- Бросьте, - машет она рукой. - Ваши угрозы слишком прозрачны.
- Почему такое недоверие?
- Вам ли говорить о недоверии? Вы и все вам подобные целиком состоите из недоверия.
- Профессиональный инструмент, - признаюсь. - Но это инструмент, который я держу в одной руке. А в другой у меня доверие. От вас зависит, за какую руку взяться.
- Слова, - отвечает равнодушно Дора. - Вас лично я не знаю, но знаю немало таких, как вы. Все вы отравлены мнительностью. И поскольку сами отравлены, отравляете жизнь другим.
- Вы имеете в виду, как я понимаю, прежде всего вашу собственную?
- Да, и мою собственную.
- Кто же травил вас, например, последние полтора года?
- Зато полтора года тому назад…
Она не доканчивает, но интонация ее голоса достаточно красноречива.
- Полтора года тому назад вы сами отравляли жизнь таким, как я, а не они вам, - замечаю я.
- Так это же ваш хлеб! И незачем на это жаловаться!
Я выхожу из-за стола и делаю несколько шагов, чтобы подавить раздражение, которое нарастает где-то внутри меня. Потом облокачиваюсь на стол и говорю спокойно:
- Вы, вероятно, воображаете себе, что у таких, как я, не хватает ума, чтобы заниматься каким-нибудь другим делом, например сложением и вычитанием чисел или заполнением расчетных документов. Или вы думаете, что моя профессия приносит райское блаженство? Ну ладно, скажу лишь, что никто из нас не жаждал этой работы и что она становится для нас тем противнее, чем противнее наши пациенты.
- Вы имеете в виду меня?
- Вы угадали. И чтобы покончить с вашим вопросом, добавлю следующее: вы, очевидно, пришли, чтобы предотвратить аварию. Я действительно осведомлен кое о чем из вашего прошлого, но, если бы вы были догадливее, вы еще вчера могли бы понять, что у меня нет намерения делиться этими сведениями с кем бы то ни было. Во-первых, эти сведения - чисто служебного характера. Во-вторых, ваше поведение начиная с известного времени позволяет считать, что прошлое - это действительно прошлое. Вопреки вашему убеждению, мы не ставим своей целью вмешиваться в жизнь людей и делаем это только тогда, когда кто-нибудь из них запутывается до такой степени, что вмешательство наше просто необходимо. Профилактика, конечно, работа мало приятная, но заразная болезнь еще более неприятна.
Я умолкаю и закуриваю, ожидая, что женщина уйдет.
- Можно и мне закурить? - спрашивает она.
- Почему же нельзя? - говорю и подаю ей "Солнце".
Дора закуривает, поглядывает на меня украдкой и произносит равнодушно:
- Извините. Иногда меня заносит… - Поскольку я не вижу необходимости отвечать, она продолжает: - Я подумала, что вы можете рассказать обо мне Марину, и вся извелась от этой мысли, потому что Марин - единственный барьер, отделяющий меня от моего прошлого, и если я еще живу, то только ради него, и после всей той грязи мне иногда кажется, что я живу новой жизнью, и тут…
Пока Дора говорит, она делает резкие, короткие движения рукой, в которой держит сигарету, словно проводит какие-то вертикальные и горизонтальные черточки, линии. Что-то вроде подрагивающей губы Моньо - тик, может быть, тоже нервный, но не такой неприятный. Потом вдруг рука застывает и речь обрывается, и в это мгновение я думаю, что Дора заплачет, но, к счастью, такие, как она, не плачут, и она замолкает только потому, что ее мысль топчется на месте и ниточка, ведущая дальше, оборвалась.
Я тоже молчу, рассеянно поглядывая на застывшую перед столом руку с сигаретой. Красивая и энергичная рука с тонкими музыкальными пальцами. Руки иногда говорят о многом, впрочем, не знаю, насколько все это верно, потому что мне кажется, что я вижу перед собой руку волевого, подтянутого и хорошего человека, а досье рассказывает совсем другие вещи.
