- Доця нимизе лязиць. Видись? - она замахала свободно свисающими со стола ножками, демонстрируя сказанное.
- Умничка моя! - отец растроганно подхватил ее на руки и поставил на пол.
А когда они втроем вышли во двор, он, поразмыслив, сказал жене:
- Знаешь, это символически, что она взяла именно мой дневник, чтобы с его помощью слезть со стола.
- Так ей ведь только два годочка! - продолжала удивляться мама. - Она будет разбираться в технике. Видишь, как придумала?
- Но это была книга семейной хроники! - отец подчеркнул последнее слово. - Нет, она будет писательницей.
Разве Низины родители могли тогда знать, что она у них будет и кандидатом технических наук, и писательницей одновременно?
Но судьба, как видите, подает людям свои вещие знаки, надо только уметь расшифровать их.
10
- А что-то из более позднего детства помните? - спросила Тамила Вукока. - Смотрите, как нас много, а рассказ пока что один.
- А надо еще? - прищурила насмешливый глаз Низа Павловна, очень похоже на то, как это делал ее отец Павел Дмитриевич.
- Еще! - дружно запели гости.
- Расскажу вам о курочке Лале и своей подруге Людмиле, о том, какими мы были в ваши годы.
***
Длинная хата под двускатной крышей, в которой жила семья моей подруги, была угловой - торцом выходила к улице, а фасадом - к безымянному переулку. От улицы хату отделял палисадник, а между двором, всегда заросшим густым, как ковер, спорышом, и переулком лежал широкий участок земли с реденьким садом, в котором преобладал вишняк, и огородом. Более основательный сад был разбит в противоположном от улицы конце усадьбы. Там же располагался и роскошный малинник - место примечательное и лично мною любимое. Забора вокруг усадьбы не было, но ее границы по всему периметру обозначались деревьями: вдоль улицы - старыми белыми акациями, со стороны переулка - рядом пирамидальных тополей.
Участок огорода, примыкавший к улице, обычно засаживался картофелем, однако там развивалась лишь обильная ботва, а клубни не завязывались, хотя на других участках огорода картофель давал хорошие урожаи. Здесь же из года в год буйствовала бесполезная растительность: сильные стебли поднимались высоко над землей, переплетаясь верхушками, усеянными белыми гроздьями соцветий. Бурьяна между свившимися кустами не было, разве что на свободных пятачках земли расстилалась березка, а затем вскарабкивалась по картофельной ботве на самый верх и подставляла солнцу свои розоватые граммофончики.
Но хозяева упорно высаживали здесь картофель, а зачем - непонятно. Почему нельзя было посадить, например, фасоль, раз уж грунт непременно отдавал предпочтение развитию надземной части растений?
Мне всегда хотелось забраться на эти грядки, особенно в жаркие дни, не без оснований полагая, что там, под ботвой, прохладно и хорошо. А когда шел дождь разлапистые картофельные листья, расположившиеся каскадом друг над другом, стойко встречали удары очумелых капель, издавая при этом нечто вроде крика, наполненного восторгом и азартом сопротивления.
В Дивгороде дожди шли не такие как везде. Так я полагала. Дело было не в том, что на землю выпадало много осадков, даже не в том, что зачастую вместо капель они изливались более крупными порциями, до сир пор остающимися без названия. Особенность дивгородских дождей состояла в другом: эти безымянные порции падали друг за дружкой безлакунно, словно небо и землю связывали невидимые нити, по которым и устремлялась вода. Казалось, стоит потянуть за одну из них и в руках окажется целое облако, хлюпающее и брызгающее дождем.
