- Не помню. С памятью у меня неладно, - она прижала морщинистые руки к вискам и повторила мучительно. - Не помню! Не помню!
- Бабушка! - Малыш, настороженно смотревший на обоих, потеребил ее за рукав. - Тебе же нельзя волноваться! - Насупившись, посмотрел на незнакомца:
- Ей нельзя волноваться!
- Простите, - пробормотал Игорь Владимирович и побрел прочь.
Встреча с учительницей потрясла его. Десятки раз в своих фантазиях он встречался с ней, и всякий раз она шумно, во всеуслышание восхищалась своим неуживчивым, но незаурядным учеником. Она должна была восхищаться им, как прежде. Не могла не восхищаться. И вдруг обнаружилось, что он вовсе вычеркнут из её памяти. Будто и не было.
Всякий раз, мечтая об успехе, о грядущей славе, он представлял своих одноклассников и однокурсников, девочек, на которых когда-то заглядывался безответно. И все они представлялись растерянными, ошеломленными его успехом, сокрушенные оттого, что не оценили прежде. А оказывается, для любого из них есть вещи в тысячу раз более важные, чем Игорек Маргелов. И даже стань он и впрямь знаменитостью, поудивляются в меру и снова погрузятся в дела и заботы. И никто из прежних подруг не бросит ради него мужей, детей, дом и не помчится со слезами раскаяния в гениальные объятия. "Да и не к кому бежать-то. Кончился гений, не начавшись", - горько припомнил он.
…В подъезде, как всегда, слышна была музыка.
Сначала Игорь Владимирович решил, что сестра включила запись фортепьянного концерта. Но, поднявшись на этаж, вдруг осознал, что играет она сама. Он даже остановился от неожиданности. За эти годы так привык к бренчанию рояля в соседней комнате, что воспринимал не как музыку, а как шумовой фон.
И вот сейчас, внезапно поняв, что сестра превратилась в отличную пианистку, он стоял и с недоверчивой улыбкой слушал мелодию Лунной сонаты. И так тихо стало на душе его, такая нежность поднялась к сестре, к матери - ко всем им, что терпят его и страдают из-за него. Захотелось броситься к обеим, обнять, сказать что-то ласковое, примирительное.
Неверными руками открыл он квартиру, распахнул дверь в гостиную. Мать вязала, примостившись возле рояля. Она быстро подняла на сына блестящие глаза, и стало видно, что очень ждала его.
- У нас событие, Игорёк, - начала она.
- Мама, не надо, - не обрывая музыки, потребовала сестра.
- Ну почему же? Он ведь твой брат… Мы тебе не говорили. Но сегодня были на прослушивании у Иохиллеса. Он берет её в свой класс, - всё еще изумленно-радостная, шепнула мать. - Сказал, что удивительное, редкое дарование. Ты представляешь?
- Поздравляю, - сухо произнес Игорь Владимирович и вышел. Счастливое состояние гармонии испарилось вмиг. У себя бросился на диван и вгрызся зубами в подушку.
Дверь скрипнула, и мать боязливо протиснулась внутрь:
- Ты не занимаешься, Игорёк?
Игорь Владимирович не ответил. Мать присела на краешек дивана и осторожно, боясь спугнуть, принялась гладить его волосы.
- Знаешь, сынок, - произнесла она. - Ты не сердись, но я, кажется, понимаю, что с тобой происходит. Это очень трудно - смириться, что мечтания завышены. Так бывает с каждым, но у тебя это затянулось.
- Не надо меня обхаживать! - Игорь Владимирович аж взвизгнул от обиды. - И нечего причитать, как над трупом. Завтра же отправлюсь к Марку и начну трубить - от и до, от и до! Ать-два, ать-два! От аванса до получки. Ты ведь этого жаждешь?
Мать заплакала. В раскаянии перевернулся он на спину, дотянулся до её руки.
- Не надо, ма! Ты ж меня, дурака, знаешь.
