- Вы утрируете! - сорвался на крик и Усыгин. - Это вопрос продовольственной политики! В районе идёт операция "Урожай". И каждое подразделение должно внести посильную лепту в дело борьбы с расхитителями продовольствия. Делу будет предан общественный резонанс. И вообще, требую прекратить этот недопустимый тон!
- Тон, стало быть, тебя заедает! - прохрипел Ханский. - Ах ты, ханжа! Значит, на "ты" нельзя! А мужика в тюрьму загнать ради резонанса - это ничего? Это в жилу?
Слюна от беснующегося Ханского обильно орошала прижатого к стенке Усыгина. Ханский ухватил его за грудки.
- Босх, говоришь? Си-бемоль, говоришь?! - не владея собой, орал Ханский. - Он же тебе, паскуде, сказал, что жрать хотел?! Может, ему после тюряги деваться некуда было?
- У нас, слава богу, безработица давно ликвидирована.
- Ах, ликвидирована! Так я тебе морду набью!
Вадик ухватил Усыгина поприкладистей, занёс руку для удара.
Дверь распахнулась. В кабинет на крики вбежал Трифонов и следом - Бойков.
Мгновенно сориентировавшийся Трифонов ухватил Ханского под локти и оттащил.
- Что тут происходит? - встревоженный Бойков внимательно оглядел обоих. Согнувшийся, с оттянутыми локтями Ханский прерывисто дышал. Тонкие губы Усыгина ещё пузырились от страха.
- Ну, Ханский, на этот раз всё! Готовься на увольнение, - жёстко объявил начальник отдела. - Довольно твои фокусы терпели.
В напряженном молчании Усыгин достал платок, отёр лицо, брезгливо отряхнул костюм.
- Ничего страшного, товарищи, - сказал он наконец несколько сдавленным голосом. - Просто у нас с Вадимом Викторовичем случилась полемика по уголовному делу.
Он выдавил улыбку.
- Правда, спор вышел горячий. Вадим Викторович натура увлекающаяся.
- И всё, Ханский? - недоверчиво уточнил Бойков.
Вадим выдернул руки, что удерживал Трифонов, шагнул к выходу. Уже на пороге оборотился к Усыгину:
- А я тебе, пианине, поверил.
После загадочных этих слов отправился к Чекину.
- Пересади меня, - потребовал он. - Куда хошь. Хоть к чёртовой матери. Я тебя как гуманиста прошу.
- И чего тебе неймётся? - Чекин неохотно оторвался от несходившегося квартального отчёта. - Работает человек, старается. Матом и то не выругается… Во ты у меня где!
- Спасибо, Александрыч! - искренне поблагодарил Ханский.
Смутный слушок о ссоре сквозанул по отделу. Сквозанул - и затих. Потому что словоохотливый Вадим на сей раз уходил от всех вопросов. Усыгин же, как всегда, оставался вежлив:
- Всё в порядке, товарищи. Всё по существу.
Спустя некоторое время Усыгин, как и ожидалось, был переведён в другой отдел - с повышением. К облегчению полковника Бойкова. Перед уходом он обошёл кабинеты и попрощался с каждым за руку.
Заглянул он и к Ханскому.
- Я уезжаю, Вадим Викторович!
- Большому кораблю скатертью дорога!
- Я хотел сказать, что не сержусь. Я много думал о случившемся. Неужели из-за этого опустившегося человека, который все равно не сегодня завтра попал бы в тюрьму, мы разрушим самое дорогое - узы привязанности? Ну, вашу руку, товарищ!
- А пошёл бы ты…
- Жаль, - искренне пожалел Усыгин.
Проработал он недолго, но обстановку в отделе разнообразил, и многие о его уходе жалели. Один только жизнерадостный Ханский при случайном упоминании этой фамилии мрачнел и на некоторое время впадал в меланхолию.
Усекновение полковника Дюкина
Из цикла "Академия МВД"
Если вы такие умные, так почему не в ногу ходите?
Армейский анекдот
В адъюнктуру Академии МВД я попал через год после трагической гибели её основателя и вдохновителя генерал-лейтенанта Крылова.
