Он, как заправский агент-наблюдатель, вооружился прескучной купленной на вокзале местной газетой и совершенно скрылся за развернутым листом, испещренным мелкими объявлениями о продаже муки и мыла. Наблюдение не очень давалось ему. Настроение было скверное. Надежд застукать Мумозина было мало. Танина история… Может быть, возлюбленный и убийца - вовсе не одно и то же лицо? И вовсе не Глеб, как независимо друг от друга решили они с Леной? Глеб был у Тани той ночью или нет? Кто тогда пел за Мариночкиной стеной? И пел ли вообще? Кого еще мог выгораживать Геннадий Петрович? Вопросы отпочковывались друг от друга с бешеной скоростью. Все смешалось в мыслях Самоварова, и иногда ему казалось, что высунулся-таки рядом, подразнил среди бестолковой мешанины тот именно хвостик, за который потянуть… и в эту как раз минуту он вдруг обнаруживал себя свернувшимся калачиком на зеленой тверди проклятого дивана. Пах диван пылью и плесенным подземельем, на нем виднелись имена, адреса и изречения зрителей, нанесенные шариковой ручкой. Черт, неужели заснул? Хорош Штирлиц! Он же сидел, газету читал - почему лежит? Самоваров снова садился и снова скоро падал и замирал калачиком, будто опившийся сонной травой. Но однажды сквозь дремоту и одурь до его сознания добрался долгожданный сигнал - знакомые очертания царско-робинзоновской шапки. Владимир Константинович Мумозин собственной персоной подошел к кабинету, взялся за дверную ручку, оглянулся по-птичьи быстро и исчез за дверью. Самоваров воспрял с дивана: "Попался! Теперь не отвертишься!"
Войдя в кабинет, он увидел уже сидящего в гостевых креслах взъерошенного завпоста Шереметева. Эдик выпучил глаза в сторону Самоварова, прижал толстый палец к толстым губам и кивнул в глубину кабинета. Оттуда доносилось бормотание телевизора. Владимир Константинович приник к экрану. Рядом виднелись квадратные плечи и фиолетовая голова Ирины Прохоровны. Самоваров фыркнул и демонстративно громко шаркнул ногой.
- Здравствуйте! - внятно сказал он. Ирина Прохоровна возмущенно содрогнулась и прошипела:
- Тише! Никита Сергеевич говорит!
- Хрущев? - удивился не вполне проснувшийся Самоваров.
- Нет, - пояснил громовым шепотом Эдик из своих кресел. - Этот… Забыл его фамилию… Тот, у которого всегда полотенце на шее.
Самоваров догадался:
- А, так это КВН идет! Есть такая команда, с полотенцами…
Ирина Прохоровна бросила в его сторону взгляд, тяжелый, как кирпич. Самоваров прокрался к Эдикову креслу и только оттуда увидел в телевизоре Никиту Михалкова. Тот действительно был в смокинге и в кашне и обучал народ национальной гордости. Мумозин впивал изображение режиссера и лихорадочно почесывал то нос, то ухо. К счастью, сюжет оказался коротеньким. Мумозин выключил телевизор, вернулся к действительности и шумно вздохнул:
- Да! Духовность России под угрозой. Истинное искусство оплевано - наше, родное, реалистическое. Бал правит бесовщина. Но здесь! - Владимир Константинович хлопнул небольшим кулаком по столику с чайным прибором. - Здесь бесовщины быть не должно! Это напрямую вас касается, господин Шереметев! Если вы сдадитесь, чужебесие зальет всё!.. Ваше сообщение убило меня. И это в русском реалистическом театре!
Из дальнейшего прояснился сам факт чужебесия. Оказывается, два актера, крепкие реалисты, прибывшие в прошлом месяце из Абакана и органично влившиеся было в труппу (оба безобразно запойные), внезапно вчера вечером выехали неизвестно куда из Ушуйска и прихватили с собой настольную лампу, две подушки и два матраса со служебной квартиры. Самоваров узнал, что таких квартир у театра целых пять, и они регулярно загаживаются и обкрадываются кочевыми мастерами психологизма. Однако такого наглого воровства, как нынче ночью, не было уже года полтора. Эдик долго томился под градом упреков Мумозина, но затем вскочил и стал орать, что он не может один за всех работать, что за матрасами и артистами должны следить завхоз и директор, а эти двое давно завязли в Москве, разыскивая брюссельские кружева для бедолаги Отелло.