- Ничего. Это нервы, - мать слабо улыбнулась. - Я ведь перед тобой очень виновата. Вбила когда-то эту дурь в голову. Вот теперь и расхлебываем… Да, Игорек! Посмотри, что нашла, - она вскочила с дивана, подбежала к магнитофону. - Вот, копалась в старых записях… - Она нажала на кнопку. Сначала что-то зашуршало. И вдруг тишину прорезал смех - такой безудержно-радостный и бесконечно чистый, что Игорь Владимирович не сразу узнал его.
- Это тебя на шестнадцатилетии отец тихонько записал, - сообщила гордая находкой мать. - Как ты чудесно смеялся, - вздохнула она.
- Убери. Убери это! - закричал Игорь Владимирович, зажимая уши. - Не хочу!
Перепуганная мать, путая от волнения клавиши, выключила магнитофон, подбежала к бьющемуся на диване сыну.
- Что ты? Что ты? - спрашивала она, готовая вновь разрыдаться. - Ну, посмотри же на меня.
Он поднял лицо, и мать увидела в глазах его жуткую, невыразимую тоску. Она обхватила его голову и крепко, как могла, прижала к себе. Сын обнял ее благодарно и затих.
- Всё уляжется! Поверь, всё непременно уляжется, - беспорядочно бормотала она. - И ты обязательно состоишься. Здесь ли, там. Но - обязательно. Только нужно время и труд. Время и труд.
Потом он заснул, а мать так и сидела на диване, боясь шевельнуться, чтоб не разбудить, заплаканная и почти счастливая.
4.06.73
Рыжий сашка
Когда в обкоме комсомола мне предложили путевку в международный молодежный лагерь в Ереване, я не раздумывал.
В семидесятые - восьмидесятые годы ММЛ, разбросанные по союзным республикам, стали любимым местом отдыха молодежи. Для нас, изолированных от внешнего мира, Закавказье, Прибалтика воспринимались как самая настоящая заграница (каковыми в конце концов и оказались). А уж когда в центре Еревана, среди домов из красного туфа, в открытом уличном кафе попивал я кофе с коньяком и любовался ширококрылыми, беспрерывно гудящими "фордами" и "мерседесами", окончательно убедился - заграничней не бывает.
Позже узнал, что иномарки эти подержанные и присылают их родственники из-за рубежа (в отличие от русских, армяне своих корней не теряют). Но и после этого восхищения не убавилось. Сочетание "подержанная иномарка" в моей голове решительно не укладывалось. В России и за инвалидскими "запорожцами" ломились с заднего хода.
Целый день пробродил я, ошалелый, по главным улицам. Поэтому до молодежного лагеря, разместившегося в гористой, окраинной части города, добрался лишь к концу дня заезда. В лагерной "стекляшке" уже вовсю шло братание, к которому я охотно присоединился.
В молодежные лагеря съезжалась комсомолия со всего Союза. Безупречные заведующие отделами и инструкторы райкомов и горкомов, оказавшись вдалеке от привычных ограничений, превращались в обычных юнцов и девчонок, каковыми, собственно, и были по возрасту, и оттягивались со страстью и удалью, каких в них не подозревали ни секретари-начальники, ни мужья с жёнами. Потому сходились друг с другом легко. Знакомились на брудершафт, и чем больше выпивали, тем больше друг другу нравились. Пили, как водится, пока не иссякало спиртное.
Последнее, что запомнилось в тот вечер, - долговязый парень с депутатским значком, который, ухватив меня за пуговицу (кажется, он за нее держался), страстно объяснял, что после выпивки внутри человека образуются некие алколоиды. И, если немедленно не добавить, они начнут расщепляться и грызть тебя изнутри.
Очнувшись в девять утра, я убедился в его правоте. Расщепившиеся за ночь алколоиды бушевали в голове, покусывали желудок, щекотали гортань, высушивали нёбо и вообще всячески шкодничали, требуя залить их сверху новой порцией спиртного. Отказа не принимали. Да я и не отказывал. Было бы чем.
В джинсах и стоптанных сандалиях на босу ногу поволокся я к выходу из сонного лагеря - опыт подсказывал, что раз построили молодежный центр, значит, поблизости непременно должны были открыть винный магазин.
