Дездемона умрёт в понедельник - Гончаренко Светлана Георгиевна 20 стр.


- У Альбины, - с торжеством в голосе объявила Лена. Она была уверена в точности своих сведений, будто при этой ночевке присутствовала лично. - У Альбины ночевал! Явился наконец-то! А куда ему еще идти? Он ведь до последнего все рассчитывал, что Таня к нему вернется. Все бегал за ней и орал: "Ты мне жена! Ты со мной должна!" А чего она ему должна? Сам научил, что не должна никому и ничего. А Альбина все-таки с ним двадцать пять лет оттрубила. Даже морды у них одинаковые стали, и жил с ней хорошо. А с Таней неладно, хотя молодился, от полу отжимался для стройности, на лето штанишек себе накупил коротеньких, модных. А они, штанишки эти, все равно на нем сидят, как семейные. И морда, как у Альбины - точь-в-точь…

"Ладно, - решил про себя Самоваров, - тут уже начались бабьи разговоры, поеду-ка я. Нечего время терять!"

Настя посмотрела на него умоляюще, ей казалось, что вот-вот - и откроется устами всеведущей Лены истина. "Что за напасть!" - привычно уже подивился Самоваров. Настя отшвырнула в сторону желтую тетрадку, налетела на него и зашептала на ухо:

- Не уходи никуда, слышишь? Разве не видишь, сейчас она скажет! А билеты завтра купим, куда спешить?

Молодые всегда беззаботны, но, Самоваров, человек старой закалки, предпочитал синицу в руке - и билет в кармане. Накануне, вернувшись из "Кучума", они долго обсуждали этот вопрос, мнения разделились, и Самоваров сумел настоять на своем.

- Вот ты мне все и расскажешь, - так же шепотом ответил он. - Только внимательно слушай, в этом деле главное - нюансы, стоит что-то забыть - и каюк!

- Ты надо мной смеешься! - возмутилась Настя. - Я серьезно…

- Ну, ладно, дружок, не обижайся, - примирительно сказал Самоваров. - Не сердись. Я скоро вернусь, и мы с тобой хорошенько все обсудим. Идет?

Настя принужденно кивнула.

Вокзал города Ушуйска выглядел менее привлекательно, чем театр: к изящному приземистому зданьицу времен инженера Овцы-Овцеховского был пристроен большой и неуклюжий бетонный куб - типичная халтура времен застоя. Кассы помещались в кубе. Самоваров почти простил этому сооружению его архитектурные пороки, до того здесь было малолюдно. Единственный плюс железнодорожного тупика! Зато касса не работала. В окошечке красовалась записка женским почерком: "Обед с 13.30 до 14.30". Самоваров подоспел как раз к обеду. Он уныло поинтересовался, есть ли очередь в кассу, и на его клич отозвалась суровая старуха. Она посоветовала держаться пока за ней, а потом еще подойдут женщина в желтой шапочке и мужчина, наряд которого старуха не запомнила. Самоваров чертыхнулся про себя, но решил не отступать. Если у него будет билет в кармане, то ничто уже не удержит его в ненавистном городе. Стулья Отелло явно накрылись медным тазом, Настя работу закончила, убийца Тани… Зачем ему Таня?