- Вы сами, господин Мумозин, должны были предполагать! Они же вчера по пьянке чуть не сорвали представление! - вопил Эдик.
- Спектакль, господин Шереметев, спектакль, а не представление! - зарыдал Владимир Константинович. - Когда же вы научитесь верно говорить!
От вульгарных терминов Эдика Мумозина скорчило, как от кишечной колики. Но Эдик был прав: двое из Абакана еще вчера могли бы попасть под подозрение, потому что явили свою бесовскую сущность. Они отодрали со стены приказ за подписью художественного руководителя, где порицалась их малохудожественная игра в пьяном виде, и не только всенародно порвали его, но и долго топтали ногами, ненормативно бранясь. Почему бы тогда не насторожиться? Сейчас же было нельзя вернуть ни лампу, ни матрасы, ни фраки из "Последней жертвы", в которых и бежали негодяи.
- Если заместо них вы кого вводить в "Жертву" захотите, - посоветовал Эдик, - то от "Дурочки" хорошие костюмы остались! Неношеные почти!
- Там же Лопе де Вега! А тут Островский! - снова закатил глаза Мумозин. - Когда же вы…
Эдик махнул рукой:
- Какая разница? Один хрен!
На такую неделикатность отозвался даже, тоненько звякнув, кофейный сервиз для почетных гостей, запертый в мумозинском шкафу. Сам Мумозин и Ирина Прохоровна сделали гневные вздохи, и, не дожидаясь их реплик, Эдик выскочил из кабинета. Жаркие речи о реализме и бесовщине обрушились на Самоварова.
- Послушайте, - прервал Владимира Константиновича Самоваров, - вы мне надоели! Чего вы мне тут плетете про Вампилова, матрасы и Немировича-Данченко? Я не хочу говорить про Немировича, я хочу про Шекспира. И про стулья. Где мой договор? Где аванс?
Владимир Константинович мигом померк и ухватился за свою бороду, как утопающий хватается за соломинку. Несколько минут сидел он так, собирался с силами и мыслями, и наконец из глубин его существа стала дыбиться и катить привычная волна горделивого величия. Он выпустил смятую бороду и надменно заявил:
- Так, понятно! Деньги!.. Да как вы можете говорить о деньгах, когда…
Пока Владимир Константинович придумывал, что "когда", он громко свистел ноздрями, и выглядело это, будто он волнуется.
- … Когда театр содрогается, - наконец вывернулся он, - когда талантливая актриса ушла из жизни, и ничто не может… денег мало! денег нет! сказка на носу… похищено имущество…
- Два матраса? Вы опять? - возмутился Самоваров. - Нет уж, говорите прямо: будет Отелло сидеть на моих стульях или нет? Я у вас уже вторую неделю торчу. Потрудитесь оплатить хотя бы издержки этого моего нелепого визита.
Мумозин снова впился в спасительную бороду и так задышал, что Ирина Прохоровна пришла ему на помощь.
- Вы отдаете себе отчет? - начала она глубоким, скрипучим, виолончельного тембра голосом. - Вы отдаете себе отчет, что вы разговариваете с художником! Который раним, который работает не долотом, как вы, а сердцем! Когда приходит беда, это чуткое сердце отзывается на всякую грубость, бестактность. Успокойтесь! Месяца через два наша обновленная труппа (а мы безжалостно расстаемся с теми, кто не выдержал высочайшего уровня требований художественного руководителя!) вернется к Шекспиру… Тогда получите и стулья, и деньги!
- Черта с два, - ответил Самоваров.
