- Вы и это заметили? Ну и глаз у вас! Впрочем, ведь вы художник. Нарисуете меня? Почему нет? Эх, вы, художник! Да Глеб совсем не умеет играть! Он просто выпить хочет.
Самоваров не поверил.
- Выпить! Выпить! - задорно твердила актриса. - Кучумов (это кит наш местный, водочный король) ровно в десять после тяжкого трудового дня является в свой ресторан "Кучум" - расслабиться немножко. Он там поит Глебку бесплатно, лично и всласть. Меценат! Вот Глебка туда и бежит со всех ног, потому что в одиннадцать Кучумова там уже не будет, и не поднесет никто. Глебка с обеда уже в узде - глаз горит, копытом бьет. Мумозин у нас, вы знаете, любит пожевать психологические сопли, а Глебка ему спектакли срывает. Такой темп задаст, что не до состояния, не до сверхзадачи, успеть бы все свои реплики оттарабанить! Прямо черт в нем сидит. Зеленый черт! Не дай Бог, к десяти спектакль не кончится - со сцены спрыгнет, сбежит. У нас ведь из-за него "Царь Федор Иоаннович" сдох. Сняли! А почему? Пьеса-то длинная, режиссура мумозинская тягомотная - а как Глебка выскочит, так всё кувырком идет. Реплики путаются, бояре мечутся, шапки роняют, на шубы друг другу наступают, бегают, как зайцы - Мулен-Руж, а не Древняя Русь! Мы угорали со смеху! Не верите?
Дама в розовом рассказывала актерски занятно, с ужимками, но Самоварову действительно не хотелось верить, что Глебов огонь, Глебов затравленный взгляд, снопы эти искр из глаз, эти нетерпеливо трясущиеся руки - всего лишь муки алкоголика. Дама докурила сигарету, утопила ее в кофе, а потом заговорщически нагнулась к Самоварову:
- Не верите? А прислушайтесь! Вот, шум на сцене? Это Глебова сцена кончается. Сюда прибежит - смотрите тогда, что за творческий огонь в нем горит.
Она откинулась на спинку стула и ехидно усмехнулась. Действительно, после каких-то стуков и выкриков со сцены в буфет ворвался Глеб Карнаухов. Он окинул вдохновенным, беспокойным взглядом небольшое помещение, бросился было к стойке, но круто развернулся, налетел на одного из гогочущих и стал выворачивать ему руку. Оказалось, он просто хотел посмотреть, который час.
- Врут они у тебя! Отстают! - вскрикнул Глеб, отшвырнул чужую руку и уставился на свою. - И мои, конечно, отстают. Ч-ч-черт! Не успею!
- Успеешь, еще сорок минут, - утешил его кто-то.
Глеб потряс головой и вдруг бешено заколотил кулаком по стенке.
- Чертова режиссура! Ползают, как сонные мухи! По часу сидят и в потолок пялятся. Ч-чертов Мумозин! Не успею!
- Ну что я вам говорила? - многозначительно промурлыкала актриса в розовом. - А? Вот вам и Мочалов с Качаловым.
Глеб что-то расслышал, быстро обернулся, секунду тяжелым оком впивался в смуглую даму, а потом улыбнулся криво:
- А, Мариночка! Обаяла уже нового художника из Нетска? Мышкуй, мышкуй! Только не засидись, на поклоны выйди. А я не останусь.
- Мумозин будет недоволен, - заметила Мариночка.
- Этого милостивого государя я видал в гробу! С его режиссурой вместе. Моллюск бородатый!
- Почему же моллюск?
- Потому что жижа, слизь беспозвоночная. И дерьмо. Режиссура!.. У, половина уж! Не успею! Пойду Яцкевичу пинка дам. Пускай и не думает этот чертов вальс врубать. На нем минут пять теряется. Сразу финал! А моллюску пусть скажет, что аппаратура заглохла. Ч-черт!
Глеб ринулся вон нетерпеливой рысью, а Мариночка торжествовала:
- Видали? Вот так. Истина в вине! Уж если кто у нас из молодых играет (я своего Андреева не хвалю, не Бог весть что), так это Лео Кыштымов. Вон он сидит! Нет, не мордастый, а тот, что повыше, да!.. Вот он чего-то стóит. Он ведь Щукинское училище закончил.