Самоваров купил местную газету и устроился в первом ряду железных кресел для ожидающих. Кресла были новенькие, продвинутого дизайна, но страшно неудобные. "Точно на унитазе сидишь, - сморщился Самоваров. - И дыра даже сделана посередине. И спину холодит. Чего доброго, посижу тут и слягу, как Кульковский". Газета тоже попалась неинтересная. Самоваров надеялся почитать жареные враки по ушуйскую Мерилин Монро и про лишайники, попорченные Кучумовым, но в газете не нашлось ничего, кроме объявлений и перепечатки громаднейшего интервью с малоизвестной голливудской звездой. Лицо у звезды было такое же незапоминающееся, как одежда мужчины из очереди в кассу. Почему эта особа оказалась в центре внимания районной прессы, осталось неясным: уроженкой Ушуйска она была вряд ли. Самоваров скучливо читал объявления о продаже подержанных машин и шуб и почти задремал. Сну помешала какая-то вокзальная служащая, которая не спеша пересекала зал, держа в руке тарелочку с сосисками. Она вдруг увидела знакомую. Знакомая сидела через кресло от Самоварова и, как выяснилось, ожидала электричку на Савостино. У служащей с сосисками в Савостине жила тетка, и родня мужа жила там же, и глубоко пьющий двоюродный брат. Минут за шесть оживленного разговора двух женщин Самоваров узнал всю савостинскую подноготную, все тамошние новости про похороны и рождения, а также много замечательных подробностей личной жизни обеих собеседниц. Он хотел было встать и пойти поискать место поспокойнее. Однако перспектива обживать и греть своим телом еще одну железяку, прикидывающуюся креслом, показалась ему вредной для здоровья, и он решил немного потерпеть. Не будет же эта беседа продолжаться вечно! Сосиски совсем остынут.

Он заслонился от ненужной информации развернутой газетой и зевнул. Женщины все стрекотали. Теперь речь шла о тяготах непосильного труда дежурной по вокзальным комнатам отдыха - дама с сосисками оказалась именно такой дежурной. Она жаловалась то на отсутствие постояльцев, то на их усиленный наплыв и рассказывала про каких-то экзотических восточных торговцев. Торговцы, все на одно лицо, жили на вокзале три дня, страшно шумели и целыми днями перебирали содержимое громаднейших своих баулов, туго набитых колготками, бюстгальтерами и пиротехникой. Зубы у них были золотые все до одного.

- Чего не насмотрелась ты, Анна, - завистливо вздохнула савостинская жительница.

- Не говори! - согласилась Анна. - Кого-кого не перевидала! Вон в прошлый четверг артист у меня ночевал.

- Какой артист? Кино?

- Зачем кино? Нашего театра. Но известный, все главные роли играет.

Самоваров чуть не выронил из рук газету и не показал дамам свое ошарашенное лицо. Ведь ночь прошлого четверга - это как раз ночь Таниного убийства! А кто главные роли у нас играет?..

- Прибежал в одиннадцатом часу, - беспечно продолжала Анна, - и с порога сразу: "Разбуди меня в пять!" Стало быть, к московскому поезду ему надо, что в шесть десять. "Пожалуйста, - говорю, - давайте ваш билет". А билета-то у него никакого и нет. Я ему: "Не могу никак в наши комнаты вас пустить. Вот если б у вас билет был, или застряли по транзиту… А так не положено: у нас не гостиница". Он побурел весь и заявляет: "Я ведущий артист драматического театра. Завтра мне очень надо одного человека в Москву проводить, на тот поезд, что из Иркутска идет. А я устал, как собака. День такой трудный выдался! Сейчас только роль отбарабанил - даже в боку колет. Мне рано утром провожать надо, а дома сам я не встану, не проснусь. Сплю страшно крепко". Я в него вгляделась - вроде знакомое лицо - и спрашиваю: "Извините, а это не вы Ромео играли в восемьдесят первом году? Я тогда в восьмом классе училась, нас водили на постановку, и мне так понравилось!" "Я", - отвечает. - "Я вас узнала, хоть и сдали вы сильно: поправились, да и лицо у вас такое морщавое. До чего все-таки у вас, у артистов, работа трудная!" Ну, повела я его, конечно, в комнаты, оформила, как следует, койку показала - он упал тут же, чуть не в шапке, и захрапел. Так и храпел всю ночь, пока я его к поезду не растолкала.

Вот оно что! Вот где Геннаша ту ночь провел! Знал ведь, что Таня утром в Москву уезжает - она сама его билетом дразнила. Решил подкараулить ее, в поезд не пустить - это на него похоже. Придумывать хитрые штуки он не мастер: дал бы кому-нибудь на перроне в глаз, билет бы Танин порвал, наскандалил бы. Что-то в этом духе он задумал и побежал еще вечером на вокзал. Но ведь это значит, что у Геннаши алиби! Тогда какого же черта он напускает туману?.. Драгоценная Анна, тащить ее надо к Мошкину или Мошкина сюда тащить!