Дожди я встречала восторженнее, чем их встречал соседский картофель. Соответственно и мой восторг выражался в несколько более эксцентричных формах. Я надевала купальник, брала мыло и шампунь, выходила на открытое пространство (зачастую это была середина двора) и купалась под струями, словно под душем. Ух, как мне это нравилось! Энергично массируя голову, я взбивала горы пены на волосах и мыла их, пока они не начинали скрипеть от чистоты и обезжиренности. Коже доставалось еще больше, и в конце купания она горела от растираний, все мышцы давали о себе знать, потому что просто мыться мне было скучно. Мытье я сочетала с прыжками и бегом, с наклонами и поднятием тяжестей (предпочитая пятикилограммовые гантели). Это было зрелище, что надо. Я отлично разбиралась в дождях, знала их нрав и повадки, могла прогнозировать их поведение, естественно, для того чтобы удобнее пользоваться ими.
В отличие от других, у которых стояли заборы или их заменял ряд декоративных деревьев, наша усадьба была огорожена кустами желтой акации, подстригаемыми папой с регулярностью раз в год - осенью. К середине лета эта изгородь значительно увеличивалась в высоту, но это не скрывало меня от любопытных глаз, до которых мне дела не было.
Жители нашей улицы - забобонистые! - вначале посматривали на меня с осуждением и негодованием, а потом привыкли и стали посматривать с тревогой - простудится. Но со временем смирились и вообще перестали реагировать. Правда, подражать никто не осмеливался. Зато в жаркие дни все женщины стали ходить в своих дворах в купальниках, даже откровенные старушки. А купаться под дождем? Нет, тут нужен был особый кураж. Но, кроме меня и Людмилы, детей отчаянного возраста на улице не было, и куражиться было некому.
Так и получилось, что купающаяся под дождем я стала местной приметой теплых летних дождей. Если меня не видели, то спрашивали:
- Низа уехала, что ли?
Однажды пустился очередной проливной дождичек, который по моим прогнозам должен был продлиться не менее полчаса. Верная себе, я уже вышла на середину двора, поставила там видавший виды самодельный табурет, на котором разложила шампуни, мыло, мочалки, массажные щетки и все такое, когда услышала всполошенный крик Людмилиной бабки, бабушки Федоры.
- Куда? Кыш домой! Домой говорю! А чтоб тебя дождь намочил. И-и-и! Ой! Ой! - визжала она так, как визжит всякий, кому за шиворот внезапно - и запно тоже! - попадает вода.
Бабушка Федора не знала о моих купаниях под дождем, и стала жертвой этого незнания. Все могло обойтись, если бы она не кричала так громко.
Кого это она домой загоняет? - озадачилась я и вышла на улицу из-за своей акациевой ширмы.
- Свят-свят-свят! - отшатнулась бабушка Федора, увидев меня в купальнике.
- Что случилось? - по инерции спросила я, хотя все уже поняла и тут же, без паузы, пошла в наступление: - Куда это вы нашу Лалу загоняете?
Бабушка не ждала разоблачений и растерялась. Откуда ей было ведать, что эта пестрая курица есть какая-то там особенная Лала?
- Га? Ваша? Так она в моей картошке цыплят вывела.
- Картошка ваша, а Лала и цыплята - наши.
Лала, наша умная курочка, впервые снесла и высидела кладку, выбрав под гнездо эти бесполезные картофельные заросли на чужом огороде. Не удивляйтесь, что ей это удалось, ведь в те годы колорадского жука в наших краях и в помине не было. Мы даже в страшных снах о нем не слышали. Так что посадки картофеля не страдали от внимания людей - росли себе в первозданной неприкосновенности от прополки до прополки, которых за сезон производилось не более двух, да и те были до начала ее цветения, до того, как ботва, развившись, сама уже заглушала сорняки.
Лала игнорировала поползновения бабки-душечки загнать ее в свой курятник. Она упорно держала курс на свой двор, а потревоженные дождем цыплята - желтые комочки на быстрых ножках - семенили за ней с проворством, которого у бабушки Федоры давно не случалось. Увидев и услышав меня, наша ручная курочка почувствовала поддержку и пошла на агрессора в атаку. Она начала взлетать высоко над землей, громко кричать и пытаться выклевать бабушкины глаза.