Самоваров посмотрел в указанном направлении. Воспитанник Щукинского училища с виду был крайне неказист. Мариночка между тем продолжала:
- Конечно, Глебка не всегда такой был. Это Таня его довела. Тут сам Фрейд запил бы. У нас здесь целая толпа чокнутых бегает - всё ее работа. От Гены Карнаухова до шофера Вити. Все мы, женщины, любим помучить да повертеть, но надо же и меру знать! Самой-то от всего этого радости никакой. И выгоды даже! Казалось бы, растаял Мумозин - так бери его, жми повидло. Весь театр твой! Нет! Надо найти какого-то сопляка и ради него… Или вот - побежали бы вы, например, от Генки (пусть плешь, пусть десяток килограммов лишних, но ведь супермужик!) к Юрочке убогому?
- Не знаю. Не был замужем и не собираюсь, - недовольно ответил Самоваров. Он терпеть не мог женских откровенных разговорчиков, но вечно на них нарывался. Мариночка снова захохотала.
- Вот вы всё смеетесь, - наконец сказала она (хотя Самоваров во время всего разговора даже не улыбнулся ни разу), - а попомните мое слово: допрыгается Пермякова. Что-то слишком уж ее заносит в последнее время. Добром не кончится! Допрыгается! Причем очень скоро.
- Как вы мрачно! - не выдержал Самоваров.
- Хотелось бы немрачно, и у меня чутье. Андреев мой меня Кассандрой зовет. Вы, наверное, не знаете - это в Древней Греции. Она все предсказывала, а ей никто не верил. Потом все-все сбылось. Мой Андреев так и говорит: ты - совершенная Кассандра. Я и правда все предчувствую.
Самоварову до смерти надоела ее болтовня, он поднялся и сказал на прощанье:
- Ой, берегитесь большого сходства!
- С кем?
- Да с Кассандрой. Она ведь плохо кончила.
- Как плохо? - не поняла Мариночка.
- Изнасиловали ее. Взвод солдат. Лучше не пророчить. Всего хорошего.
И он отправился прочь служебным ходом.
Глава 5
Наконец-то в сумасшедшем городе Ушуйске стало Самоварову хорошо - на раскладушке, под посвист ветра за окном и плотоядное урчанье батареи. Темнота съела ужасный Юрочкин сад, только самые крупные цветочки все-таки маячили и казались страшными рожами.
"Завтра встаю в восемь - и на вокзал, - думал Самоваров. Он закрыл глаза, чтоб не видеть рож и поскорее заснуть. - Только один день тут пробыл, а будто месяц маялся. Да, кипит у ребят кастрюлька! Это у нас в музее рыбья тишь…"
Между тем в коридоре ходили чьи-то грубые шумные ноги и звучали неприятные мужские голоса. "Скорей бы они угомонились", - поежился в раскладушке Самоваров. Но они не угомонились. Они топтались прямо у его двери, и было их, судя по доносившимся звукам, не менее десяти. Наконец, раздался стук в дверь. Самоваров промолчал. Стук повторился. Затем дверь начала открываться. Чья-то длиннющая рука потянулась к выключателю, зажегся свет, и Самоваров зажмурился, потому что чудовищные ромашки и гвоздики так и прянули ему в глаза. Когда он проморгался, то увидел, что на пороге его комнаты стоят трое - здешние обитатели: Юрочка и радист Яцкевич, а также воспитанник Щукинского училища Лео. Все трое неестественно улыбались. Радист держал в руках большую бутылку вычурной формы. С ее этикетки скалилась какая-то физиономия и поблескивала позолотой надпись "Кучум".
- Николай Алексеевич, мы к вам! - радостно начал Юрочка.
- Познакомиться надо, - гулко и весомо уточнил радист, квадратный крепыш с совершенно неподвижным лицом. Щукинский Лео пока ничего не говорил, только улыбался и сильно клонился к стене.
- Но ребята!.. Я очень рад… Поздно ведь уже! - возразил из-под одеяла Самоваров.
- Нет, - гнул свое крепыш, - надо познакомиться. Мы же по-хорошему!
- Совсем еще не поздно. Мы ненадолго. И все, как видите, люди искусства, - уверил Юрочка.