"Вон отсюда - больше ни ногой, - решил он. - И Настю надо забирать. Надуют, поганцы". Ему захотелось схватить Владимира Константиновича за грудки, как делал это Геннаша Карнаухов. Хорошо еще было бы бросить в него чем-нибудь чувствительно тяжелым. Самоваров даже во время беседы присмотрел для этой цели на полке какой-то черненький бюстик. Остановило только внезапное недоумение: а бюстик-то чей? Вроде с бородой. Для Чехова борода широка, для Островского слишком козловата. Вот для Шекспира в самый раз, но Шекспир должен быть плешивый, а у этого что-то надо лбом топорщится. И на носу неровность какая-то, похоже на кусочек очков. Все-таки Чехов? Нет, борода широка… А с незначительных персон, кажется, бюстиков не делают. Может быть, это сам Мумозин? Он свои изображения любит. Тогда почему бюстик на полке, а не на видном месте? Или Немирович-Данченко был с козловатой бородой? Утонув в тине дедукции, Самоваров позорно капитулировал и в ответ на очередную тираду Ирины Прохоровны внезапно спросил:
- А бюстик чей? Вон там у вас?
- Гоголя, - удивленно ответила она.
- Нет, Гоголя я вижу. Пониже Гоголя, поменьше, темненький такой.
- А! Это Грибоедов!
Ирина Прохоровна сняла с полки бюстик и стерла с него пыль своей крупной шершавой рукой.
- Как Грибоедов? Он же с бородой! - не поверил Самоваров.
- Почему с бородой? Просто скульптура сделана в экспрессивной манере. Грибоедов, он самый! Посмотрите, вот и очки намечены - тут, где нос.
Самоваров взял бюстик и нашел на носу бороздку, напоминающую укус. Козловатой бороды вблизи действительно не нашлось, просто подбородок был тяжелый и энергично корявый. На плече бюстика было награвировано: "Вовка! Попутный ветер в спину! 1979 г."
- Это Владимиру Константиновичу в Находке подарили. Там его чрезвычайно ценили, - пояснила Ирина Прохоровна.
Самоваров всмотрелся в непроглядно черное лицо чугунного незнакомца и ничего не нашел лучшего, как сказать:
- В самом деле Грибоедов!
Он рассеянно поставил бюстик среди немытых чайных чашек и вышел, не попрощавшись. На него накатила тяжелая тоска. "Зачем я не уехал отсюда в первый же день, как только психологизмом запахло? Одни убытки, одна головная боль! - рассуждал он. - Сумасшедший город, сумасшедший театр. Настя там, в Нетске, захочет ли в самом деле выходить за меня? Или это просто ушуйское наваждение - здесь ведь все сумасшедшие. Если не захочет, что я буду делать? И зачем мне вся эта путаница непролазная? Зачем Отелло? Зачем Таня?"
Он дошел до конца коридора и стал открывать дверь, через которую обычно попадал на лестницу и затем в свой цех под крышей. Но сегодня дверь была почему-то заперта. Самоваров подергал ее так остервенело, что даже ручка ее ослабла на ржавых гвоздях и стала отделяться от доски. "Ну вот, все сговорились", - злобно пробормотал он. Дверь смеялась над ним всеми своими сморщенными окаменелыми потеками, оставшимися от давних покрасок. За дверью, в неведомой глубине гудел неблаговоспитанным матом далекий голос Эдика Шереметева: завпост сожалел, что беглые абаканцы не прихватили вместо вонючих матрасов выдающиеся шубы царственной четы. Серый день вовсю разливался печалью и жалобами. Со всех сторон подавали голоса тазы, корыта и ведра, которые принимали на себя удар дружной весны. Самоваров послушал минутку Эдика и тазы, круто развернулся и пошел другим путем, к парадной лестнице. Пришлось миновать фойе. В ряду тамошних улыбок зияли целых три дыры - там, где были прежде портреты несчастной Тани и двух сегодняшних беглецов с матрасами. На сцене шла репетиция "Принцессы на горошине", Самоваров расслышал вдохновенные вскрики Шехтмана. Перекатывался матерый баритон вечно юного Геннаши. В пустых зрительских креслах кое-где сидели актеры, не занятые в сцене, а по фойе с сигареткой (Шехтман после болезни не терпел табачного дыма) прохаживалась Мариночка Андреева со своим бюстом и жилистыми ногами. Она устремила на Самоварова желтый, жестокий взгляд и весело окликнула:
- Эй, художник из Нетска! Почему хмурый? Не идут делишки?
