Кое-кто может сказать, что я трачу драгоценное время, теряю темп и что мой поезд вообще уходит. Убийца, если таковой существует, воспользуется моей медлительностью, чтобы уничтожить улики. Улики? Какие именно? Испачканные носки, которые сгорят за пять минут. Отмычку, которую можно швырнуть ночью в любой канализационный люк. Перчатки, похожие на тысячи себе подобных. Вероятно, и испачканные мелом во время спуска на балкон свитер или рубашка, которые после нескольких движений щетки снова станут чистыми. Вот эти улики. И если предполагаемый убийца не дурак, он наверняка уже от них избавился.
Есть, однако, улика, которую не так-то легко уничтожить. И эта улика - если она вообще существует - наверняка не может быть уничтожена, а только спрятана. Спрашивается, где? И, конечно, от кого? А ответ на эти вопросы требует известной работы мозга, и по возможности не вхолостую.
И вот я сижу за своим столом, связываюсь по телефону с различными службами и вообще стараюсь полностью использовать авторитет своего учреждения. Потому что - не помню, говорил ли я уже об этом, - инспектора, которые действуют голыми руками, встречаются только в романах.
Когда меня вызывают к шефу, я как раз перелистываю документы, собранные в темно-зеленой папке.
Полковник встречает меня стоя за своим столом, кивает в знак приветствия, указывает рукой на кресло и тут же - небрежным жестом - на деревянную коробку на столе, ^го означает "можешь курить" и в то же время "готовься к подробному докладу".
- Ну, что новенького? - спрашивает шеф, дождавшись, когда я сяду и закурю.
Излагаю с максимальной краткостью установленные до сего времени факты, стараясь не пропустить ничего существенного, несмотря на то, что полковник, наверное, уже в курсе дела и осведомлен о наиболее важных деталях.
- Не понял, почему хозяйка так рано звонила Асенову…
- Носила ему завтрак. В семь часов, как обычно. Асенов не любил залеживаться.
- Что в показаниях Манева и Коевой?
- Ничего интересного, кроме того, что они полностью совпадают. Скандал преподносится обоими как сцена ревности.
Шеф задает еще несколько вопросов о том о сем, попадая точно в те места, где я допускал промахи. Потом следует неизменное:
- Каковы твои версии?
Снова краткое изложение с моей стороны, на этот раз богато приправленное выражениями, вроде "если", "в том случае, если" и "возможно". Полковник слушает меня задумчиво, что дает мне возможность как бы по рассеянности закурить вторую сигарету. Шеф не курит и очень не любит, когда в его кабинете усиленно дымят.
- Думаю, что пока ты правильно очертил круг, - кивнул полковник, после того как я замолчал. - И все же имей в виду, что решение задачи может оказаться и вне круга.
- Понятно, - отвечаю я и собираюсь встать. Но полковник останавливает меня жестом:
- Надо иметь в виду и другое - действовать следует как можно быстрее. Ты знаешь, Антонов, что я считаю тебя хорошим работником и не имею привычки вмешиваться в твои дела, хотя иногда ты проявляешь излишнюю самоуверенность и используешь некоторые… ну, назовем их, своеобразные методы допроса. Но на этот раз случай особый, и надо об этом помнить. Речь идет о смерти, может быть, насильственной, подданного другой страны. У нас подобного, как ты знаешь, до сих пор не случалось, и это происшествие - на руку вражеской пропаганде. То, что Асенов - болгарин, также будет использовано эмигрантскими центрами в спекулятивных целях. Короче говоря, уголовное преступление будет представлено как политическое убийство. Именно поэтому необходимы быстрые действия, но эта быстрота не должна, естественно, мешать правильному ходу следствия.
- Ясно, - говорю я и встаю.
И вот я снова над зеленой папкой. Потому что быстрота быстротой, но следствие нельзя вести со скоростью мотоцикла.