Самоварова даже в жар бросило от очевидности истины, прямо перед носом вынырнувшей из путаницы и мрака. Вот оно, вот оно!.. Если Геннаша на вокзале ночевал, а признаваться не хочет, это значит… Что значит? Нет, успеем к Мошкину! Самоваров выглянул из-за газеты. Что это за Анна? Нестарая, румяная, вполне сметливая на вид… Вот бы влезть невзначай в эту бабью беседу, порасспросить! А можно и вспугнуть. Наконец, Самоваров решился, опустил газету и спросил:

- Извините, а у вас в самом деле переночевать здесь можно? Я имею в виду, в кровати, по-людски, а не на этих жестяных сковородках… Видите ли, я тоже из театра…

Самоваров произнес все это так невпопад и таким неубедительным развязным тоном, что обе собеседницы разинули рты, а у Анны сосиски угрожающе поползли с тарелки. Первой нашлась подруга из Савостина.

- Вы тоже артист? - пискнула она.

- Нет, я дизайнер. Художник по мебели, - объяснил Самоваров. Он уже вполне овладел ситуацией, и голос пошел теплый, располагающий. Он наплел что-то про свой завтрашний отъезд, про то, как трудно живется творческим работникам (почти как дежурным по вокзальной ночлежке) и добрался наконец до ночевки Карнаухова.

- Значит, Геннадий Петрович у вас в прошлый четверг был? - сказал он загадочным, приглушенным голосом. - А ведь в ту ночь жену его убили.

- Да вы что! - разом вскрикнули обе дамы.

- Разве вы не слышали ничего? Газет, что ли, не читаете, радио не включаете? Столько шуму было!

- Я слышала, - припомнила Анна. - Задушили актрису. Только фамилия другая. Не Карнаухова.

- Так артистки фамилии никогда не меняют! Завсегда на девичьей. Они замуж по пятнадцать раз выходят, не угонишься документы выправлять, - пояснила савостинская специалистка по артистам. - Ты, Анна, меня удивляешь, это же все знают. А про задушенную я читала. Страх! Вот вы в театре работаете, скажите: правду пишут, что она с лица была вылитая Мерилин Монро?

Самоваров, чтоб не отклоняться от темы, важно кивнул, хотя Таня с лица не больше напоминала Мерилин Монро, чем он сам. Он снова обратился к Анне:

- Вы представить себе не можете, как важно, что Геннадий Петрович, муж убитой, тут у вас ночевал! Его ведь подозревают в убийстве.

- Да вы что! - снова в один голос удивились подруги.

- Именно! А он, выходит, просто не мог этого сделать. Это называется алиби. Вы ведь можете спасти от тюрьмы человека. Замечательного притом артиста. Вы ведь можете подтвердить, что той ночью он был на вокзале? У вас, наверное, и квитанция есть?

- А как же! Под копирку делается. Там даже время стоит, когда он оформился. Кажется, двадцать два сорок. Это чтобы плату за сутки брать - на другой день в двадцать два сорок либо выметайся, либо плати. Все как положено.

- И Карнаухов всю ночь так и проспал? - не унимался Самоваров. - Он ведь выйти мог, а потом вернуться.

- В том-то и дело, что не мог! Я ж говорю: не заснул он, а захрапел. В голос. Я прямо спать не могла, так храпел. Ночью у нас поездов нет, на вокзале тихо - так его даже в камере хранения, в подвале, приемщик слышал. Приходил, интересовался, что за рев такой - может, что неисправно, вентилятор там или труба какая. Двое других постояльцев тоже выходили, мне жаловались, что заснуть невозможно. Один посоветовал его пошевелить, тогда, мол, перестанет. Пошевелили, а он все равно храпит, только на другой мотив. На каждом боку мотив свой, а громкость одна. Как отбойный молоток! Мы и трясли его, и в ухо дули, а он никак храпеть не переставал и даже не просыпался. Я уж и пожалела, грешным делом, что пустила его…

- А те двое, другие, они где сейчас? - Самоваров мысленно потирал руки: еще свидетели!