- Кыш, кыш, зараза! Низка, убери свою дрессированную курицу, иначе я за себя не ручаюсь.
- Лала, Лала! - позвала я, и пернатое чудо заспешило домой, увлекая за собой мокренький желтый вихрь.
Когда она, успокоившись, стоически переходила дорогу под натиском низвергающейся воды, я насчитала в ее выводке двенадцать движущихся комочков.
- А что, если это не все цыплята? - я бросилась на грядки искать гнездо, в котором могли погибнуть не вылупившиеся птенцы.
- Куда? Картошку потопчешь! Чтоб тебе пусто было, бесстыдница, - поливала меня бабушка сверху.
- От вашей картошки пользы, как от козла молока. Только молоденьких курочек в обман вводит. Развели тут дебри.
Гнездо было устроено в самой середине разлапистого картофельного куста, густо перевитого березкой и молоденькой, набирающей силу повиликой. Лала наносила туда сухих веточек и устлала его своим пухом, земля вокруг гнезда была усеяна осколками скорлупы. Целых яиц в гнезде не оказалось.
- Да им уже дня два-три, - миролюбиво сказала подошедшая бабушка Федора. - Надо же! Я такого еще не видела.
- Чем же она их кормила?
- А ничем.
- Что было бы, если б дождь не пошел?
- Подождала бы ваша Лала, когда окрепнет последний птенец, и привела бы домой.
- А вы ее к себе хотели загнать, - с укоризной напомнила я.
- Так кто ж ее разберет под дождем, - оправдывалась бабушка. - Слышу, пищат, и она, наседка, кудахчет. Зовет их, значит. Что, думаю, такое? Когда вот оно что оказалось.
Лала у нас была непростой курочкой.
***
Лала у нас была не простой курочкой, и вполне заслужила иметь отдельное имя... Ее почти белая головка, ну, может быть, чуть желтоватая, переходила в пышную яркую шейку стройной формы. Дальше ее оперение наливалось более густым цветом и к хвосту становилось уже просто огненным. Сам хвост и кончики крыльев венчались иссиня-черными блестящими перьями.
Лала появилась на свет у наседки, хоть и отличающейся упорством и добросовестностью, но очень мелкой, маленькой. Под ней еле-еле поместился десяток яиц, из которых добрая половина захолонула, а из второй половины вылупившихся цыплят выжила только Лала. Остальные пропали, потому что наседка не могла их обогреть, пристроив под своими крыльями. Делать нечего, и молодая мама водила Лалу, которую мы тогда еще Лалой не называли. Водила до той поры, пока они не сравнялись по величине. Но Лала просто была крупной, по сути же оставалась еще цыпленком, то есть ребенком, привязанным к своей миниатюрной мамочке.
А незадачливая наседка, бросив, как водится, повзрослевший выводок, состоящий из одного цыпленка, засобиралась снова сесть на гнездо. При этом она квохтала, не снеся предварительно яиц на новую кладку, - словно просила помочь ей и подсыпать чужих. Отвергнутый цыпленок не отходил от нее ни на шаг. Более того, как всякий ребенок наследует своих родителей, начал копировать издаваемые ею звуки, поначалу изрядно коверкая их. Голос у цыпленка прорезался басистый, насыщенный, и традиционное наседкино "квох-квох-квох" выходило у него слабо узнаваемым подобием оного. Только рядом с наседкой можно было понять, чего он хочет добиться, о чем хочет известить мир. Цыпленок, в котором еще не угадывался пол, явно страдал и не желал мириться с участью отвергнутого.
- Что будет? - сокрушалась моя мама. - Два высиживания подряд, без перерыва. - И этот цыпленок от нее ни на шаг... Сколько же ей подсыпать яиц? Нет, ты слышала, как он квохчет?
- Угу, - подтвердила я странность в поведении цыпленка. - Им надо дать имена, а то не по-людски получается.
- Еще чего? - отмахнулась мама. - Не хватало только кур по именам называть. Кошмар!