Самоваров решил не сдаваться:
- Я болен, мне отдыхать надо. Обязательно лежать. Я протез снял.
Юрочка подскочил к Самоварову с сочувственной миной и ласково прижал его несколько раз к раскладушке.
- Разве мы не понимаем? Конечно, конечно! Вы себе лежите, мы вас не побеспокоим. Мы так.
- И угостить вас нечем, - отбивался Самоваров.
- У нас все с собой!
- Познакомиться надо, - гудел Яцкевич.
Пока Самоваров отнекивался, рядом с его ложем появился журнальный столик на двух прямых и одной подогнутой ножке, на столике - бутылка с портретом Кучума, два стакана и две фарфоровые чашки в красненький горошек. Возникло и несколько скрюченных пирожков неизвестно с чем, кусок колбасы, горка хлеба, высохшего уже в нарезанном виде, и баночка шпротного паштета, плоская, как медаль. Гости расположились вокруг на разноплеменных табуретках, Лео даже примостился на детском стульчике с откидной крышкой. Пир пошел горой и очень непринужденно, поскольку был продолжением какого-то неизвестного Самоварову застолья. Радист для пущего веселья врубил музыку на полную мощность - правда, в своей комнате, чтобы не мешала разговору.
Самоваров выпил кучумовки из фарфоровой чашки. "Надеюсь, последняя моя глупость сегодня, - думал он. - Чего я с ними пью? Конечно, такие милые ребята, что все равно от них не отвязаться. Только ушли бы поскорее! Ведь как спать хотелось, а теперь ни в одном глазу. Прогнали сон, негодяи! А мне вставать в восемь".
Он пировал полулежа, как римский патриций. Сходство было бы полное, если б стол не был на уровне его подбородка. Тосты произносил главным образом Юрочка - очень длинные и о святости театра. Радист ласково свинчивал пробки с бутылок, украшенных кучумовской рожей. Лео на своем стульчике клонился то в одну, то в другую сторону. Все дальнейшее, несмотря на полную ясность сознания, раскрошилось в памяти Самоварова на отдельные кусочки и картинки, последовательность же событий пропала. Он, например, прекрасно помнил, что Юрочка снова рассказывал о Тане с синяком, прибежавшей в ноябре в эту комнату, но никак не мог определить, рассказ этот был до или после того, как Юрочка сцепился с Лео, и они катались по полу, вяло душа друг друга. Кажется, Лео нехорошо сказал о Тане? Еще Самоваров помнил, что ему страшно понравился радист Мишка Яцкевич. Судьба у того оказалась романтическая: Мишка был некогда радистом на торговом судне и ходил в разные экзотические моря, вроде Карибского. Но откуда Самоваров взял про моря? Мишка ведь не рассказывал ничего и не был способен рассказать - он только все свинчивал пробки, смотрел в стакан глазами пустыми и мутными, как немытое стекло и повторял: "У нас в Пальмáсе…" Что в Пальмасе? Он никогда не заканчивал этой фразы. Зато Лео Кыштымов (просто, как выяснилось, Ленька) четыре раза рассказал, как он поступал в Щукинское училище, и при этом всякий раз читал басню "Слон и Моська", раскачиваясь на стульчике. Он вообще много говорил. Самоваров помнил, что пошел в туалет, а Лео поплелся за ним и все бормотал без умолку. Когда Самоваров заперся, Лео припал к двери, продолжал рассказывать о Щукинском училище и старался просочиться губами в какую-нибудь щель. Самоваров вышел из туалета в ванную. Шоколадные тараканы прыснули врассыпную. Лео вдруг упал на колени, опустил в пустую ванну длинные руки и налег щекой на ее край. Его перекошенное лицо в этот момент очень напоминало картины Пикассо со смещениями черт и разновеликими глазами. Да и глаза у Лео были вроде Мишкиных, совершенно чумные (на себя Самоваров даже боялся в зеркало глянуть). Однако говорил он очень отчетливо - должно быть, у актеров язык отказывает в последнюю очередь. Он говорил:
- Какая мерзкая ванна! Я в ней никогда не мылся, не мог. Желтая, пятнистая, шершавая. Бог знает, что в ней делали. Может, трупы расчленяли?.. Я ведь раньше тут жил. Недавно в восьмую квартиру перешел - Шереметев устроил.