Документы в зеленой папке - это в основном протоколы допросов, отражающие эпизоды из биографии той самой доброй девицы Магды Коевой. Девица явно была очень добра ко многим, исключая саму себя. Беспорядочные и частые связи с иностранцами. Оплата наличными или натурой - кофточки, белье, косметика. Безделье и кутежи в шикарных заведениях. Предупреждения и торжественные обещания начать работать. И другие подробности в том же духе. Последние из имевшихся данных - полуторагодичной давности. Будем надеяться, что поведение Магды с того времени изменилось. Исполненный таких надежд, выуживаю из протоколов на всякий случай несколько имен. Потом прошу принести мне другую папку, связанную с одним из этих имен.
Я уже кончаю со второй папкой, когда вошедший лейтенант сообщает, что меня ожидает некто Пенев. Приходится немного собраться с мыслями, чтобы вспомнить, что этот Пенев проживает совместно с Моньо и Спасом и что я сам велел его вызвать часа два тому назад.
В двух словах объясняю новоприбывшему, в чем дело, и прошу его рассказать мне о личностях Спаса Влаева и Моньо Кирова.
- Гангстеры! - коротко отвечает Пенев и замолкает, полагая, что выполнил свою задачу.
- Что вы под этим подразумеваете?
- Я же говорю вам: гангстеры! Из-за них просто не уснешь! Что ни вечер - магнитофон, визг, песни, и так до поздней ночи.
- Еще что-нибудь?
- Да разве этого мало? Я же трудовой человек. И при этом - бухгалтер. Мне нужна собранность. Перепутаешь цифру - и окажешься за решеткой. А после бессонной ночи…
- Я отлично вас понимаю, - прерываю я его. - Но на что живут эти двое? Чем занимаются? С кем общаются?
- С кем общаются? С такими же паразитами, как они сами. Ходит какой-то художник Филипп, какой он там художник - черт его знает, шляются всякие подонки… И Спас, и Симеон вроде бы студенты юридического, но как они учатся, когда учатся - один бог ведает. Спас дерет деньги со своей матери, а Симеону шлют родители из провинции. Отец его, говорят, видный человек, но пока что ни разу не догадался хоть глазом глянуть, как сынок тут проматывает его денежки…
Пенев продолжает еще немного в том же духе, при каждом слове поминая бога и черта, пока я наконец не переключаю его внимание на прошедший вечер.
- Вечером начали пьянствовать еще засветло. По правде говоря, этот Спас по части выпивки не очень, зато Моньо пьет и за живых и за мертвых. Перво-наперво они включили магнитофон, и понятно, на всю катушку, аж в ушах зазвенело. Есть у них одна такая "Бразильская мелодия" - и как им не осточертело ее слушать, одному богу известно. Я уже знаю ее так, что и во сне она мне снится, а что до них…
- Прекрасно вас понимаю. Ну, а потом?
- Потом, когда им надоел магнитофон, запустили радио.
- В котором часу?
- Около восьми. Во всяком случае перед выпуском новостей.
- Значит, радио Софии?
- Да. А к одиннадцати включили другую станцию.
- Почему вы думаете, что к одиннадцати?
- Потому что я тоже слушал радио, и, пока у них передавала София, мне это не мешало. А около одиннадцати, как раз на эстрадной музыке…
- Когда они угомонились?
- Как обычно, после полуночи. Не раньше двух.
- Кто-нибудь приходил к ним за это время?
- Никто не приходил.
- Не приходил или вы не слышали, чтобы кто-нибудь приходил?
- Не приходил, - настаивает Пенев. - Моя комната у самой двери, так что я все слышу.
- А кто-нибудь из них выходил?
- Не заметил.
- Не заметили или не выходил?
- Не заметил, - снова заупрямился Пенев. - Потому что тот, Спас, имеет дурацкую привычку вылезать в окно, и, если он вылез в окно, я не мог этого заметить. Квартира у нас, знаете, на первом этаже, и этот разбойник привык прыгать из окна прямо во двор…
- Что-нибудь еще заметили или услышали?
- Что можно услышать в этом гаме? Раз уж я тут, у вас, скажите, нельзя ли найти какую-нибудь управу на этих бандитов?