Ради эксперимента она организовала новое гнездо, положила туда дюжину яиц и посадила горе-наседку.
- Не будет сидеть! - категорично прогнозировала мама наутро, собираясь навестить героиню последних дней. - Это у нее какой-то сбой инстинкта.
Через несколько минут мама вернулась в дом, глаза ее блестели радостью и удивлением, она была оживлена, как никогда.
- Пойдите посмотрите на чудо из чудес, - позвала она нас с папой. - Сказать кому - не поверят, - продолжала она интриговать, не объясняя сути дела.
В гнезде, пристроившись сбоку, сидела наша странная наседка, а рядом, заняв почти все гнездо, гордо восседал ее брошенный ребенок, цыпленок из предыдущего выводка. Не менее своей миниатюрной мамочки странный и настойчивый.
- Ого! - сказал папа. - Вот тебе и Лала.
Папа, видно, хотел сказать "ляля" - ребенок, малыш. Но, учитывая претензии птенца на взрослость, произнес "лала", пряча в это свою грубоватую иронию. Так у цыпленка появилось имя.
- А это, - я показала на взрослую курицу, - будет Нана! - образовав новое имя из "няня" по типу папиного.
- Вот все и устроилось, - засмеялся он.
Позже мы к имени Лала стали добавлять разные прилагательные, в частности "золотая". Дело было не только в том, что определился пол цыпленка - курочка, не в ее ярко-желтом цвете, а в поведении.
Лала сидела на гнезде с кладкой и на второй день, и на третий. А на четвертый день моя мама, видя упорство двух претенденток на высиживание потомства, подсыпала в гнездо еще два десятка яиц. Лала не переставала удивлять нас. Когда Нана выходила размяться и поесть, ее старший птенец занимал все гнездо, и ни одно яйцо не оставалось за пределами ее увеличенного распущенными перьями тельца. Время от времени она, как опытная мамка, подгибала под себя головку и переворачивала кладку. Это было трогательное зрелище. Нане же Лала доверяла не вполне, и поэтому сама надолго не отлучалась.
Так на пару они досидели до положенного срока и вывели на свет тридцать два цыпленка. Дальше все продолжалось в том же духе. Лала росла, и под ее крыльями помещалось цыплят больше, чем под крыльями Наны. Они не разлучались. Тон задавала Нана, а Лала лишь помогала ей. Но как помогала!
Когда вошел в пору и этот выводок, Нана превратилась в обыкновенную курицу, снова начала нестись. А Лала продолжала по-детски квохтать и водить за собой младших братьев и сестер. Со временем они сами отказались от опеки, начали убегать от Лалы на прогулках, а потом и на ночь устраиваться отдельно. Конечно, они не понимали ее странного наречия. Только к зиме Лала забыла язык наседок и молчала до весны, до тех пор, пока сама не снесла первое яйцо и не освоила язык несушек.
Мама и папа решили не трогать Лалу и Нану, дать им возможность прожить полную свою куриную жизнь до глубокой старости и уйти из нее естественным порядком.
Нана продолжала ежегодно выводить по два немногочисленных выводка, но прожила мало, семь лет. А о Лале речь еще впереди.
***
Лала не приводила по два выводка в год, как ее игрушечного вида мама. Впрочем, теперь они не знали друг друга, а значит, и не учились друг у друга. Цыплята, как производные не только курицы, но и петуха, были у Лалы обыкновенные. То есть у некоторых просто повторялась ее окраска, другие вырастали крупными, как она, и даже со временем у нас по двору бегали почти точные ее копии, объединившие в себе и то, и другое. Но характер, степень развития (я бы даже сказала - интеллекта!) - увы, этого не было у ее отпрысков.
