Но до слома привычного монолита остаётся ещё несколько лет, а пока и в мыслях ни у кого, включая самых отъявленных диссидентов, даже близко нет представления, что социализм, советская власть и коммунистическая партия вот-вот кончатся. Все эти три установления, подпирающие друг друга, кажутся незыблемыми и на века, словно три египетские пирамиды в Гизе.
А коли так, Юре следовало вписываться в систему, находить в ней хлебные и сладкие места. Тем более он женился, создал семью, ячейку общества, скоро дети пойдут. Одним из способов сделать карьеру было продвинуться по журналистской линии. Лет семь, но, скорее, десять беспорочной службы, и можно претендовать на должность, например, редактора отдела, члена редколлегии газеты "Правда" – это место являлось первой, нижней ступенькой номенклатуры. Члены номенклатуры имели свои, отдельные от прочего народа, каналы снабжения продуктами (пайки в спецстоловых); им давали квартиры в престижных домах в центре Москвы; они отдыхали в особенных санаториях и могли пользоваться государственными дачами. По нынешним временам привилегии довольно жалкие: венгерские мороженые куры и финский сервелат, деревянные летние домики без удобств и горячей воды. Однако выслуживаться, чтобы заработать их, следовало много лет, верой и правдой.
Имелся и другой путь, более творческий. По коридорам "Смехача", к примеру, хаживал с важным видом бывший фельетонист, а ныне сценарист "Мосфильма" Сергей Бодров-старший. Никто ещё не знал, что он станет известным кинорежиссером, а самое лучшее его творение, Сергей Бодров-младший, ходил тогда в среднюю школу. Но все шептались: Бодров крут, по его сценариям четыре фильма поставлено, в том числе такой известный, как "Любимая девушка механика Гаврилова" с Гурченко! А заказной сценарий на "Мосфильме" означал гигантский гонорар в пять тысяч рублей, связи в киношном мире и возможность жить безбедно, по крайней мере, год.
Будущей карьере весьма помогло бы вступление в партию. Совестливые молодые люди вроде Юрочки, не законченные карьеристы, объясняли себе и окружающим желание стать членом КПСС просто и почти искренне: "Чем больше в ней будет хороших людей, тем лучше будут сама партия и наша жизнь". Юра прозондировал почву в "Смехаче", где состоял на комсомольском учёте. Ему сказали: придётся подождать. Тогда существовала неофициальная и нигде не декларируемая очередь (ещё одна очередь!), на сей раз на вступление в КПСС. Представители рабочего класса и передового колхозного крестьянства могли пополнить ряды правящей партии, как только захотят (да не больно-то туда стремились). Инженерно-технической и тем более творческой интеллигенции следовало помариноваться, подождать годика два-три. Только, ради бога, не говорить об этом вслух! А то, рассказывали, вышел конфуз с одним преподавателем вуза, которого спросили в райкоме: "А вы почему раньше в партию не вступали?" Он на голубом глазу ответил: "В очереди стоял". Товарища, естественно, завернули.
В партию вступить, конечно, можно было – карьере не помешает. Однако строить судьбу, опираясь на одну КПСС, очень противно. Слишком несимпатичные люди, сплошь и рядом, выныривали на должностях секретарей – начиная от первичных ячеек и заканчивая ЦК.