В начале восьмидесятых всё в академии оставалось плодом его усилий.
Могучее, сталинской постройки, центральное здание с высоченными лестничными маршами подпиралось двумя примкнувшими с боков корпусами. Корпуса эти прежде были обычными жилыми домами. Но неистовой энергии Сергея Михайловича Крылова хватило на то, чтоб расселить жильцов и переоборудовать бывшие квартиры под кафедры и лаборатории. Так что академический комплекс стал напоминать крупную, изготовившуюся к взлету птицу с широченной грудью и откинутыми назад крыльями.
Многого за короткий срок сумел добиться первый начальник академии. Но высшее его свершение - учёные, которых собрал он вокруг себя и которые остались здесь после его смерти. По общему мнению, до самоубийства Крылова довел всесильный первый замминистра внутренних дел, зять Брежнева генерал-полковник Чурбанов. Не смог стерпеть рядом с собой независимого, более масштабного человека.
Но, уничтожив Крылова, необходимо было искоренить и крыловщину - особый фрондёрский дух, которым, казалось, была пропитана академия. Мне повезло его застать.
После спёртой, придавленной атмосферы в районной и областной милиции, какую я знал и от какой бежал, академия показалась высоченной скалой знаний и вольномыслия. Казалось, на этой высоте иная разреженность воздуха, подпитывавшая мозги особым, пьянящим кислородом. Не только в кулуарах, но и на официальных заседаниях здесь судили обо всём и всех - жестко, аргументированно, ядовито. При этом оставались легкими и приветливыми в общении. До академии я, к примеру, не догадывался, что на свете бывают улыбчивые, доброжелательные генералы.
Даже бесконечные нежные лобызания при встречах солидных полковников, поначалу покоробившие меня, позже стали восприниматься неким масонским жестом, подтверждавшим причастность к особой касте. Стать когда-нибудь одним из них, равным среди избранных, казалось мне высшим, невиданным счастьем.
Просто разогнать этих людей было не под силу и Чурбанову - МВД собирало их по крупицам, переманивая из других ведомств. Но пригнуть, выбить тлен крыловщины казалось необходимым. Способы для этого отработаны десятилетиями - на руководящие должности в академии стали назначаться чурбановские ставленники.
И первым появился заместитель начальника академии по строевой подготовке полковник Дюкин.
Рослый, моложавый, с браво развернутыми плечами, всегда в полевой форме - похрустывающая портупея, бриджи обтягивают могучие икры, - образец строевого офицера. Каковым он и оставался, пока не был выхвачен из части, будто брюква из привычной грядки, и, по прихоти замминистра, воткнут в цветочную оранжерею.
В свои пятьдесят пять Дюкин начинал рабочий день с того, что во дворе академии, скинув гимнастёрку, выполнял на перекладине десяток подъемов с разгибом. Солдат. Не захвативший большую войну, но успевший вдосталь навоеваться с бандеровцами, о чем не давала забыть орденская планка на груди. Легко было поверить, что в своей части он пользовался уважением. Потому что был по-армейски справедлив. Хорош на стрельбище и в строю - заслужил право быть первым на отдыхе.
Пал Иванович Дюкин был человеком самодостаточным. В том смысле, что жизнь виделась ему предельно ранжированной, - следует ставить цели и задачи и добиваться их выполнения кратчайшим, а значит, оптимальным путем.
Цели ему определили. Задачи поставили. Он сам их озвучил - "выбить расхлябанность и мормудонский дух из крыловских последышей". Озвучил публично. Пал Иванович не был подвержен греху двуличия. Что думал, то и говорил.
Сразу после назначения на должность вечером он появился в общежитии академии, где проживали слушатели второго факультета - капитаны и майоры, готовившиеся после окончания двухгодичного обучения принять райотделы милиции.
Человек десять в тренировочных костюмах сидели в отсеке, покуривая и лениво делясь новостями перед сном, когда перед ними возник новый зам по строевой в сопровождении трепещущего коменданта.
- Почему не приветствуете старшего по званию? - нахмурился Дюкин. - Смир-рна!