Самоваров тотчас пожалел, что не захватил с собой от Мумозина бюст Грибоедова. "Чертова сколопендра! - поморщился он. - Как они мне все надоели! Хорошо, что билеты взял - уеду и Настю увезу!" Вид Мариночки, то, как она чесала ногу о ногу, как улыбалась ядовито, раздражили его до крайности.
- Привет, Кассандра! - сказал он зло и внятно. - Ваши-то делишки разве идут? По-моему, ерунда одна. Например, дача ложных показаний. Это чревато, знаете ли…
Самоваров и сам не знал, как выскочили из него эти "ложные показания" - должно быть, вместе с фонтанчиком желчи; от одной ухмылки ядовитой Мариночки вся муть неудачного дня в нем взбурлила, скользкий, не дающийся хвостик истины снова мелькнул, и сама Мариночка мелькнула - совсем другая, визжащая, та, что была в "Кучуме" во время драки. А уж эффект его слов вышел поразительный - Мариночка поперхнулась на вдохе. С ее лица сбежал субтропический загар и оставил только сумеречную зелень.
- Что? Кому? Какие показания? - пролепетала она, изображая удивление. А Самоваров понял уже, что в точку попал, хоть не метил специально. Теперь бы только не потерять инициативу!
Сигаретка вывалилась из Мариночкиных пальцев. Актриса стиснула руку Самоварова костлявыми пальцами и потащила в угол фойе, туда, куда сдвинуты были днем подобия пляжных раздевалок с фотографиями Мумозина в разных ролях. За раздевалками скрывался диван-кровать, более других пострадавший от зрителей, с крестообразным хулиганским разрезом на боку. Из разреза висели нитки и выглядывала мешковина. Мариночка толкнула Самоварова на диван и спросила бессильным голосом:
- Что вы такое сейчас сказали?
Самоваров до этой минуты не был вполне уверен, что Мариночка врала Мошкину, а главное, его умственные построения относительно единственного возлюбленного были весьма шатким. Лена тоже вполне могла ошибаться, невзирая на свой ум, интуицию и здравый смысл. Но теперь, когда он видел такую беспомощную Мариночку, когда он узнал эту вялую дрожь страха! Она боится! И она кричала в "Кучуме": "Не троньте его!" И значит… "Ай да Кульковский! Откопал себе сокровище - ай да Лена!.. Ну да, это же элементарно, стоит вычислить или угадать правильно - потом все само собой наружу пойдет, - соображал Самоваров. - По-настоящему следы путать и прятаться эти дети Мельпомены не умеют - да и не прячутся. Не знает только никто, где искать. Ай да Лена! Со своей периферийной ветхозаветной моралью ловко умудрилась в самую душку попасть. Да и я, в общем, не подкачал… Значит, Глеб? Как жалко… Но стервозочка эта здесь при чем?"
Стервозочка, вся зеленая, нервно ежилась.
- Мошкину ты наврала, - сказал Самоваров, вдруг легко почему-то перейдя на "ты", - что Глеб Карнаухов в ту ночь был дома. А он уходил. Ведь хорошая слышимость в хрущобах?
Мариночка сощурилась и на его "ты" мигом среагировала:
- Все говорят, что тебя Кучумов нанял - Геннашу отмазать хочет. Ну, и что? Докопался? Обрадуется Кучумов? Этого он хотел? А Геннаша этого хотел? Или ты это пойдешь продавать тем, кто Кучумова топит?
Никакого этого у Самоварова не было. Но что значит в точку попасть! Сразу стало казаться, что есть.
- Как ты противно выражаешься, - покачал головой Самоваров. - Нанял, продавать! Тебе не приходит в голову, что есть такие понятия, как истина, справедливость…
- Справедливость! - взвилась Мариночка. - Где ты видел справедливость? Все нанимаются и продаются, и ты в том числе. А слов любых вагон намолоть можно!
- Конечно. Ты и намолола вагон. Наврала Мошкину. Тебя-то кто нанял? Зачем? Просто так ты врать бы не стала. Так какие ко мне претензии?
Мариночка лихорадочно зашарила по карманам - оказывается, где-то и карманы помещались в той тесной шкурке, что была ее платьем. Извлекла она только зеленую зажигалку.
- Курить у тебя есть? - сварливо спросила она.
- Не курю.