После свадьбы Юра с молодой женой продолжали проживать в его съёмной квартире в Свиблове. Однако жилищный вопрос им следовало решать кардинально. В советские времена квартиры – да, давались бесплатно, но (опять-таки) по очереди, и стоять в ней можно было долго, очень долго – всю жизнь. Да и записывали в неё только тех, кто проживал в коммунальной квартире или имел меньше пяти квадратных метров жилой площади на человека. Ничего подобного ни у Иноземцева, ни у Рыжовой-младшей не наблюдалось. В крупных городах, правда, существовала другая лазейка: можно было вступить в жилищно-строительный кооператив. За него приходилось платить изрядные деньги. Например, на трёхкомнатную квартиру первый взнос составлял пять с половиной тысяч рублей, а потом в течение двадцати пяти лет следовало выплачивать своего рода ипотеку (правда, беспроцентную) по тридцать рублей в месяц. Однако закавыка заключалась в том, что даже для того, чтобы попасть в кооператив, в столице существовала (тьфу, чёрт!) ещё одна, особенная очередь. И записаться в неё могли лишь люди, которые, хоть тресни, имели жилой площади на нос менее восьми квадратных метров. Однако квартира, роскошная мамина квартира на Ленинском, где был прописан Юрик, – двухкомнатная, с большой кухней, коридором, тёмной комнатой – составляла жилой площади тридцать восемь квадратных метров (и шестьдесят пять общей). Даже если прописать туда молодую супругу Машу, обеспеченность жильём составляла (тридцать восемь метров делим на четверых) больше девяти квадратных метров на лицо, и для того, чтобы встать на очередь в ЖСК, это не годилось. Оставался последний вариант: Марии забеременеть и родить ребёночка. Вот тогда, алиллуйя, можно попасть в заветные списки и, простояв в них года два, дождаться права выложить огромную сумму за своё будущее жильё.
Поэтому с самых первых дней после свадьбы, ещё в коротком, недельном медовом месяце в Пицунде, Маша перестала предохраняться. А при каждом визите молодых в Голицыно-два тёща Эльвира непременно спрашивала: "Ну как?" – и выжидательно смотрела. Но, к сожалению, порадовать её (и самих себя) новобрачные не могли.
Существовала ещё одна хитрость, чтобы обойти проклятые порядки, неизвестно кем и почему установленные. (Отчего именно восемь метров на человека считалось пределом? Почему не семь или девять?) Метод был препаршивый: разделить лицевой счёт квартиры на Ленинском на две семьи – старую, из мамы и отчима, и новую, в составе Юрочки и Марии. Делалось это непременно через суд и требовалось, как говорили, давать показания, что невестка, например, категорически, до ссор и драк, не ладит со свекровью (или пасынок с отчимом). О подобном варианте пару раз заикалась хабалистая тёща Эльвира, однако Юра об этом даже слышать не хотел.
А время шло. Начиная с поздней осени восемьдесят четвёртого новый генсек Черненко стал надолго пропадать с экранов радаров. В народе зашептались: мол, дни и этого сочтены. Да по нему сразу было видно: не жилец.
Юрочка много ездил по командировкам, по всему Союзу, от Владивостока до Клайпеды, от Воркуты до Кушки. Была в ту пору хорошая рубрика: "Письмо позвало в дорогу". Или: "Командировка по тревожному письму". Для тысяч, если не сотен тысяч граждан по стране письмо в газету или журнал оставалось последней надеждой. И довольно часто она оправдывалась. Правда, журналисты не могли писать, например, о злоупотреблениях партийных и советских работников, даже инструкторов райкомов. Но такие письма пересылали в прокуратуру, в КПК (комитет партийного контроля) и КНК (комитет народного контроля) и брали на контроль: следили за ответами, добивались правды. Те из сигналов, что доходили-таки до страниц газет и журналов, были, в основном, довольно беззубыми и мелкотравчатыми. Пару зубодробительных материалов, которые привозил из командировок Иноземцев, попросту не напечатали: слишком резко, чересчур остро. Зато опубликовали другие, более проходимые: на крупном заводе в городе Д. поссорились директор и главный инженер – друг с другом не разговаривают, общаются через секретаря и пишут друг на друга кляузы в партийные органы. Или другое: женщину увольняют по статье за прогул (которого она, как утверждает, не совершала). Выясняется, что подставил её начальник отдела, которому она отказала в близости. Но даже такие, ни в коем случае не задевающие основ, критические корреспонденции вызывают громадный интерес и очередную волну писем в редакцию.