Ум Самоварова настолько был ясен, что он догадался: ага, ты тот самый, по мнению Лены, пельмень, которого сселили за нудность! А Лео водил по ванне растопыренными пальцами и продолжал:
- Тут жаба живет. Никто мне не верит. Говорят, не бывает жаб в водопроводе. Но я каждое утро ее видел: сидит громадная, вся в пупырях, дышит брюхом и на меня глядит. Глазища у жаб очень противные, а у этой и вовсе кошмар - громадные, навыкате, и все по ним пленочка какая-то ползает. Я приду умываться, а она тут уже сидит. Я пошевелиться не мог, все ждал, что она прыгнет на меня и укусит. Стою, бывало, собираюсь с мыслями. Она все-таки не слишком большая, ну, что она мне сделает?.. Сниму ботинок, швырну, а она вот сюда - шмыг! - Лео засунул палец в сливную дырку. - Ни разу я в нее не попал. Ботинком! Вы мне верите?
"У этого никак белая горячка", - с тоской подумал Самоваров. Его тошнило от кучумовки. Вслух он сказал:
- Верю. Охотно верю. В такой загаженной ванне любая нечисть завестись может.
- А! Все-таки не верите! - заныл Лео и стал хватать за рукав Самоварова, собравшегося выйти из ванной. - А? Самое-то интересное? Однажды иду сюда, еще в коридоре ботинок снял и думаю: "Ну, уже сегодня я тебя внезапно оглоушу и точно попаду". И что же я вижу в ванне? Кого, вернее?
Самоваров оторвал костлявые пальцы Лео от своего пиджака и рявкнул:
- Тараканов!
- Вот и нет! А вот и нет! Кого, а? Прекрасную! Обнаженную! Женщину! Лежит она в ванне вся розовая, со всякими своими штучками, руки протягивает и говорит: "Хочу любить тебя, Кыштымов!"
Самоваров из коридора уже поинтересовался:
- Ну, и что дальше?
- А ничего! - злорадно провыл Лео и свесил голову в ванну.
"До чего в ушах гудит, - поморщился Самоваров. - Из мухоморов эту дрянь кучумовскую варят, что ли? Стал бы я гениально на сцене играть, чтоб бежать опиться такой отравой! Или Глебу Карнаухову Кучумов-король что-то другое в своем ресторане наливает? Господи, Юрочка до сих пор сидит у меня на раскладушке и плачет… Что творится у нас в Пальмáсе! Как бы мне завтра в восемь проснуться?"
Глава 6
Ни в какие восемь он, конечно, не проснулся. Не проснулся и в десять. А вот в два часа дня он уже сидел - не в скором поезде, не на вокзале даже, а в полудомике у Кульковского. Опохмелился он уже, выпил и огуречного, и капустного рассола, говяжьего бульону поел, а все было не по себе. Особенно почему-то воспоминания о Мумозине накатывали приступами дурноты. Самоваров страдал, а вот вчерашние его сотрапезники с утра уже исправно служили делу психологического театра.
- Твоя беда в том, что ты мало пьешь, - вещал Кульковский со своего белоснежного кружевного ложа. - А наши ребята привычные. Хорошие парни!
- Куда уж лучше, - усмехнулась Лена. - Самая дрань в театре.
- Но у Кыштымова Щукинское училище, - уважительно заметил Вовка.
- Хоть расщукинское. Пельмень пельменем. И ролей ему не дают. Все играет каких-то двоюродных, после Глебки и даже Андреева, - стояла на своем Лена.
- А правда, что этот Глеб до того пьет, что спектакли срывает и в ресторан бежит? Даже про царя какого-то постановку из-за него закрыли? - вспомнил Самоваров вчерашнюю болтовню в буфете.
- Кто это вам нарассказал? - возмутилась Лена.
- Какая-то Мариночка.
- У, подколодная! Не слушайте ее. Это она со зла. Сняли "Царя Федора" из-за Мумозина ее разлюбезного. Да вы рассольчику, Коля, попейте!
Коля хлебнул, проглотил с усилием и сказал:
- Как помянете Мумозина, так тошнота подкатывает. Он сам этого "Царя" прикрыл?