- Ах да, конечно! Ты правильный и справедливый. Не куришь, не пьешь, спишь только с женой. По понедельникам и пятницам. Бережешь себя дорогого.
- Я не курю, потому что некогда в меня стреляли, и довольно успешно. Я нездоров. Теперь и самому противно, что курил.
Мариночка удивилась:
- Правда стреляли? В тебя? А я думала - так, болтают. Сказки Кульковского. Он ведь всегда врет. Ну, если ты такой справедливый и героический, тогда скажи: "Меня те наняли".
- Ни те, ни эти. Меня нанять нельзя. А ты теперь скажи, зачем врала.
Она поиграла зажигалкой, облизала губы. Зелень на ее щеках начала заливаться смуглотой.
- И меня не наняли, - сказала она. - Лучше б наняли! Но я сама. Пусть, пусть, пусть ее не будет. И поделом. И слава Богу. И забыть. Ты про справедливость говорил - так вот она!
- Потому что ты уже играешь ее роли?
- Играю. Но это просто кстати. Главное, ее нет.
Самоваров с удивлением разглядывал Мариночку. Он всегда предполагал, что женская ненависть помельче.
- Если не роли, чем же она так тебе мешала? - спросил он.
- Мешала! Мешала! - огрызнулась Мариночка. - Любишь справедливость, а спрашиваешь! Почему вдруг все ей? С какой стати? Мы ведь вместе учились в Нетске, только мы с Лешкой тремя годами раньше кончили. Она серенькая была, никакая совсем. Ее даже отчислять собирались на первом курсе. И вдруг является звезда, и все - кто тихо, кто громко - сходят с ума: "Ах, Таня!" Все укладываются у ее ног неопрятной кучей. Да не хотела, не хотела я ее ролей! Я своих хотела! Но куда там: "репертуар строится с учетом дарования Татьяны Пермяковой". Идиот Шехтман! Мумозин идиот! И меня вечно на ее роли во второй состав назначали. Я рядом с ней быть не хотела, но приходилось. И очередной идиот: "Мягче, мягче тон, Мариночка! Вот Таня…" Я должна была быть, как Таня! Мы ведь с ней очень похожи были.
Самоваров изумленно стал присматриваться к смугло-смолистой Мариночке.
- Что смотришь? Не похожа? - улыбнулась она. - Значит, не зря старалась. Похожи, похожи - рост, фигура - как сестры, со сцены особенно! Я даже волосы перекрасила, чтоб на нее не походить - вот, гляди! У нее были такие же точь-в-точь.
Мариночка наклонила к Самоварову угольно-черную голову, раздвинула пряди, и стала видна светлая русая полоса у пробора. Самоваров знал: женщины жаждут всегда подблондиниться. Такая окраска - наоборот, назло - его поразила.
- Да что роли! Ерунда! - Мариночка снова спутала черные волосья. - Я ведь могла куда-нибудь уехать и звездить почище Тани.
- Но не уехала же - почему?
- Не уехала. И не уеду. Теперь уж точно ни за что не уеду. Почему? Потому!.. Когда та свадьба треклятая расстроилась, ты знаешь, что Глебка со мной жил? Я даже Лешку тогда выгнала. Лешка не пропадет, Лешка зайчиком по койкам скачет. Это у меня он смирный. Насколько я захочу.
- Ну, и?
- Ну и жил Глеб со мной. Три месяца. А потом пошел ей что-то доказывать и доказывает до сих пор. Вот и все. Пришлось Лешку назад брать.
"Собственница оголтелая. Задело, что и здесь Таня ее обошла. Не влюбилась же она в этого Глебку на самом деле?" - недоумевал Самоваров, хотя подозревал, что никаких закономерностей для влюбленных женщин, даже таких ядовитых, как Мариночка, быть не может.
- Я тебя видел вчера в "Кучуме", когда драка была, - сказал он наконец. - И, кажется, начинаю понимать, зачем ты Мошкину врала.
- Ага, сообразил, кто меня нанял? Прекрасно. И не лезь. Ее ведь уже не вернешь, она не существует. А я есть - вот, хоть пощупай. И он есть.
- А не боишься, что твое вранье не поможет?
- Боюсь. Но больше я для него ничего не могу сделать. Могла бы - сделала.
- Значит, Глеб уходил той ночью?