Новый, восемьдесят пятый год Иноземцев с Машей встречают в Доме кино: родной журнал "Смехач" расстарался. Мария в среде маститых фельетонистов, а также сценаристов, режиссёров и даже актёров имеет большой успех. А Юра смотрит, как она наслаждается успехом в объятиях то одного, то другого, и вдруг понимает, что он к ней абсолютно равнодушен: ни ревности малейшей не испытывает, ни любви.
Ребёнка Маша зачать не может. Свекровь устраивает её к своему гинекологу, после обследования выносится вердикт, что лечить пока нечего, надо стараться ещё хотя бы год, а потом будет видно.
Эйфория первых месяцев совместной жизни заканчивается. Юра вдруг понимает, с неприятным удивлением, что в редакции среди коллег или в командировке он чувствует себя веселее, интересней и легче, чем дома с молодой женой.
Генсек Черненко тем временем совершенно исчезает из телевизоров, только разные его обращения и письма в газетах печатают. Множатся слухи, от "вот-вот помрёт" до "уже помер". Один из коллег Юрия в своём кругу с усмешечкой замечает: "Вся страна живёт в напряжённом ожидании кончины генерального секретаря". Все гадают, кто будет следующим. Называют фамилии ленинградского первого секретаря Романова, московского Гришина и даже азербайджанского Алиева. Кто-то ставит на престарелого украинца Щербицкого. Почему-то мало кто верит в самого молодого, пятидесятичетырёхлетнего Горбачёва, а тот словно зашухарился, ни в газетах, ни в телике тоже не светится. Вдруг в феврале Черненко вытаскивают на экраны. Идут выборы в Верховный совет страны, и руководитель сверхдержавы вроде бы тоже, как весь подведомственный народ, голосует. Только Константин Устинович даже до урны два шага не может пройти и бюллетень сам не опускает – он просто стоит, одетый в костюм с галстуком, на фоне каких-то стеклянных дверей со шторками и говорит суетящемуся вокруг него Гришину три слова о букете и бюллетене: "на", "дай" и "спасибо". Судачат, что съемку продавил и устроил московский лидер Гришин, который хочет таким образом позаботиться о своём престолонаследии. После репортажа все понимают: и впрямь вопрос нескольких дней, если не часов.
Наконец в начале марта Черненко умирает. Не дожидаясь даже похорон, как это было с Брежневым и Андроповым, в тот же день объявляют: генеральным секретарём ЦК КПСС избирается Михаил Сергеевич Горбачёв. Страна замирает в ожидании: молодой, пятидесятичетырёхлетний. Много дел может совершить – или много дров наломать.
Журналисты о том, что всё будет иначе, узнают одними из первых. Бросаются в своих и чужих материалах делать правки, и там, где раньше значилось: "как сказал, указал, приказал К. У. Черненко" – вымарывают старую фамилию и вписывают сверху: "М. С. Горбачёв". Однако главные редакторы, которые чутко ловят ветер и каждый день ездят советоваться в ЦК, говорят: "Вычеркивайте Горбачёва отовсюду". Некоторые даже добавляют: "Славословий больше не будет". Это наполняет души непонятным восторгом.
А новый генеральный секретарь – вопреки обыкновению последних лет, он не берёт себе пост председателя Верховного совета – не спешит ни с новыми назначениями, ни с появлениями на публике. У Маши с Юрой продолжается прежняя жизнь: она ходит в институт, он при каждой возможности удаляется в командировки.
В начале мая, сразу после Дня победы, Юру посылают освещать мероприятие-синекуру: научно-практическую конференцию по внедрению новой техники. В последние годы социализма слова "научно-технический прогресс", "АСУ" или "компьютеризация" становятся своего рода мантрами. Кажется, стоит их правильно и в достаточном объёме применить, и всё у нас в стране запляшет по-другому: чудесным образом подтянется производительность труда, снизится себестоимость, исчезнут прогулы и пьянство. Дальнейшая смычка учёных с производством тоже кажется панацеей. Видится: если учёные, экономисты и технологи станут чаще бывать на предприятиях, советоваться с производственниками и узнавать об их нуждах, они вот-вот выдумают такую панацею, что неэффективная и дряхлая социалистическая система вдруг грянет оземь и обернётся передовой и сноровистой экономикой, штурмующей мировые рубежи. Научно-практические конференции проводят повсюду, обычно на передовых предприятиях. На конференциях много говорят, едят и пьют. А ещё туда охотно зазывают журналистов.