- Ну, те разъехались давно, одни корешки от квитанций остались. А приемщик в камере хранения на месте. Только он через двое суток на третьи работает, а так - здесь. В городе, в смысле… Ну, и я сама…

Самоваров стал шарить по карманам.

- Я вам сейчас дам телефон следователя прокуратуры, дело это Мошкин ведет, Александр Сергеевич, и вы…

- Ой, да нет, что вы! - испугалась Анна. - Не буду я звонить! Что скажу? Как скажу? А он скажет: "А что раньше молчала?" Нет-нет-нет!

- Как же не пойдете? Дело-то серьезное. Ваши показания - я ведь говорил! - от тюрьмы человека могут спасти, - строго сказал Самоваров. - Между прочим, сокрытие фактов от следствия - это и вовсе статья. Так что придется вам все, что мне сейчас рассказали, повторить в прокуратуре…

Самоваров поглядел на враз окаменевшие, серые лица таких веселых недавно подружек и пожалел бедняг.

- Хорошо. Сделаем так: я следователю Мошкину сам вновь открывшиеся факты изложу, а он вызовет вас повесткой или сам к вам сюда придет и побеседует. Да не пугайтесь вы так! Надо помочь артисту. Вам же Ромео в восемьдесят первом году понравился!

Следователя Мошкина не было на месте, не было вообще в Ушуйске: он отправился на два дня в Савостино, к тестю, колоть кабанчика. "Черт знает что! Все уехали в Савостино!" - бормотал про себя Самоваров, тащась к театру по размякшему тротуару. Он сделался глух для капели и весны. Теперь-то он знал все. Теперь что-то надо было делать.

Настя стояла у окна и тихо постукивала пальцем по стеклу, отчего голуби, гревшиеся на карнизе, начинали пугаться, пятиться, оступаться и срываться вниз, в полет. Порхнув, они снова возвращались на нагретую жесть, недовольно топтались и поглядывали на Настю сумасшедшими оранжевыми глазами. Настя не видела ни голубей, ни слякотной площади за окном. Она решалась.

- Лена… - наконец она отважилась задать всезнающей Лене главный вопрос. - Вот если бы вы узнали, что из всех ваших здешних красавцев Таня любила только одного, а все прочие были просто мимолетными увлечениями, о каких не жалеешь потом… И перед этим единственным она виновата… Можете вы такое представить?

- Очень даже могу, - невозмутимо отвечала Лена.

- И кто же это может быть?

Лена, в отличие от всех других опрошенных, не задумалась даже на минуту:

- Да ты что, сама не понимаешь? Это же ясно, как божий день!

Настя замерла. Неужели существует простой и единственный ответ? Лена откусила нитку, которой она ловко сметывала фиолетовую марлю, и продолжила как ни в чем ни бывало:

- Это тебе кучерявый из прокуратуры наговорил, что был такой разлюбимый? А я ведь и сама догадывалась. Смотрю, бывало, как она с ума сходит, мечется, и думаю: есть у тебя, голубка, такое на душе, что долго ты не успокоишься!

- Да не томите же, Лена! - взмолилась Настя. - Кто же это? Если хотите знать, Таня в свою последнюю ночь с единственным своим по телефону говорила, в любви признавалась и… - Настя засомневалась, одобрит ли Самоваров такую ее самодеятельность: откровения Лео он сообщил только ей да Мошкину, а она теперь все Лене рассказывает - значит, всему свету. Ах, все равно теперь, все равно! Она почувствовала, что вот-вот для нее все в этой истории на свои места встанет. Будь что будет!

- Лена, миленькая, с кем же она тогда говорила? Как вы думаете?