Слушатели озадаченно повскакивали с мест.
- Другое дело. А то уж думал - не офицеры. Вольно, вольно. Присаживайтесь, - снисходительно разрешил Дюкин. - Ну, хлопцы, какие проблемы?
- Да полно проблем! Тараканы вот заели, - пожаловался, подмигнув остальным, капитан из Омска. - Талдычим, талдычим коменданту, а ему всё как с гуся.
Побагровевший комендант опасливо скосился на начальство.
- Тараканы, говоришь, - недобро протянул Дюкин. - Эва как! Правду говорят, нет порчи хуже Москвы. Вот я тридцать пять лет по казармам и офицерским общежитиям. На всяких тараканов насмотрелся. И что? Да ничего - ни я их не трогаю, ни они меня. Тараканов-то вы разглядели. А в своем глазу, значит, и бревна не замечаем. Прошелся я сейчас по комнатам. Не то чтоб штанги! Гири, гантели завалящей не нашел. Зато карты, считай, повсюду. Изнежили вас, как погляжу. Легкой жизнью развратили.
- Фамилия?! - потребовал он у простодушного капитана.
Капитан осипшим голосом представился.
- Запомню. Еще просьбы есть?
Больше, само собой, просьб не последовало.
- Во-во! И перед начальством трусите, - Дюкин поморщился. - А русский офицер должен равно бодро глядеть в лицо врагу и начальству. Вот я против бандеровцев три года. Автомат в правой, подсумок с гранатами под левой, парабеллум под ремень, и - вперед! Враг перед тобой, и дело наше правое. И с замминистра так же. Пойдешь, говорит, во вражеский окоп? Пойду, говорю, раз надо. И с трудами не посчитаюсь. Но чтоб руки мне не вязать! Вот такой я человек. И другим быть не смогу. Не тот покрой позвоночника.
Похоже, академия виделась полковнику Дюкину чем-то вроде вышедшего из-под контроля штрафбата, в котором ему, боевому офицеру, поручили восстановить дисциплину и чинопочитание.
Сказано - сделано. По утрам, широко расставив сапоги, стоял Дюкин посреди центрального фойе и цепко оглядывал входящих в академию. Заметив нарушение в форме одежды, жестом выдёргивал проштрафившегося из толпы и публично громогласно отчитывал, невзирая на чины и регалии. Его покрикивающее: "Эй, ты! Живо ко мне", - то и дело разносилось под гулкими сводами.
Через короткое время знакомство с Дюкиным свели и мы, адъюнкты первого года обучения, проходившие двухмесячный вводный курс. Павел Иванович взялся лично провести занятие по строевой подготовке.
В класс он вошел с привычной бодростью и тотчас заметил непорядок.
- Неграмотно встаём. Нестройно. Попробуем ещё, пока не получится. Встать!.. Сесть… Встать!.. Чуть лучше. Сесть! Теперь можно и познакомиться.
- Уже познакомились, - бухнул я.
- А то слышу вокруг, адъюнкты какие-то, - на моё счастье, на дерзкую реплику Дюкин внимания не обратил. - Кто такие, думаю? Что за невидаль? Может, каких особых адъютантов готовят? А выходит, ученых, - слово "ученых" Дюкин произнес с некоторой гадливостью. - Гляжу вот на вас. Очкарей, правда, многовато. Но на круг молодые, здоровые. Сколько пользы Родине могли бы принести. Кой же черт, хлопцы, занёс вас в эту науку? - Он по-доброму оглядел ошалевшую аудиторию. - Ну, если на прямоту, о чем душа болит? Чего добиваетесь? Взять хоть вашу профессуру. Говорят, умные. Пригляделся я. Ну и что ж это за ум, если на нем форма, как пижама висит? Неужто и впрямь хотите стать такими же?
- Вообще-то за этим и поступили, - не удержался кто-то в задних рядах.
И тем полковника Дюкина сильно огорчил.
- Эва, как гниль глубоко проникла. Оно, конечно, на лёгких хлебах удобней, чем Родине пользу приносить.