На один из таких форумов отправляют Иноземцева – а он и рад стараться, меньше дома быть, людей посмотреть, пообщаться, написать чего-то, деньгу заработать. Конференцию проводят на передовом предприятии в Ленинградской области. Ехать надо до Выборга, а потом на автобусе в запретный пограничный район, куда пускают только по командировочным удостоверениям и местных жителей по прописке. Там, в нескольких километрах от своей территории, финны построили целлюлозно-бумажный комбинат – на нём собирают многочисленных учёных из НИИ и КБ страны, чтобы обмениваться опытом, как внедрять научно-технический прогресс. Хотя какой там опыт! Работайте на современном западном оборудовании – и только, ради бога, ничего не трогайте и не совершенствуйте!
Гостиница при комбинате, куда селят Юрия, тоже построена финнами и потому производит ошеломительное впечатление почти заграницы: бесшумные лифты с зеркалами, а в номерах люкс даже собственные сауны!
Иноземцева проводят по предприятию, и он восхищается: всё в высшей степени культурно, автоматизировано и технично – словно в кино или в Европе. Затем он удирает от сопровождающих и бродит по посёлку, заглядывает в магазины, но здесь продолжался Союз: унылые пятиэтажки, голые полки и мужики, соображающие за сараями на троих.
Вечером руководство предприятия даёт для заезжих учёных, министерских деятелей и журналистов банкет. В гостинице, в громадном зеркальном зале, по периметру ставят длинный стол. Кроме руководства комбината (генеральный директор, главный инженер, секретарь парткома, председатель профкома) присутствуют начальники цехов и отделов и для увеселения и разбавления преимущественно мужского общества приглашены наиболее симпатичные и молодые работницы и итээровки. Даже рассадку сделали соответствующую, чтобы рядом с каждым заезжим деятелем из Москвы оказалась какая-нибудь хорошенькая местная.
Возле Юры тоже является местная, зазывная комсомолочка, но он-то сразу приметил другую. Эффектная, яркая, хорошо одетая брюнетка напропалую кокетничала с руководителями комбината, и Иноземцев даже издалека, с другого конца стола, увидел и почувствовал в ней родственную душу.
Юрий еле дождался, когда кончатся первые обязательные тосты – за гостеприимных хозяев, за гостей из столицы, за научно-технический прогресс и НТР, – и народ повылезет из-за стола и отправится курить и решать свои попутные кулуарные дела. Подвалил к брюнетке, представился: "Меня зовут Юрий, я корреспондент журналов "Смехач" и "Красный огонёк", можете дать мне интервью?" – "А я Валентина, спецкор газеты "Советская промышленность", поэтому интервью я вам не дам, а, скорее, сама его у тебя возьму". И сразу, с первых же слов, с первого взгляда его потянуло к ней настолько неудержимо, что он подумал: у нас с ней что-то будет. И, о да, как же я хочу, чтобы у нас с ней что-то было!
Вообще-то тоненькое обручальное кольцо, купленное им на собственные деньги вместе с более толстым Машиным, Юрий всегда носил. И в командировках тоже. А тут – как чувствовал (а, может, и впрямь чувствовал?): снял его и оставил в тумбочке в своём номере. Сохранилась, правда, на пальце полосочка, но она была почти незаметная, и он надеялся, что новая знакомая её не углядит, по крайней мере, в первый момент.