Объясняю гражданину, что мой отдел не занимается вопросами такого характера и провожаю его до дверей. Потом смотрю на часы, отдаю последнее распоряжение по телефону и снова покидаю свой кабинет, намереваясь "навестить" студентов.
Женщина, которая отозвалась на мой короткий, но энергичный звонок, вероятно, ровесница Гелевой, но увы - ни намека на бойкое поведение матерой соблазнительницы. Говорят, что человек имеет возраст своих артерий, но я считаю, что дело тут скорее в каком-то жизненном тонусе.
Увядшее лицо, беспокойный взгляд, поредевшие волосы, выкрашенные в неопределенный цвет, отдающий желтизной, плюс такой же неопределенный запах, в котором не знаешь, чему отдать предпочтение - духам, камфоре или валерьянке.
Мое служебное удостоверение усиливает беспокойство женщины:
- Вы к Спасу? Он только что ушел. Неужели опять натворил что-нибудь?
- Понятия не имею, - отвечаю уклончиво. - Вот это и надо выяснить.
- Я вам скажу, что Спас - чудный мальчик, только немножко нервный и иногда заводится. Но в этом уж виноват его отец, хороший типчик…
- Вы не волнуйтесь, - говорю. - В сущности я пришел главным образом к Симеону.
Женщина прикусила язык, сообразив, правда с небольшим опозданием, что если я пришел к Симеону, то, может быть, не надо было заводить разговор о Спасе. Потом, поняв, что наша беседа в дверях не закончится, женщина бормочет "входите" и запирает за мной дверь.
В прихожей темно и тесно - она забита старой мебелью. Комната, в которую я вхожу, вежливо постучав, светлая, но не более уютная. Навстречу мне поднимается юноша, тоже не очень привлекательный: хилый, с вытянутым веснушчатым лицом, соломенно-желтыми бровями и такими же волосами, коротко подстриженными и запутанными, словно никогда не видели расчески.
- Товарищ Киров?
Желтоволосый кивает, вопросительно глядя на меня своими бесцветными и сонными глазами. Показываю удостоверение, и вопрос в глазах потухает, сменяясь смутным беспокойством.
- Присаживайтесь, пожалуйста. И не обращайте внимания на обстановку. Дело холостяцкое, понимаете…
Он делает беспомощный жест: дескать, если начать наводить порядок, то на это уйдет по крайней мере целый рабочий день. Две кушетки, служащие кроватями, с неубранным бельем и смятыми подушками, на стульях валяются мужские рубашки, на полу - пустые бутылки и книги, на столе груда стаканов, пепельница с окурками, магнитофон и магнитофонные ленты - это только некоторые подробности, которые я улавливаю беглым взглядом. Если начать искать тут улики, то, наверное, можно будет найти не одну, а десять пар грязных носков.
Отодвигаю валяющийся на кушетке свитер, сажусь и закуриваю. Моньо усаживается на кушетке напротив и тоже закуривает, надеясь, как видно, что дым скроет его смущение.
Через широкое окно, вымытое в последний раз, вероятно, задолго до давно прошедшего праздника, виден запущенный двор, еле-еле распустившийся орешник, сгнивший дощатый забор и за ним - разрушенный угол дома напротив. Солнце спряталось за домами, и от этого дворовый пейзаж выглядит еще более мрачным и гнетущим.
- Что же не приберете-то? - спрашиваю, лишь бы сказать что-нибудь.
- Никак не могу собраться с силами, - улыбается Моньо бледной улыбкой.
Нос и верхняя губа юноши нервно подрагивают, словно он старается прогнать севшую на нос нахальную муху.
- Вам нездоровится?
- Слегка перепил, - скромно отвечает Киров.
- И наслушался бразильских мелодий, - дополняю я. - Нельзя ли и мне послушать эту "Бразильскую мелодию"?
- Конечно, можно, почему нет, - оживляется Моньо и встает, обрадованный возможностью ускользнуть от малоприятного разговора.
Он включает магнитофон, ставит ролик, поправляет слегка дрожащими, но опытными пальцами пленку и нажимает на пуск. В комнате начинают греметь энергичные такты какой-то самбы. Не так уж плохо, если бы не было так громко.