- Вы не волнуйтесь, - говорю, хотя я и не почувствовал в ее бесстрастном голосе волнения. - Если до сих пор все шло хорошо, я не вижу никаких причин для ухудшения. А сейчас позвольте мне задать вам несколько вопросов, на которые Марин, как брат, естественно, отказался отвечать, но на которые вы, как честная гражданка, должны ответить.
Выражение "честная гражданка" вызывает на миг скептическую улыбку у Доры, но только на миг. Потом женщина кивает и смотрит на меня своими темными глазами:
- Хорошо, я отвечу. Если смогу.
- Прежде всего об отношениях между братьями.
- Отношения их никогда не были хорошими. По крайней мере со стороны Филиппа. Марин, в сущности, всегда проявлял великодушие к своему брату. Взял его к себе, содержал, пока тот учился, давал ему свою машину. Но у Филиппа все это вызывало скорее злость, чем благодарность. "Нужно просить двадцать левов, чтобы тебе дали десять… Нужно ему поклониться, чтобы что-нибудь получить… Он - благодетель, я - иждивенец…" Такие разговоры я слышала миллионы раз. И эта зависть, или ревность, или не знаю что еще, была в нем, вероятно, с самого детства. С годами она, может быть, только увеличивалась. Марин был любимцем в семье, "умным" и "способным", а потом и в жизни оказался умным и способным. Известный архитектор, заказы, заграничные командировки и тому подобное. Филипп учился живописи и, вероятно, только потому избрал живопись, чтобы обскакать брата, блеснуть перед ним, но когда он закончил, ему не повезло, и в конце концов он занялся тем, что рисует эмблемы и этикетки, которые приносят ему хоть какие-то деньги.
Дора на миг останавливается, делает последнюю затяжку и тушит сигарету в пепельнице.
- В общем-то я знаю Филиппа лишь с того времени, как он закончил учебу. А спустя несколько месяцев произошла ссора, и Филипп перебрался в сарай.
- Какой еще сарай?
- Есть у них домишко в Симеонове. Раньше там жила их мать, но она умерла, и Филипп переселился туда.
- А как произошла ссора?
- Ссора получилась из-за денег. Но деньги - это лишь окончание всей истории. Как я вам говорила, Филипп не только не испытывал благодарности к брату, но напротив, доброта Марина его постоянно раздражала, и он словно искал случай вывести брата из терпения, чтобы доказать ему, или себе, или другим - не знаю, тут трудно разобраться, - словом, вообще доказать, что Марин не столько добр, сколько рисуется, и что вся его братская любовь - одно лицемерие… Все это, как вы понимаете, мои предположения, и вы можете не обращать на них внимания, но раз уж вы хотите, чтобы я вам рассказала все…
Она на миг остановилась, как будто снова потеряла нить своих рассуждений.
- Продолжайте, рассказывайте так, будто думаете. Нам некуда спешить.
- О том, что я думаю, я вам и рассказала. Мне остается лишь перечислить факты. Филипп брал машину Марина, когда ему вздумается, даже не спрашивая у брата разрешения. Больше того, когда Марин предупредил его, что машина нужна ему для поездки в провинцию, Филипп угнал машину и два дня не возвращал. Именно тогда Марин и подал заявление, но, когда он понял, что это работа Филиппа, он взял заявление обратно. В другой раз Филипп продал фотоаппарат Марина. В третий раз вытащил деньги из письменного стола. Но венцом всего дела стали доллары.
- Доллары?
- Ну да, эти самые деньги.
- Я не понял, что речь шла о долларах.
- В них-то все и дело. Марин должен был лететь за границу и с присущей ему аккуратностью еще с вечера положил в карман пиджака валюту с разрешением на провоз, паспорт, билеты на самолет. Утром Филипп встал раньше брата и со свойственным ему бесстыдством вытащил тайком половину суммы, лежавшей в пиджаке. Марин не мог этого заметить. И никто, конечно, не имел и понятия обо всей этой истории. И вот Филипп торжественно заявляется в "Берлин" - тогда компания проводила время в "Берлине" - и предлагает нам прогуляться в "Кореком"1, где и одаривает всех нас на краденые доллары.