Валентина выглядела старше него, более опытной и раскованной. Оставив не у дел предназначенную ему местную комсомолочку, Юра немедленно перебрался к новой знакомице. Хорошо понимая, что возможный его успех прямо пропорционален количеству выпитого ею, он подливал и подливал Валентине. Слава богу, она не чинилась и не кокетничала, а пила водку. Когда банкет подходил к концу, они оба изрядно нагрузились. Разумеется, Иноземцев пошёл проводить её до номера, прихватив с собой недопитую бутылку "Посольской" и пирожки. "Нет-нет", – сказала она, когда он попытался её обнять. Потом они продолжали пить в её номере, и Валентина спросила: "А ведь ты женат?" И он признался, что да, а она сказала: "Вот чёрт, как же мне везёт на женатиков, даже такой молодой, как ты". Потом принялась рассказывать о себе: как приехала покорять Москву из своего областного центра, как училась на вечёрке на журфаке и работала учётчицей писем, как пробивалась в своей газете. Он же был немногословен, лишь подливал ей и добился-таки своего: они заснули в одной постели. А на рассвете он проснулся от её вопроса: "Эй, ты кто?" – а когда стал объяснять, она рассмеялась и сказала, что пошутила. И он снова любил её, и секс с ней не шёл ни в какое сравнение с упражнениями с Машей: Валентина была уверенной, сильной, раскованной и ненасытной. И только ближе к полудню вытолкала его из номера: "Иди к себе, мне надо поспать".
А когда он часа в четыре дня, приняв душ и выбрившись, снова заявился к ней, номер был пуст, и в нём шуровала одетая в синий халат нянечка, прибиралась.
Юра бросился вниз. На вахте ему сказали, что постоялица из номера люкс шестьсот четырнадцать выписалась и съехала. "Давно?!" – "Минут сорок назад. Уехала на автобусе в Выборг, с вещами".
Иноземцев, не будь дураком, кинулся звонить секретарю парткома: "Мне срочно надо передать материал о совещании в Москву. Дайте машину доехать хотя бы до Выборга". Лимузин пообещали подать через двадцать минут, и Юра понёсся к себе собираться.
На вокзале в Выборге он нагнал её. Она ждала электричку до Ленинграда. "Почему ты уехала?! Ничего не сказала?!" – "А зачем? У тебя своя жизнь, у меня своя. Была случайная, ничего не значащая встреча. Никакого продолжения я не хочу". – "А я хочу. И мне надо, чтобы было продолжение!"
Все два часа, что электричка шла в город на Неве, Иноземцев обрабатывал её. Он был нежным, насмешливым, ласковым, веселым, откровенным, заботливым, словоохотливым, высокомерным, наглым. К концу путешествия она снова смеялась его шуткам и даже, как ему хотелось верить, опять смотрела на него ласковыми и влюблёнными глазами.
На метро они перебрались с Финляндского вокзала на Московский. На площади Восстания их встретила громадная толпа. Движение было перекрыто. Юра спросил у растерянного милиционерика: "Что происходит?" Тот сказал: "Приехал генеральный секретарь. Вдруг остановил кортеж и пошёл с народом встречаться".
Вечером они с Валентиной зашли в депутатский зал Московского вокзала (депутатский зал – это был такой социалистический лаунж для тогдашних "випов", к каковым Юра, будучи корреспондентом "Смехача", принадлежал). Смотрели вместе программу "Время" и видели вблизи картинку, которую издалека застали в тот день на площади Восстания: молодой генсек Горбачёв в толпе, среди простого народа, что-то велеричиво втолковывает, жестикулируя. "Вы только будьте ближе к народу!" – истерично кричит ему какая-то женщина. "Да уж куда ближе", – поводит руками, как бы обнимая собравшихся, новый лидер и вызывает многоголосый добродушный смех. "Боже мой, – потрясённо бормочет Иноземцев на ухо Валентине. – Новое чудо света! Говорящий генеральный секретарь!" И впрямь: он ни разу не видел до сих пор (Хрущёва он в сознательном возрасте не застал), чтобы лидер страны излагал что-то не по бумажке, а своими словами. С тех пор, с того майского дня, всё в стране и понесётся: сначала ускорение, потом борьба за трезвость, перестройка, гласность.