На следующий год дивная Лала, уникально сочетающая вышеперечисленные качества, которым мог позавидовать кое-кто из людей, с тем бесценным, что человек давно потерял, - степень родства с природой, ибо она все сокровенное укрывала от лишних глаз, - снесла кладку в более экзотичном месте. Не знаю, не знаю, возможно, ни в ком нет так много добродетелей, чтобы затмить недостатки. У Лалы, как оказалось, была притуплена способность учитывать фактор риска. Эта курочка жила напропалую, и ей безумно повезло, что она появилась на свет именно в нашем курятнике, где ее заметили и выдали полный карт-бланш на все куриные дела, иначе не сносить бы ей головы.
Но до поры до времени мы, конечно, об этом сами не знали.
- Надо присмотреть, где Лала снесет кладку в этом году, - сказала мама, когда снова блеснуло солнышко, и куры дружно запели, извещая округи, что они намерены пуститься в любовные приключения.
В самом деле, до чего же рискованное и легкомысленное это дело: долго и восторженно кричать на весь мир "куд-куда, куд-куда", извещая врагов и недругов о снесении яйца! Не зря кур, в общем-то достаточно приспособленных к жизни созданий, называют дурами. И петухи не лучше - они громко вторят своим подругам, правда, уже после того, как яйцо появляется на свет. Именно потому, что Лалочка не была дурой в курином понимании этого слова и не кричала перед тем, как снести яйцо, не разглашала свои намерения, я выявить, где она присмотрела место под кладку, не смогла.
Не скажу, что я глаз с нее не спускала, если бы так было, то мне удалось бы уследить за ее маневрами, но я добросовестно наведывалась на хозяйственный двор, где неслись куры, всякий раз, как слышала "куд-куда".
- Мама, а может такое быть, чтобы курица неслась через год?
- Возможно, и может, но до сих пор я о таком не слышала, - призналась мама с некоторой долей замешательства: а вдруг такое действительно бывает.
- Значит наша Лалочка - превратилась в курия, - решила я. - Поэтому и выросла такой большой.
С моей стороны это была не просто измена, это был приговор. Ради чего же тогда держать ее, если яйца она нести не может и цыплят высиживать больше не хочет? И кур топтать после такого превращения - тоже не гожа! Свой незабвенный подвиг Лала совершила в позапрошлом году, помогла своей мамашке высидеть и выгулять второй выводок, через год вывела один свой выводок, а теперь и в суп пора. А что было тому виной? Моя ненаблюдательность, неспособность присмотреть за курицей, за одной умной курочкой. Мама сразу это поняла.
- Ты свой промах не списывай на Лалу. Она нормальная курица, но умная.
Лето разгоралось. Отцвели сады, отшумели первые дождички "на урожай", грозовые, обильные, поспешно стекающие по нашей Степной улице в Осокоревку, а далее - в Днепр. Пришел зной и безветрие - то, что способствует созреванию фруктов и ягод. Я беспощадно обносила зеленые абрикосы, причем начала с той поры, когда у них и косточка еще не сформировалась. Осторожно разрывала ногтями и разламывала беспомощную завязь, вынимала с серединки белый мешочек с капелькой будущего ядрышка, и съедала хрупкую кисленькую мякоть. Ничто меня не останавливало: ни предостережение взрослых, что у меня живот будет болеть, ни то, что не останется абрикос для папы, который их очень любил. Положение спасала шелковица.
Кроме неспособной никого удивить, доступной шелковицы с ее привычными - хоть и желанными! - ягодами, было еще одно притягательное для меня место - малинник на Людмилином огороде, где иногда - и это было праздником - нам позволялось попастись. Ну, это я о себе говорю. Может, моей подруге и чаще выпадал этот праздник, ее же никто на привязи не держал, и в свой огород она могла при желании попасть. Конечно, чего греха таить, подруга для меня не скупилась. Бывало, что приглашала тайком от бабушки Федоры полакомиться созревшими и не совсем созревшими малинами, для чего нам приходилось ползать вокруг разросшегося куста на четвереньках, чтобы наши торчащие головы не выдавали наглое воровство. А по-другому назвать неплановое собирание малины не получалось - бабушка Федора трепетно ждала пика сезона, чтобы набрать ягод для лечебного варенья. А мы?