- Щедрый малый.
- Да, он и вправду не скряга. Только он делает все это не от щедрости, а для того, чтобы блеснуть. В этом он весь, Филипп, - блеснуть, поразить, чтобы все вокруг попадали. Может быть, эта страсть к эффектам идет от того, что Марин всегда его заслонял, может, это от характера, но Филиппа хлебом не корми - дай только блеснуть.
- И блеснул?
- Блеснул и… треснул. Марин впервые вышел из терпения и, вернувшись из-за границы, строго предупредил брата, что, если он не восстановит суммы в долларах, о краже узнает милиция. Потому что, кроме всего прочего, часть денег была предназначена для покупки каких-то материалов, и, поскольку Марин не смог их купить, получалось, что он истратил деньги на себя. В общем, все так переплелось, что Марин был просто взбешен, и Филипп в первый раз испугался.
Дора на миг умолкает, достает из сумки пачку сигарет с фильтром, и я испытываю угрызения совести, понимая, что она курила мое "Солнце" только из вежливости. Она щелкает зажигалкой и дважды затягивается, словно набираясь храбрости.
- Ну и потом?
- Потом… - Женщина опускает глаза. - Потом Филипп перебросил меня Марину…
Дора замолкает. Я тоже молчу.
- Пришел к обеду… Тогда уже ходили в "Бразилию"… И в первый раз у него был помятый вид. Он стал говорить, что нужно как-то восстановить потраченные доллары, что в этом замешаны мы все, потому что тратили их сообща, и только тогда объяснил нам, откуда эти доллары, и мы, конечно, проглотили языки. И тогда Спас говорит: "Пусть пойдет Магда, она собьет его с панталыку…" А Филипп говорит: "Ты не знаешь, что это за человек.
Вот если бы Дора захотела провернуть это дельце, наши шансы были бы выше, потому что только она может держать себя на высоте…" Ну, я вначале подумала, что он говорит просто так, а когда поняла, что он не шутит, почувствовала себя, как ошпаренная, потому что мы с Филиппом встречались по-серьезному и я воображала, что он любит меня и что вообще прошлое позади. И тогда я сказала ему при всех: "Почему же нет, я пойду. Раз я получила на те деньги шерстяную кофту, значит, надо идти…" - и подумала, что это его заденет, но он даже обрадовался, и я сказала себе: "Значит, все равно нет выхода из этого болота, и тогда почему же не пойти, куда же еще идти, раз нигде нет избавления…"
Женщина снова замолкает, все так же глядя на свои туфли, облизывает пересохшие губы и тянется к сигаретам.
- Я пошла. Как знакомая Филиппа, озабоченная его положением и в страхе, как бы он не вздумал покончить с собой. Кто-кто, а уж он-то с собой не покончит! Но держалась я, конечно, на высоте. Разыграла номер точно по сценарию. Лгала, что Филипп уже почти затянут в страшное болото и находится в таком сильном шоке, что если сейчас ему помочь и простить его, то он наверняка исправится. И Марин со свойственной ему добротой, вместо того чтобы беспокоиться о долларах, начал беспокоиться о Филиппе и говорить, что с долларами он как-нибудь уладит, а сейчас важно уберечь Филиппа от какой-нибудь глупости.
Она останавливается и наконец обращает ко мне темный, словно погасший взгляд.
- Это все. Думаю, что остальное вас не интересует.
- Да, конечно. Я хочу только понять еще одну деталь.
- Какую?
- Связи Филиппа и компании с иностранцами, вроде Асе- нова…
- Я не знаю, какими данными вы располагаете, но, насколько мне известно, Филипп, несмотря на весь свой цинизм, не из тех типов, что продают женщин за доллары.
- Возможно. Но он искал все же контакты с иностранцами в ходе своих развлечений.
