемной церкви, понемногу наполнявшейся народом, в очереди на исповедь, и ему было нехорошо. Его крупное угреватое лицо выражало муку, он то глядел в испуге на иконы в глубине, то бессильно закрывал глаза.
- Вы последний? - спросила его шепотом маленькая благообразная старушка.
- Да-да, - торопливо и хрипло выдавил Петрищев и вдруг громко икнул.
Старушки в очереди испуганно покосились на него, как на медведя.
- Я сейчас, - сказал он и вышел на улицу.
На улице было жарко; он перешел на другую сторону, подошел к ларьку, скользнул глазами по рядам с бутылками пива, но купил воды, жадно выпил, вытер пот, закурил, икнул, затоптал сигарету и пошел обратно в церковь.
Священник отец Леонид был еще довольно молодой человек с окладистой бородой и чересчур любопытными глазами за стеклами нарочито немодных очков.
- Эка, опять, - сказал он, стоя сбоку от конторки, на которой лежали Евангелие и крест. - С утра пьете, пахнет от вас. Нехорошо это, Федор. Молитву-то читаешь?
- Молился, батюшка, - сказал Петрищев, сгорая от стыда. - Неделю держался, а вчера напился опять. Нутром похмелился. Простите ради Христа.
- Да что с тобой делать, - сказал батюшка, подглядывая через Федино плечо, велика ли еще очередь на исповедь. - Отпускаются грехи рабу Божьему…
- А вот еще… - торопливо спросил Петрищев. - Повестка мне пришла. В присяжные зовут идти. А это не грех?
- Ну нет, - сказал священник, уже приподнимая епитрахиль, чтобы накрыть ею Федину голову, - Это же по закону. Да и пить вам несподручнее будет там.
- Но сказано же: "Не судите…" - заколебался Федя.
- "Да не судимы будете" - эхом откликнулся священник. - Нет, это про другое. Тут важно, чтобы по закону и по правде… - Он наконец поймал его желтой епитрахилью, Федя бухнулся на колени, и батюшка сверху перекрестил его медвежью голову.
Четверг, 8 июня, 11.00
Три недели читать все подряд книжки из библиотеки вместо уже неразличимых в своих серо-бурых картонных переплетах однообразных томов уголовных дел - какое это было счастье. Герои книг, когда хороших, а когда и не очень, это-то он умел отличить, казались судье Виктору Викторовичу людьми более реальными, чем подсудимые, чьи судьбы ему были не то чтобы совсем безразличны, но в глаза им он уже не глядел. Переполнилась в нем душа, не у всякого судьи она такая великая, и не было уже в ней места их всех впускать. Эту болезнь души он тоже в себе иногда смутно чувствовал, и она его иной раз пугала, но сейчас, в санатории, его беспокоила больше всего язва, успешно, впрочем, рубцевавшаяся.
- А это обязательно? - боязливо спросил Виктор Викторович, наблюдая, как врач готовит хитрую кишку, которую сейчас через горло будет пихать ему в пищевод.
Врач не ответил, и Виктор Викторович с тоской поглядел в окно, будто навеки прощаясь с кустом сирени, буйно расцветшим в саду санатория.
- Ложитесь на бок, дышите через нос - приказал врач.
Виктор Викторович послушно раздвинул большие черные, но уже седеющие усы и взял в рот подгубник. Врач стал вводить кишку, у пациента начались спазмы.
Но уже через десять минут он сидел в кабинете главного врача санатория, где не было никаких таких страшных приборов. Пухлая, средних лет главврач листала историю болезни и, с удовлетворением гукая, вчитывалась в заключения.
- Ну вот, все отлично зарубцевалось, - сказала она. - Жирного не ешьте, кофе не пейте, ну, в крайнем случае, с молоком. Вы ведь не курите?
- Тридцать лет курил, три месяца назад бросил, - отчитался он с гордостью.
- Молодец! - похвалила врач. - Для вас теперь самое главное - не нервничать.
- Скажете уж прямо уж, - сказал Виктор Викторович. - Это у вас тут можно не нервничать. Ходи себе три раза в столовую, гуляй, книжки почитывай. А на работе-то как же не нервничать! Это уж, знаете ли уж… У нас же не завод.
- Да, работа у вас… - сказала врач, делая последние записи в истории болезни. - Наверное, людей в тюрьму сажать - не такое легкое дело.
- Ну, - сказал Виктор Викторович и погладил усы, - закон есть закон… Должен же кто-то и преступников судить, мы же в государстве живем, знаете ли уж.
- Конечно, - поддержала беседу главврач.
- Хотя в Москве это действительно нервно как-то. Вот в Саратове я работал судьей, процессы самые наисложнейшие вел, а было спокойнее. А как перевели в Москву, так и началось. Не знаю, зачем я согласился…
- Ничего, - сказала главврач. - Вы только не нервничайте. Вы когда на работу?
- Да у меня уже в следующий понедельник процесс начинается. - сказал Виктор Викторович. - Но это будет такое дело, без садизма, слава тебе, господи. Да еще с присяжными - на мне ответственности меньше, они решают…
Четверг, 8 июня, 20.00
Мурату Исмаиловичу, которого Ри про себя называла для ясности Хаджи-Муратом, было уже за пятьдесят, но выглядел он просто великолепно. В шортах и тенниске, в голубой повязке, покрывающей лоб и оставляющей непокрытым седоватый бобрик, он, тем не менее, был одет словно к ужину, говорил тихо, с улыбкой и неизменно доброжелательно. Даже когда Ри ради интереса, показывая ему, как надо держать ракетку, коснулась грудью его плеча, она почувствовала, как напряглись все его мышцы, но лицо сохранило ту же мягкую улыбку.
- О, да-да, извините, Марина. Вот так? Я буду делать, как вы говорите, - Он не очень ловко ударил по мячу, а во второй раз, когда мяч отскочил от стенки, он по нему все-таки промазал и сказал на этот раз как будто с досадой: - Нет, чемпиона по теннису из меня уже не получится, поздновато мы с вами начали, Марина.
- Ну что вы! - сказала Ри. - Я ведь даже не знаю, сколько вам лет, но для… для сорока пяти, да?., форма у вас просто супер! На тренажерах вы все делаете тип-топ, да и в теннисе, если вы мне не заливаете и в самом деле первый раз в жизни взяли в руки ракетку, ну, у вас, значит, все еще впереди.