- Если можно, потише, - говорю. - И вообще, не как вечером.
- А, у вас был квартирант, - догадывается Моньо.
Он приглушает звук и снова садится на кушетку. Самба продолжает стонать о смуглых красотках и экзотических морях, насколько я разбираюсь в музыке. Губы и нос Моньо снова подрагивают, как будто стараясь избавиться от щекочущей их мухи. Легкий тик, который останется у него в память об излишествах юности.
- В сущности, откуда у вас эта слабость к громогласности? - спрашиваю я.
- Это слабость Спаса. Вероятно, со временем и я привык. По мнению Спаса, чем громче звучит, тем звучит убедительней.
- А почему вы избрали именно эту самбу в качестве "национального гимна"?
- Случайная находка. Наше логово - кафе "Бразилия", и, когда мы услышали эту "Бразильскую мелодию", мы решили, что это будет наша песня. Спас даже записал ее восемь раз подряд на одну ленту, чтобы не надо было каждый раз крутить ее обратно.
- Ловко придумано. А сейчас расскажите мне, с чего началась и чем закончилась вчерашняя гулянка.
- Ничего особенного. Как всегда. С той разницей, что мы были в меньшем составе. Мы должны были встретиться в "Бразилии", но Спас предложил мне выпить в домашней обстановке.
- Он вам предложил?
- Да. Ему как раз принесли две бутылки домашней сливовой, вот он и предложил выпить лучше здесь, чем ловить мух в "Бразилии".
Самба завершилась резким заключительным аккордом, однако тут же все началось заново. Восемь раз. Да поможет нам господь бог.
- А что стало с этими двумя бутылками?
- Что стало? Выпили. Два поллитра на двоих - не так уж много. Хотя, в сущности, главным потребителем был я. В одной бутылке осталось несколько глотков, но я осушил ее недавно с лечебной целью.
- Жалко, - говорю. - Хороша была, наверно, ракия.
- Да что там, ничего особенного, - отвечает Моньо, машинально поглядывая на две бутылки, стоящие на столе.
Я протягиваю руку к одной из них, просто от нечего делать, открываю пробку и нюхаю.
- Верно, - подтверждаю. - Ничего особенного. Обычная продукция.
Гашу сигарету, смотрю на часы, думая, не пора ли идти, и спрашиваю:
- А когда примерно кончили гулять?
- Не могу вам сказать точно, - смущенно улыбается Моньо, - теряю счет часам. Есть у меня такая особенность. До известного времени помню все, а потом вдруг как бы проваливаюсь в ночную бездну.
- Бывает, - соглашаюсь я. - И что последнее вы запомнили, прежде чем кануть в бездну? И сколько было времени приблизительно?
- Не могу сказать даже, - бормочет Моньо, и снова у него нервно подрагивает верхняя губа и нос. - Не ориентируюсь во времени. Треп, музыка, опять треп, опять музыка- все время одно и то же. Нет ориентира.
- Видите ли, Киров, ориентир у вас есть, и я настоятельно прошу вас воспользоваться им. Потому что в данном случае дело касается не жалобы соседа, а вещей гораздо более серьезных.
Рассказываю вкратце кое-что из истории с Асеновым, наблюдая в то же время за реакцией молодого человека. Игра с невидимой мухой на носу ускоряется, глаза начинают часто моргать.
- Так вот, обобщаю: постарайтесь вспомнить. У вас играло радио и с такой силой, что мертвый проснется. К сожалению, не тот, который нас интересует. Вы слушали вечерние новости, музыкальные и литературные программы - вот вам самый точный временной ориентир. Ну?
Продолговатое лицо Моньо еще больше вытягивается от явного усилия сосредоточиться. Вопрос лишь в том, что скрывается за этим усилием - желание вспомнить или отделаться от меня.
- Кажется, мы больше всего слушали заграничные станции, - решает соврать наконец Моньо. - Монте-Карло, или Люксембург, или что-то в этом роде.