- Я лично знаю о двух таких контактах.
- А именно?
- Один - с Асеновым. Вы должны иметь в виду, что Филипп не на шутку решил женить Асенова на Магде.
- С какой целью?
- Всех целей Филиппа не угадаешь… Избавиться от Магды. Или устроить себе приглашение в Мюнхен. Или создать источник для получения валюты. Как знать?
- А вторая связь?
- Вторая, точнее первая, - это австриец, Кнаус. У него как будто были какие-то похождения с Магдой, но он совсем не сходил с ума по ней, и связи Филиппа с Кнаусом держались скорее на основе совместных кутежей - бар "Плиска" и так далее. Австрийцу Филипп понравился, потому что Филипп умеет вести себя в любой компании. Кнаус даже пригласил Филиппа в гости, в Вену, и тот одно время собирался хлопотать о получении паспорта.
- Что-то предпринимал или только собирался?
- Он просил брата помочь ему получить паспорт, но на этот раз, не знаю почему, Марин не выказал желания действовать. Это особенно сильно озлобило Филиппа, и дельце с кражей долларов он состряпал как раз после истории с паспортом.
- А почему он сам не подал документы для получения паспорта?
- Потому что тогда отказали в паспорте Спасу. Спас просил паспорт для поездки в Югославию. Филипп, вероятно, и подучил Спаса, потому что он смотрел на это дело как на пробную операцию. Но Спасу отказали, и Филипп решил повременить со своим заявлением.
- Понятно, - говорю. - Спасибо вам за откровенность. И простите, если я вас замучил.
Дора встает, раздавливает в пепельнице окурок, который и без того уже потух, устало кивает головой и, не глядя на меня, уходит.
Да-а. Все эти истории - богатейший материал для изучения характеров, но с точки зрения следствия стоят не очень много. Особенно если иметь в виду, что нужно торопиться и что все мои находки пока на далекой периферии. А центр, как можно догадаться, там, на пятом этаже, в изящной квартирке, а точнее, на кровати, которая там находится. Человек в форме вопросительного знака, неподвижно лежащий поверх мягкого одеяла в пододеяльнике.
Люди, подчас даже с самыми благими намерениями, иногда преувеличивают недостатки своих ближних. На языке философии это называется субъективным отражением объективной реальности. Поэтому чем больше минусов накапливается на данной единице, тем сильнее вырастает у тебя желание лично познакомиться с. этой единицей, чтобы понять, действительно ли она, как величина, настолько отрицательна.
Короче говоря, наведя некоторые справки, в тот же день, после обеда, я беру служебную машину и мчусь по дороге на Симеоново, обращая внимание по пути на весеннюю свежесть лесов, цветущие поляны, наполненный птичьим пением воздух и все прочие прелести, которыми доверху набиты детские хрестоматии.
Останавливаюсь на месте, где, по моим предположениям, должен находиться искомый сарай, но не обнаруживаю никакого сарая. Небольшой вишнево-яблоневый садик, утонувший в белом цвету, и кокетливая дачка. В общем, продолжение воспоминаний о первом букваре. Выхожу из машины, чтобы поподробнее изучить обстановку, и только собираюсь оглядеться с надеждой обнаружить следы таинственного сарая, как из дачки выходит высокий мужчина.
- Скажите, пожалуйста, кто вам нужен? - голос ясный и чистый. Голос прирожденного певца или оратора.
- Товарищ Филипп Манев.
- Это я, - отзывается мужчина и с готовностью приближается ко мне.
Вид моего служебного удостоверения ни малейшим образом не влияет на его доброжелательность и после обычного "пожалуйста" он ведет меня к двери.