Кульковский заерзал в кружевах:
- Еще бы не сам! Он, как к нам приехал, сразу "Федора" стал репетировать. Говорил, мол, это мечта всей моей жизни. Сам же царя и изображает. Ставит пьесу, а мне говорит: "Вы, господин Кульковский (все у него господа), дайте мне подлинную Древнюю Русь. Истиной чтобы дышала". Я, разумеется, из книжек костюмов понасрисовывал, ему несу, а он нос чешет и говорит: "Очень мало меха". Я меху поддал, а он свое: "Вы шубы, шубы рисуйте! И шапки дайте покрупнее, повыразительнее". Я говорю: "Жарко актерам будет в мехах. Тепло у нас от котельной маслозавода идет, духота. Сварятся живьем!" А он: "Ради сценической правды актер может и должен вспотеть". Я уж не бояр, а эскимосов каких-то намалевал. Он в восторге! И побежал по инстанциям. Это у него талант. Заходит к какому-нибудь начальнику гоголем и давай про психологический реализм наяривать. На профанов производит впечатление. Ну, он кое-каких спонсоров наскреб, к мэру пробрался, заставил его нашу звероферму изнасиловать. Меха выделили, нашили гору шуб и шапок. А "Федора Иоанновича" через полтора месяца сняли!
- Через месяц, - поправила Лена.
- Может быть. Недолго музыка играла. Мы "Царем" в сентябре сезон открывали. В пьесе-то сто ролей, а труппа у нас маленькая. Всех на сцену выгнали, даже монтировщиков. Монтировщики еще кое-как держатся, а актеры, что ни месяц, меняются, уезжают - текучка страшная! Роли в стихах не успевают заучить, как уж увольняться надо. Стали, конечно, текст резать, сцены выбрасывать. Из боярской Думы вообще один Юрочка Уксусов остался.
- Боярин в малиновом пиджаке? - не поверил Самоваров.
- Ну нет, тут даже ему шубку сшили. Плохонькую, правда, сатиновую с цигейковым воротником. А текст до того дорезали, что непонятно стало, в чем там дело. Так "Царя" через месяц и закрыли. Мумозин его с репертуара снял, и - дело-то к зиме - стал шубы списывать: себе енотовую, жене песцовую, дочке, что в Нетске на юристку учится, лисью, племяннице - хонориковую полудошку. Всю родню одел. И шапки в ход пошли.
- Да-да-да! - Самоварова снова осенило тошнотворным воспоминанием. - Видел я вчера в театре Мумозина в какой-то очень странной шапке. Я думал, мне померещилось.
- Точно, она, царская шапка, - подтвердил Вовка. - И шубы у Мумозиных обоих царские, до пят. Пуговки под зернь, петли из адъютантского шнура. Психологический театр.
Лена сидела у окошка и сметывала что-то огромное и серое. Она старалась брать работу на дом, чтобы обихаживать беспомощного Вовку. Она очень напоминала тропининскую кружевницу - и шитьем своим, и румяным круглым лицом - хоть сейчас на конфетную коробку. Счастливец Вовка! Сунула она нитку в зубы, чтоб перекусить, да так и замерла, застигнутая внезапной мыслью. Когда эта мысль перемололась и улеглась у нее в голове, она твердо заявила Самоварову:
- Зря вы, Коля, уезжать собрались. Деньги ваши верные.
- Откуда такая убежденность? Мне что-то Мумозин доверия не внушает, - усомнился Самоваров.
- Верное, верное дело! - воскликнула Лена. - Сдается мне, что с этой мебелью Мумозин такой же финт задумал, как с шубами. Он ведь большую квартиру получил: вкрутил мэру, что не может крупный театральный руководитель иначе жить, кроме как в пяти комнатах. Вот захотел даром мебелью обставиться. Да не простой, а резной.
- Это мысль! - согласился Вовка. - Негру шекспировскому и Матвеич с Михалычем стулья срубили бы, но художественному руководителю в шапке Мономаха… Колян, не горюй! Будут, будут спонсоры! Выдавит он деньги из кого-нибудь! Выбил же из мебельной фабрики в поддержку реализма диваны-кровати! Видал, сколько их у нас? То-то! Для своей квартиры он всех на уши поставит! К самому Кучумову пойдет!