- С кем же, как не с Глебкой, - спокойно отвечала Лена. - Чего удивляешься, что тут такого странного? Я же и раньше толковала: перед ним одним она по-настоящему виновата. Остальные хахали ее уже тертые калачи, у них все наладится. Да и ладится уже! А Глебка - вы же видели - вряд ли выкарабкается теперь. Ничего он в жизни не видал - и сразу в омут.

- Ну-у, разве это любовь! - не согласилась Настя. Она была явно разачарована. - Это жалость скорее. Таня его жалела…

- Хотя бы и жалость! На нем на первом она училась никого не жалеть. А если не жалеть его не вышло? Откуда ты знаешь, что там раньше у них было? Может, и представить нельзя, как хорошо? Первая любовь! Когда все наперекосяк, все плохо, как у нее в последнее время - как раз, знаешь ли, такое и вспоминается. Ведь она где ни искала, ничего не нашла, только попустила себя - то она с одним, то другого подавай. До непотребства. Она ведь - не знаю, слышала ты? - даже парнишку одного содержала. Нашей закройщицы из Дома быта сынок. Сидел он у ней дома и только на кровати обслуживал. Потом и его прогнала. Что же, эту ей любовь вспоминать? Или синяки Геннашины? Как бы не так. Чего удивляешься? Это же ясно, как божий день!

- Наконец-то ты пришел! Я уж боялась недотерпеть! - зашептала Настя, оглядываясь по сторонам, не слушает ли кто. Никто не слушал, кроме голубей за окном. - Я же говорила, чтоб ты не уходил! Лена мне все растолковала!

- Что ты говоришь? - подыграл Самоваров. Он положительно не мог налюбоваться Настей.

- Она мне сказала, кто у Тани был самый единственный!

- Это Таня сама ей сказала?

- Нет, что ты! - замахала Настя руками. - Но Лена, ты же знаешь ее, она мудрая женщина, она всех насквозь видит…

- И она догадалась, что это Глеб Карнаухов? - спросил Самоваров.

Настя как будто с разбега налетела на стену.

- А ты откуда знаешь? - спросила она испуганно.

Глава 19

"Какова премудрая Елена! Ей бы в розыске работать, с ее-то здравым смыслом и оперативным чутьем! Раскрыла тяжкое преступление! Только алиби Глеба куда девать?"

Самоваров предавался размышлениям, сидя в засаде. Он выслеживал Владимира Константиновича Мумозина. Мысль о возможном, хотя и маловероятном, повороте в судьбе венецианских стульев сидела-таки в голове, и Самоваров решил расставить таки все точки над i. Зловредный художественный руководитель скрывался от художника из Нетска очень искусно. Время между тем шло, Настя успела из марли смастерить сказочный дворец, Геннаша Карнаухов давно репетировал юного принца в коротеньких штанах из подбора и в белокурой накладочке на лысине. А про "Отелло" никто ни слова, как будто Шекспира никогда и на свете не было. Самоваров горячо желал выбить из Мумозина деньги хотя бы за свой бессмысленный приезд в Ушуйск и зря потерянное время. Он, конечно, сознавал, что получил здесь приз, на который и не рассчитывал - Настю. Ему вроде бы и не нужно было так много счастья сразу, но частями не давали. Однако при чем тут Мумозин? Где он, жулик? Ирина Прохоровна все так же восседала за столом и с утра до вечера тупо твердила, что Владимира Константиновича нет и не будет. Но Владимир Константинович был, существовал, даже мелькал, только оказывался проворнее бедного инвалида. В конце концов Самоваров организовал засаду на зеленом диване-кровати недалеко от мумозинского кабинета: величественные двери святилища психологизма просматривались отсюда отлично, зато наблюдатель был почти не виден в глубокой тени ампирной полукруглой ниши. В купеческие времена стояла в этой нише какая-нибудь Венера гипсовая, а то и мраморная, сейчас же сидел на диване Самоваров.

Назад Дальше