Он оказался даже ближе, чем можно было надеяться. Прямо напротив лагерных ворот, с другой стороны дороги, стояла дощатая продуктовая палатка с оплетенным металлическими прутьями окошком. А за ним на витрине угадывались пузатые "бомбы" "Агдама", бутылочки портвешка и "Ркацители". О миг желанный! В нетерпении я припустил к палатке. Увы мне! Окошко оказалось наглухо задраено. И ни души. Пустынный асфальт серпантином извивался вдоль безлюдных предгорий.
Оголодавшие, обманутые алколоиды взвыли и с новой силой принялись скрестись изнутри. От безысходности я забарабанил по окошку. Уже готов был хватить булыжником по стеклу и протиснуть руку меж прутьями. Скорее всего, после этого пришлось бы сменить лагерь - молодёжный на исправительно-трудовой. Но судьба не допустила до крайности - внутри послышался шорох. Окошко открылось. Обнадеженный, я сунулся носом вперед и - отпрянул. Из палатки на меня внимательно смотрела конопатая, окаймленная жесткими рыжими волосами русацкая физиономия с бульбой посреди широкого лица.
- Ты еще здесь откуда? - бестактно брякнул я. Обладатель огненной шевелюры задумчиво порылся пальцем в широкой, будто артериальная скважина, ноздре и неспешно, с чудовищным армянским акцентом произнес:
- Зачэм колотишь, дарагой? Стучаться надо, да?
Я даже привстал на цыпочки, пытаясь разглядеть за его спиной спрятавшегося кавказца. Но нет - никого больше не было.
- В смысле, ты кто? - поправился я, тоже, впрочем, невразумительно.
- А ты кто? - резонно отреагировал незнакомец. Вгляделся повнимательней и вдруг зацокал: - Новенький, да? Русский, да? Выпить хочешь, да? Помогу, слушай! Как хорошему человеку не помочь? - Он растекся в неотразимой улыбке.
Я тотчас оттаял - передо мной была родная, истинно русская сострадающая душа. Так я познакомился с Сашкой Саркисьянцем. В Армению Сашка попал ребенком, во время войны. Разбомбили поезд с беженцами. Плачущего среди трупов младенца подобрала армянская семья. Документов при нем не было. Твердо знал малыш лишь своё имя: Саска. Так и остался Сашкой. Но уже Саркисьянцем. К моменту нашего знакомства Сашке исполнилось тридцать пять. За все эти годы из Армении не выезжал. Да и за пределы Еревана выбирался нечасто. Жил в доме приемной матери, холившей его и любившей. Впрочем, Сашку, как я вскоре убедился, любили все. Среди приятелей-армян слыл он за человека доброго и веселого, но со странностями. Быть может, странность его виделась армянам в чрезмерной открытости. (У нас это называется рубаха-парень). А быть может, в том, что он всегда был доволен тем, что имел, и не жаждал большего. Отказался, например, от доходного места в большом универмаге, что выхлопотали для него.
- Зачем оно, слушай? - оправдывался он перед ходатаями.
- В палатке я сам по себе начальник. Друзья заходят, есть где угостить. А что там? Ни воздуха, ни посидеть.
- Там другие деньги, - подсказывали Сашке.
- Э-э! Что деньги? - Сашка презрительно рубил рукой воздух.
Ему нравилось, что вокруг люди. Редкий случай, когда, забежав в подсобку, я не заставал там двух-трех горбоносых южан, что-то степенно обсуждавших за бутылочкой "Кахетинского". И меж ними, смуглыми, небритыми, огненный Сашка - самый шумный, самый гортанный. Будто шальной ветер занес семя одуванчика на садовую клумбу, и проросло оно незаконным желтым цветом меж черными тюльпанами.
Иногда, правда, оказывался Сашка в палатке в одиночестве. Тогда он всеми силами старался заманить меня внутрь, набулькивал стакашек портвешка.
- Не торопишься, нет? Посиди, слушай. Расскажи о России, - заискивающе просил он. - О чем именно?
- Вообще.