Он тяжко вздохнул:
- Ладно, пошли на плац. Плац, он сразу покажет, кто на что годится. Встать! Не так… Сесть…
Неудивительно, что Дюкин быстро сделался ходячим анекдотом. О нем рассказывали самое немыслимое. И отделить правду от вымысла было невозможно. Поскольку любой вымысел о Дюкине выглядел правдоподобным.
Как-то в перерыве очередной всесоюзной научно-практической конференции, в углу фойе, курила представительная группка в штатском.
Один из куривших - дородный кавказец - кинул окурок в урну и не попал. К его неудаче, мимо как раз проходил Дюкин.
- Поднять! - рявкнул он.
Южанин под округлившимися взглядами товарищей насупился. Тем не менее поднял окурок и опустил в урну.
- Почему не в курилке?
- Это вы мню? - поперхнулся тот слюной.
- Тябю, тябю, - насмешливо подтвердил Дюкин. - Откуда такой?
- Вообще-то из Азербайджана, - кавказец икнул, заметно было, что так с ним давно никто не разговаривал.
- Оно и видно. Привык там, в окаянном мусульманстве, к свинству, так и сюда приехал своими соплями поганить священную московскую землю? Вот напишу твоему руководству, чтоб взгрели как следует. Кто по должности?
- Министр внутренних дел, - ответили за ошарашенного азербайджанца.
Дюкин, что с ним случалось редко, несколько смутился.
- Что ж ты? До министра дослужился, а попадать не научился. На стрельбище бы попрактиковался, что ли, - буркнул он, отходя. Оставив последнее слово за собой.
Как раз из конференц-зала вышел начальник академии Бородин.
- Кто это? - шепотом поинтересовался у него замминистра внутренних дел Украины.
- Дюкин. Мой зам по строевой. Прислали сверху на усиление.
И, отвечая на понимающие усмешки, добавил:
- Сам боюсь.
Меж тем подошло время строевого смотра. Как во всякой военизированной структуре, в академии велись соответствующие учёты, составлялись графики дежурств преподавателей, изредка проводились зачётные стрельбы, и дважды в год кафедры и факультеты выстраивались во дворе для прохождения строевых смотров.
Убедившись, что все на месте, расходились. Профессура от строевых смотров, как правило, по умолчанию освобождалась.
Но в этот раз Дюкин самолично проследил, чтоб явка была стопроцентной. Даже врачи были предупреждены, что за внезапные заболевания профессуры ответят как за теракт.
- А если у кого геморрой? - съязвил начальник медсанчасти.
- Конечно, геморрой. Еще б не геморрой? И песок из него давно сыпется. Только если это перед смотром случится, я тебя самого в часть отправлю солдатам клистиры ставить.
Упустить возможность дать сражение врагу на собственной территории Дюкин не собирался. В результате вышли все.
Академические "коробки" застыли перед замом по строевой, сзади которого нахохлился другой заместитель, по науке - полковник Игошев.
Дюкин гоголем прошелся вдоль рядов, натренированным взглядом выхватывая нарушения в одежде. "Застегнуть воротничок!.. Подтянуть ремень!.. Академия! Смир-р-на-а!"
Застывшая "коробка" - миг торжества, минута высшего восторга.
И тут Дюкин краем глаза уловил шелохнувшуюся фигуру. То оказался начальник кафедры уголовной политики полковник Машевич. Грузный, одышливый пожилой человек в мешковатой на нем форме. Толстые линзы очков прикрывали слезящиеся, навыкате глаза. Левая, тронутая варикозом нога слегка приволакивалась при ходьбе. Светило уголовно-правовой науки и редкая умница, Герман Эдуардович Машевич оставался сугубо штатским человеком.
- Эй, вы там! - Дюкин побагровел. - Отставить дергаться при команде смирно.
Каре, дотоле покорно молчаливое, затихло выжидательно.
- Это вы мне? - Машевич растерянно покрутил крупной головой и озадаченно переступил ногами.
- Отставить топтаться! - Дюкин подошел к нарушителю. - Команды "вольно" не было. Вы что, в конце концов, полковник или как?