- Лжете, - говорю я спокойно, - и притом глупейшим образом, что совершенно непростительно юристу. Вы же забываете, что ваше радио, кроме вас, слушал и ваш сосед.
Моньо стискивает зубы, понимая, что допустил оплошность.
- Извините, - говорит. - В голове у меня такая путаница.
- Понятно. Наведите у себя в голове порядок, я подожду. Только помните, что я ехал сюда не для того, чтобы прокатиться, и что с этой минуты вы несете ответственность за ваши показания. Не знаю, понимаете ли вы, но речь идет об убийстве.
- Кажется, последний выпуск новостей, который я слышал, был в десять тридцать…
- Кажется или вы уверены?
- Пожалуй, уверен. Во всяком случае, двенадцатичасового я не слышал. Последнее, что я помню, это какая-то передача о джазах… Помню ее, потому что сказал Спасу, что тот, кто говорит о джазе, ничего не смыслит в этом деле…
- А когда и почему перешли от магнитофона к радио? При такой-то роскошной "Бразильской мелодии"?
(Роскошная мелодия упрямо заявляет о себе уже в пятый или шестой раз, и я вздрагиваю при одной только мысли о том, что она будет звенеть у меня в ушах еще много недель.)
- Думаю, что мы включили радио около семи. Не могу сказать точно, но помню, что Спас хотел послушать новости…
- А потом?
- А потом так и оставили радио играть. И вообще забыли о нем.
- Хорошо. Больше не буду вам досаждать. Наверное, вам заниматься надо. Вы, если не ошибаюсь, уже заканчиваете свое образование?
- Собственно, я его уже закончил, давно закончил, - смущенно бормочет Моньо. - Экзамены вот только никак не сдам. Приходится оставаться на повторный курс.
- Да что вы? - сочувственно удивляюсь, - с такой выпивкой и не сдадите?
- Это вы по службе спрашиваете? - Моньо неуверенно обижается, и губы его начинают дрожать сильнее.
- Извините за отклонение, - говорю я, вставая. - Но когда вижу, как вы живете и как могли бы жить…
- Спасибо за участие. Только знаете, у меня есть принцип: не терплю советов.
Вот, видите! У него есть зубки, у этого желтоволосого…
Моньо смотрит на меня своими светлыми глазами, которые вдруг становятся холодными и неприязненными, и поясняет:
- Всегда отказывайся от того, что тебе предлагают другие. Такой мой принцип. Потому что другие думают о своих интересах, а не о твоих.
- Видно, что вы зорко охраняете свои интересы. Настолько зорко, что даже забываете, что интересы людей могут иногда и совпадать…
- Если совпадут, тем лучше! - отвечает Моньо, уже смягчившись.
- Все зависит оттого, какое это совпадение. Смотрите, чтобы ваши интересы не совпали с интересами преступников и грязных людей.
- Я не преступник! - опять начинает петушиться желтоволосый.
- Допускаю. Иначе я не заводил бы с вами этого разговора. Но вопрос не только в том, что вы представляете собой сейчас, но и в том, кем вы станете в будущем. Люди развиваются. Одни идут вперед, другие деградируют.
- Очень интересно, - пытается острить Моньо.
- Вы не можете всю жизнь оставаться в этом состоянии и в этой комнате. Наливаться ракией и слушать бразильские мелодии. Или вы сами выйдете отсюда и найдете свое место в жизни, или вас выбросят как тунеядца и подонка. Нельзя же до бесконечности держать экзамены.
- Это не ваши, а мои проблемы, - бурчит юноша.
- Пока да. Но в скором времени могут перестать быть только вашими. Пользуйтесь случаем, пока есть возможность, принять решение самостоятельно. Это будет достойнее и благороднее. Иначе его примут за вас.
Последние мои слова прозвучали чуть более угрожающе, чем мне хотелось бы, может быть потому, что "Бразильская мелодия" неожиданно кончилась.
Моньо смотрит на меня мрачно и озадаченно, думая, вероятно, что ответить, но мне его ответ ни к чему. Поэтому я ему слегка киваю и выхожу.