Его интересовало всё. Климат, люди, как живут, сколько получают… Я рассказывал. Сашка слушал, прицокивая. Глаза его горели детским любопытством и - неизбывной тоской.
- Россия! - то и дело мечтательно причмокивал он. - Какая жизнь могла быть! Моя жизнь!
- Господи, Сашка! - взрывался я. - О чем ты? На самом деле вы здесь на порядок лучше живете. На порядок! Ты хоть знаешь, что такое давиться в очередях за говяжьими костями? А что делается в колхозах Нечерноземья, рассказать? Как раз только побывал.
Я принимался делиться наболевшим. Сашка мрачнел всё больше. Наконец вскипал:
- Как можешь так говорить? Ты что, турок какой? Это ж Родина. О ней, как о матери, нельзя плохо!
И мне отчего-то делалось стыдно.
- У вас, наверное, снег.
- Какой снег? Окстись. Начало октября! Листопад.
- Листопад! - мечтательно тянул Сашка.
- А здесь что, листопада не бывает?
- Здесь другой. Не русский.
На глаза его навертывались крупные слезы.
- Да в чем проблема, Сашка?! - не выдерживал я. - Съезди наконец в Россию. Сам всё своими глазами посмотри.
- Съезжу, да, - Сашка сразу стихал. - Вот соберусь как-нибудь и съезжу.
- Долго собираться, никогда не выехать! Нечего волынку тянуть. Вместе и поехали. У меня еще неделя отпуска останется. Москву покажу, Волгу.
Я уже представлял, как буду хвастать колоритным Сашкой перед приятелями.
- Или - слабо?
- Да. Надо, надо, - Сашка тушевался. - Но - стыдно, слушай. Как поеду?
- Что стыдно?! Кого? - загорячился я.
Но, поостыв, понял. Сашка обречен был оставаться чужим среди своих и своим среди чужих. Среди приютивших и вырастивших его армян выделялся экзотической внешностью. В России вызывал бы хохот жутким, несовместимым с бульбой акцентом. И эта ситуация мучила болезненно стеснительного Сашку.
- Чего не женился до сих пор? - переводил я разговор.
- О! Это-то, - Сашка по-армянски закатывал глаза. - Не случилось, слушай. Армянин женится на армянке. Еврей на еврейке. Русский на русской должен, да? Вот съезжу на Родину. Может, там найду.
Как-то с очередного похмелья мы сбросились, у кого что осталось, и меня делегировали к Сашке. Палатка по обыкновению была закрыта. Я привычно обошел ее сзади и условным стуком постучал в дверь. В подсобке, на поставленных на попа ящиках сидели два щетинистых, остролицых армянина. Меж ними на цементном полу стояла початая бутылка "Алиготе".
- Понимаешь! Сын у него родился, - протягивая мне три "бомбы", Сашка кивнул на одного из гостей.
Должно быть, черт меня дернул. Я раскупорил одну из купленных бутылок, разлил портвейн по стаканам. Подражая Сашке, провозгласил:
- За твоего наследника, дарагой!
…И я пропал. Искать начали через час. Остервеневшие собутыльники колотились в запертую палатку, но так и вернулись ни с чем, матеря меня нещадно. Обеспокоились позже, когда не явился к ужину. Наутро, отсчитав сутки с момента исчезновения, сообщили в милицию. Приехала опергруппа. Опрашивали, суетились. Говорят, даже собаку по следу пускали. К концу дня за меня стали пить не чокаясь.
Разыскал пропажу толстый черноусый участковый, знавший в округе всех и всё про всех. Он сопоставил исчезновение отдыхающего с пустующей палаткой. И пошел по дворам, где праздновалось какое-нибудь событие. За третьим по счету праздничным столом обнаружился бодрый тамада Сашка. Рядом, на одеяльце, под грушей, лежал я. Совершенно осоловелый, поскольку при каждом новом тосте гостеприимный хозяин приподнимал мою голову и - вливал. Впервые в жизни появление участкового я воспринял как избавление. Отдыхающие в лагерях и на турбазах подобны бабочке-однодневке, жизнь которой отмерена от рассвета до заката. На отдыхе всё свершается с иной скоростью, чем в повседневной жизни. То, что там тянется месяцами, годами, десятилетиями, здесь вмещается в дни и часы. И каждый день и час перенасыщен страстями и событиями. Влюбляются, ревнуют, изменяют, страдают от измен, утешаются с другими, наконец, едва прикипев друг к другу, расстаются. И хоть дата окончания смены известна заранее, подступает она всегда неожиданно.