У Филиппа Манева фигура, как у брата, и он очень похож на него лицом, хотя, может быть, за исключением двух вещей: лицо гораздо красивее - наверное, потому, что оно не такое серьезное, как у брата - и в то же время оно немножко испорчено тоненьким ободком из волос, который некоторые сегодняшние юнцы именуют бородой. Когда мы входим и Филипп предлагает мне потертое кожаное кресло, я неожиданно для себя обнаруживаю, что даже волосяное обрамление не в состоянии лишить привлекательности хозяина. Чтобы полностью убедить меня в этом, он улыбается ослепительной улыбкой, устремляет ко мне открытый взгляд ласковых карих глаз и замечает:
- Я еще со вчерашнего дня жду вашего приглашения.
- Зачем же отнимать у вас время? Вы ведь уже дали показания.
И чтобы переменить тему, я спрашиваю:
- Значит, это и есть "сарай"? Не так уж плохо для сарая.
- Так уж его окрестили, - объясняет Филипп, усаживаясь на кушетку. - Мама когда-то назвала его "сараем" из боязни, что его национализируют. Она, знаете, была из тех, кто, имея одну черепицу над головой, считает, что все равно ее национализируют.
Собственно, в этой дачке нет ничего особенного, и, по всей вероятности, она состоит из этого просторного холла, в котором мы находимся. Холл обставлен с претензией на артистичность - в углу штатив, на котором стоит бытовой пейзаж со старыми домами, еще несколько картин, висящих на стенах (две из них - жанровые, об остальных не могу судить, потому что ничего в этом не понимаю), одна стена целиком занята видами разных стран - альпийские вершины, тропические пальмы, Эйфелева башня и небоскребы.
- Вижу, вы любите дальние страны?
- Кто же их не любит? - чуть улыбается хозяин, поймав мой взгляд. - Только для таких, как я, эти дальние страны недоступно далеки.
- Ничего не поделаешь, - говорю тихо. - Сложная международная обстановка, нехватка валюты… Будем надеяться, что дела пойдут лучше.
- Будем надеяться, - соглашается Филипп. - А до тех пор одним - разглядывать фотографии, другим - разъезжать по свету…
- Вы имеете в виду своего брата?
- И его тоже.
- Но он ездит по делам.
- Я знаю. Но все-таки ездит.
- Вы, кажется, не очень привязаны к своему брату?
- Нисколько.
- А точнее?
- Как вам сказать… Конечно, он брат мне, и иногда я чувствую, что брат, но только иногда…
- Насколько мне известно, он вам помогал.
- Да, давал подачки. Марин помогает, как милостыню подает. Обо всем его надо просить, и притом хорошо просить, тогда он преисполнится чувства собственного благородства, раздобрится и подкинет какую-нибудь ерунду.
- А сами вы не брали, если он не подкидывал?
Хозяин испытующе смотрит на меня секунду, потом неожиданно начинает хохотать, смех у него звонкий, мальчишеский:
- Ха-ха-ха, и это бывало… - Через мгновение он снова становится серьезным и объясняет: - Я брал не для того, чтобы взять, а для того, чтобы позлить брата. Однажды даже переборщил… - И он в нескольких словах рассказывает мне историю с долларами, деликатно умалчивая только о действиях Доры. - Естественно, если бы я знал, что деньги казенные, я бы этого не сделал, - добавляет Филипп. - Но как я мог предполагать такое? Я думал, что доллары принадлежат Марину, и сказал себе: пусть помучается немного за границей так, как я мучаюсь тут каждый день…
- Вам действительно нелегко живется?
- Нет, сейчас уже нет. Год, как не могу жаловаться. Получаю даже больше заказов, чем могу выполнить. Видите вон там, - он махнул рукой в сторону стола перед окном, - это все эскизы. Но вы же знаете, деньги - это еще не все.
- А чего еще вам не хватает?
- Я вам отвечу, если это действительно вас интересует.
Но вместо ответа он вынимает из кармана пачку "БТ", предлагает мне сигареты и, едва мы успеваем закурить, наклоняется ко мне и произносит вполголоса, но многозначительно, как бы изливая душу:
- Удачи мне не хватает, товарищ инспектор, удачи!
- Ну, это вообще дефицитный товар, - замечаю я.