Дисциплинированный Машевич, прикусив губу, постарался, как умел, застыть на месте. Вот только из-за проклятой ноги его всё время тянуло влево.
- Почему нога согнута? - заметил Дюкин.
- Ревматизм, - тихо, стесняясь, признался Герман Эдуардович.
- Ревматизм у него! - громогласно подивился Дюкин. Он уже определился с объектом главного удара. - Полковников они здесь насобирали! В каком интересно инвалидном доме?.. Отставить разговоры! Никто команду "вольно" не давал.
В рядах в самом деле поднялся глухой ропот. К Дюкину поспешно подошел Игошев.
- Это цвет науки!.. С трудом уговорили из института прокуратуры… - горячо зашептал он.
- В строю он прежде всего офицер! - отбрил Дюкин. Сурово оглядел насупившиеся ряды. - Совсем, гляжу, распустились. Напоминаю, вы здесь не каждый сам, понимаешь, по себе. У меня есть установка сделать из вас полноценное боевое подразделение. И уж будьте покойны, я ее добьюсь… Полковник Машевич, выйти из строя!
Багровый Машевич, опустив голову, шагнул, но его повело на стоящего плечо в плечо заместителя - Цаплина.
- Извини, дружок, - пробормотал Герман Эдуардович. Одёрнув китель, он подошел к Дюкину, сделавшемуся совершенно багровым, - Машевич шагнул с правой, здоровой ноги.
Подойдя в упор, Герман Эдуардович, не зная, что делать дальше, затоптался. Дюкин неприязненно выжидал.
Машевич озадаченно оглянулся на Цаплина.
Округлив губы, тот зашептал едва слышно, отчаянно боясь привлечь к себе внимание:
- Полковник Машевич прибыл по вашему приказанию.
Глуховатый Машевич повернулся правым ухом.
Теперь уже зашелестел весь строй:
- Полковник Машевич прибыл по вашему приказанию!
Герман Эдуардович благодарно закивал.
- Прибыл по вашему приказанию, - сообщил он.
Дюкин скривился.
- Отставить стоять как штатская гусеница! Повторим выход из строя. На место шагом марш!
Машевич, опустив взмокшую лысую голову, вытащил из кармана полотняный носовой платок, снял очки и принялся тщательно протирать стекла.
- Отставить заниматься посторонним! - потребовал Дюкин. - Смотреть на меня бодро!
Машевич неспешно водрузил на место очки, посмотрел. Дюкин поёжился. Неуклюжий недотёпа исчез. Из-под очков его прожигал внимательный, холодно-изучающий взгляд.
- Вернитесь в строй, - поспешно разрешил Дюкин. Только теперь он понял, что зашел слишком далеко.
- Гера, пожалуйста! - умоляюще пробормотал Игошев. Но поздно - предел кажущегося профессорского добродушия оказался перейден.
Машевич внезапно шагнул вперед, так что Дюкин едва успел отступить, и, приволакивая больную ногу, направился к центральному корпусу.
- Полковник Машевич, я сказал: встать в строй, а не покинуть его! - отчаянно крикнул ему в спину Дюкин. Бесполезно.
Дюкин повернулся к грозно притихшему каре. Поджал побелевшие губы.
- Что ж, гнилой фрукт лучше сразу долой! Думаю, этому горе-офицеру недолго осталось носить мундир. Остальные продолжим. Подравня-айсь!
- Это теперь без меня, - послышался гортанный голос на другом краю каре, и полковник Арапетян, автор основополагающих трудов по криминологии, отправился следом за другом - тем же маршрутом, махнув подчиненным по кафедре догонять.
Воде, как известно, главное подмыть часть плотины. Дальше хлынет само собой.
- Кафедре ОРД разрешаю разойтись! - объявил полковник Безродный.
После чего, уже без всякой команды, потянулась оскорбленная кафедра уголовной политики.
Дюкин оторопело слизывал кровь с покусанных губ - такого святотатства в его жизни не случалось.
Через несколько минут на плацу остались две "коробки" - слушатели Второго факультета во главе с насупившимися начальниками курсов и адъюнкты первого года обучения.