О предстоящем отъезде я сообщил Сашке за сутки. Веселые глаза его притухли. Но тут же вспыхнули свежим азартом.
- Надо, слушай, отвальную! - с гордостью выговорил он заковыристое словцо. - Или мы не русские? Поедем на рынок. Так, да? Отберем баклажан там, зелень, прочее всякое. Сам выберу, чужому доверить нельзя. Мясо особенно! Замочу! Знаю, как надо.
- Чего тут знать? В уксусе!
- Уксус?! - Сашка оскорбился. - Глупый ты человек! Баран просто, а не человек. Уксус - смерть шашлыку. В вине. Но - тоже не всякое. Знаю какое. Сам и дерево под уголь подготовлю. Негодное дерево - всё насмарку.
Я вновь прошелся с шапкой по кругу. И после обеда мы с Сашкой сели на рейсовый автобус и поехали с гор в долину - на Ереванский рынок. Маленький ПАЗик лениво пылил по дороге. Остановок он, похоже, не ведал. Просто притормаживал, когда кто-то поднимал руку. Входящий непременно здоровался со всеми, перекидывался несколькими фразами с Сашкой. Здесь его знали все. Выходящие обязательно прощались.
Сидевший на заднем сиденье старик вдруг что-то прокричал. Водитель остановил автобус. Старик вышел. Он уже скрылся за домами, а автобус продолжал стоять. Через пять минут я потеребил Сашку за рукав:
- Чего стоим?
- А! Пошел племянника поздравить с сорокалетием. Скоро вернется. Ничего. Отдыхай, слушай!
Вернулся ушедший еще через десять минут, вновь громко прокричал, - похоже, передал привет водителю, - и автобусик покандыбал себе дальше. За всё это время никто не выказал нетерпения. Кроме, понятно, меня.
Деньги за проезд, как я заметил, кидали на кожух рядом с водителем. Там же катался куцый рулончик из билетов. При выходе я хотел оторвать два на память. Но Сашка успел ухватить меня за рукав и удержать от бестактности:
- Обидишь, слушай!
Ереванский рынок благоухал запахами и рокотал разноголосьем. Войдя в центральные ворота, Сашка преобразился. Дотоле мягкий и неспешный, он вдруг сделался нетерпелив и скандален. Его привизгивающий фальцет напрочь забивал низкие голоса торговцев. Надо было видеть, как он покупал. Перебирал зелень, потирал ее, подносил к носу, принюхивался, хмурясь, отбрасывал и хватался за следующий пучок. Услышав цену, громко, презрительно ухахатывался, взбрасывал руку: "Э-э!" - собираясь отойти. Продавец удерживал Сашку и предлагал назвать свою цену. Сашка нехотя называл. Теперь уже продавец произносил: "Э-э!" - И всё начиналось сначала. Горячий спор шел на копейки. Я хотел вмешаться, но вовремя уловил главное: оба - и продавец, и покупатель - наслаждались процессом. Наконец они ударили по рукам и расстались, преисполненные уважения друг к другу.
- Теперь мясо, баклажаны! Потом гранат не забыть, - азартно объявил Сашка. Через три часа я, оглушенный и безразличный ко всему, едва передвигал ноги. Сашка же оставался светел, бодр и лучезарен. С рынка уходил неохотно.
На другой вечер вся наша сдружившаяся команда собралась в отдаленном углу лагерного сада, где уже вовсю трудился Сашка.
У раскидистой яблони догорал костерок. На длинной скамейке рядком стояли благоухающие, прикрытые крышками металлические миски. На подносе грудилась стопка армянских лавашей - тонких, как блины, пахнущих свежей коркой.